и все только восторгаются заграничными своими овациями!!⁶ Хорошо это? Что за пустяковина, и что за забвение «настоящего» во имя «прошедшего»... — Кюи, тот тоже решительно неспособен сочинять, и все прошлое лето я с ним провозился, пробуя всучить ему то или другое либретто оперы — нет, всё напрасно! Каких-то я сюжетов не выдумывал и не устраивал для него, писал или рассказывал целые мои сценариумы — нет, ничто в прок не шло! То по той, то по другой причине, всё что-нибудь да не так, не приходится. В прежние годы давно было бы либретто взято и пущено в ход. А то теперь — не может! — Римский-Корсаков, тот со «Снегурочки» за[ша]башил, и, кажется, даже ничего не пробует, по крайней мере, не слыхать. Лядов — и подавно: у того вечный запор. Что и сочиняет, то так редко, так редко, что страсть! — Глазунова тоже заколодило: вот третий год ничего более вновь не сочиняет, а только прежнее прилаживает, поправляет или оркеструет. Отчего вдруг такая неожиданная остановка — никто не знает, начиная с него самого. — Правда, появилось кое-что за это время и в печати, но все неважное: пьеска для ф[орте]п[иано], посвященная] Гензельту (неважная)⁷, несколько романсов Кюи — (неважные)⁸, мазурки Лядова (не худые, но и не очень хорошие)⁹. Итак, теперь остались только последние: Ляпунов и Блуменфельд. Первого Вы оцените теперь сами: отличный, но тоже туг на подъем, и вот уже три года, кроме этой увертюры, ровно ничего нового не сделал. Не дай бог, чтобы и вперед так шло! — Блуменфельд издал 6 романсов (великолепных!), которые Вы верно уже знаете¹⁰, а теперь на-днях сочинил ф[орте]п[ианную] сонату «Радость», которая у него разом вылилась по поводу рождения первого его ребенка (дочери Нины). Это — капитальнейшее создание!!!!¹¹ — И так, вот сколько у нас громадных творческих сил. и кроме редких исключений, все они — спят. Не ужасно ли это? Но кто знает, вдруг все это проснется и просияет???! Вот-то будет торжество! — Теперь про Вас. Я давно знаю эти минуты обескуражения, полной потери бодрости, отчаяния в себе и в своем деле, про кот[орое] Вы мне пишите. Это я сто раз испытывал на себе, видел на себе, видел и у других. Тут никто посторонний ничего не поделает: надо самому встать, взять одр свой и идти, с новым мужеством, на пролом! Надеюсь, что это у Вас уже случилось. Раскисать — прескверно, да ни к чему и не ведет. Впрочем, я отчасти трактую эту самую тему в своих «Тормозах», указывая, как новые наши школы (живописи и музыки) не унывали и не падали. Желаю и Вам того же самого. — Пожалуйста, не забывайте меня.

В. С.

[P. S.] Посылаю Вам с Мельгуновым¹² 1-ю и 2-ю статью свою «Тормозы нового русского искусства». 1-го апреля выйдет третья, 1-го мая четвертая; пошлю их Вам в свое время, только что получу из типографии. Но какая досада, что мое январское письмо пропало на почте, и что Вы мне не дали сведений о московских статьях против новой школы. Я принужден был второпях уже сам наскрести что мог.

6.

С. П. б.

18 апреля [18]85

Многоуважаемый Семен Николаевич, посылаю Вам третью свою статью о «Тормозах», которая может быть более прежних заинтересует Вас, так как тут уже напечатана первая половина о музыке (окончание в Майской книжке)*. Во-вторых, я очень попрошу Вас добыть где-нибудь «Новое время» за прошлую пятницу, т.е. 12-ое апреля, где написана очень ругательная статья Буренина¹ против меня, именно за «Тормозы». Понятно, что такие вещи не могут нравиться людям ретроградным, низким и подлым. А я отвечал на ту статью — статьей, напечатанной третьего дня, т.е. во вторник 16-го апреля, в «Новостях»². Я два дня сряду всё получал комплименты и благодарности за эту статью, а Репин, так тот прислал мне телеграмму поздравительную. Что-то Вы скажете, как найдете эту статью? Если хотите, покажите ее любым Вашим знакомым. Я воображаю, как ретроградная пресса нападет на меня за музыкальный отдел моих тормозов, все эти Соловьевы, Ивановы, Галлеры, Зиновьевы³ и проч. Но я эту шваль мазну по губам так, что останутся много довольны!

Но все это еще не главная цель нынешнего моего письма. Я все это последнее время собирался, да не поспевал сделать Вам вот какое предложение.

В ноябре прошлого года ко мне адресовался, письменно, какой-то неизвестный, должно быть богатый человек, а по его собственным словам — человек старый, в преклонных [годах]. Он просил меня взять на себя образовать комиссию из трех человек (со включением меня), которая бы — пока он жив — выдавала бы ежегодно премии, им назначенные, за лучшие инструментальные сочинения русской школы, прежние и новейшие, — а после его смерти продолжала бы это дело сама, и вместо него присуждала бы и выдавала бы премии по тому образцу и категориям, как он назначил. Сношения с этим неизвестным я имел посредством писем на poste restante** с известными условленными буквами⁴. День для выдачи премий назначен — 27-ое ноября, т.е. тот день, когда в первый раз даны и «Жизнь за царя» и «Руслан». Я принял приглашение, и, не успев, по краткости времени, выбрать и пригласить себе товарищей, совершил это дело 27-го ноября 1884 года — один. А совершилось это так: в назначенный день я пригласил к себе на дом, вечером, Римского-Корсакова, Бородина, Кюи и Лядова (Балакирев отказался на отрез), Чайковскому я послал письмо в Париж, прочитал им письмо «Неизвестного» доброжелателя и предложил им получить назначенные им премии.

Они все четверо сказали, что согласны, и тогда я им тотчас вынес из своего кабинета и роздал им следующие премии:

1) Бородину, за первую симфонию, — 1000 руб.

_________

* «Вестника Европы».

** До востребования.

2) Римскому-Корсакову, за «Садко»— 500 руб.

3) Кюи, за скрипичную сюиту — 300 р.

4) Лядову, за «Бирюльки» — 200 р.

Чайковскому — я послал в Париж премию за «Ромео и Джульетту» — 500 р.

Назначенную Балакиреву за «Русскую увертюру» премию — 500 р. — я оставил пока у себя, так как тот отказался.

Спустя несколько времени я предложил Дютшу⁵ пойти ко мне в товарищи — он согласился. Теперь предлагаю то же самое и Вам. Это Вас нисколько не обязывает (покуда) приезжать из Москвы, пока я жив, а главное — «Неизвестный»; для раздачи 27-го ноября очень довольно и одного или двух личностей в Петербурге. Впоследствии — другое дело. Так отвечайте мне поскорее, согласны Вы?

Ваш В. С.

Да, вот что желал «Неизвестный» при этом:

1) Судьями должны быть — не композиторы,

2) Он просит сохранять (покуда) всё это в секрете.

7.

С. П. б. Публ[ичная] Библиотека

24 мая [18]85

Семен Николаевич,

Посылаю Вам 4-ю (последнюю) свою статью «Тормозы нового русского искусства». Если она Вам понравится не менее прежних я буду очень рад. — Я ещё никого не видал после Смоленского торжества¹, и потому не знаю, были Вы там, или нет? Если были и видели Балакирева, Глазунова и Дютша, то, значит, знаете уже кое-что о здешних музыкальных делах. Но на всякий случай напишу Вам кое-что. Вы писали в последнем письме, что очень желали бы, чтобы Бородина как-нибудь растолкали, или чтобы Римский-Корсаков принялся за его «Игоря». Ваше желание уже исполняется и исполнение его началось гораздо раньше Вашего письма. Еще на страстной неделе Великого поста Римский-Корсаков предложил Бородину привести в порядок всё — что написано из «Игоря», и тот не только не обиделся, но остался очень доволен и даже пришел в восхищение!!! По моему это знак великого и полного падения, которого тот даже и не чувствует!! Но, как бы там ни было, все-таки «Игорь» стал двигаться, хоть ползком. Бородин даже оживился одно время, ожил словно труп посредством гальванизма, кое-что даже поприсочинил вновь, другое арранжировал и поустроил, но теперь опять впал в апатию и равнодушие, и всё время проводит в каких-то «комитетах»² (конечно никому и ни на что не нужных) и с какою-то толпою пустейших мальчиков и девочек, насевших на него как комары и мухи на брамина, вымазавшегося медом и севшего против солнца. Ужасно видеть такое падение и потерю сил у такого гиганта, как Бородин, у такого в самом деле гениального человека!! Конечно, авось еще «Игорь» будет доведен до конца, всеми правдами и неправдами, но сомнительно, чтобы Бородин кроме того сделал что-нибудь не то что уже равняющееся его симфониям и опере, но даже вообще что-нибудь порядочное. Дар творчества у него, кажется, иссяк, и он более ничего не может — точно так же как и Кюи. Вообразите, с этим последним я всё прошлое лето провозился, предлагал ему, один за другим, десятка 1¹/₂ разнообразнейших сюжетов для оперы — на минуту он интересовался то тем, то другим, но потом скоро блеснувшая звездочка быстро потухала, и наступала прежняя серая ночь! Я ровно ничего не добился, и еще на днях он мне прямо так-таки и сказал, в ответ на все мои вопросы, что нынче сочинять ничего не будет. Вот тебе и утешение! Как они все скоро забастовывают — просто видеть обидно!

А сколько было у них, казалось прежде, всяких, неистощимых сил! — Вы спрашиваете меня про будущий журнал или газету Кюи³ — я ничего хорошего от нее не ожидаю, да и никто тоже. Кюи уже добрых лет 10 (с самого «Бориса Годунова» Мусоргского и со времени написания 4-го и 2-го акта «Анджело»⁴) перестал писать что бы то ни было порядочное в отношении критическом. А теперь, он даже всех нас удивил, принимаясь за этот журнал. Я к нему нарочно сходил и спросил: Что этот журнал будет значить, и чего от него ожидать, когда туда же приглашается дорогим сотрудником и милым гостем — кто? Ларош, злейший враг новой музыкальной школы, отсталый ретроград, неизлечимый консерваторист, человек, постоянно провозглашавший, что вся новая музык[альная] наша школа — собрание дилетантов. И с таким-то человеком Кюи заключает союз, желает вести дело!! Он мне ответил (не без замешательства), что Ларош будет писать у них только вещи «безобидные», наприм[ер] про «Геновеву» Шумана, про Берлиоза и т.д., но я всё-таки продолжал нападать на него и сказал ему, что, [конечно], от этого их журнала нечего ожидать, а ему — только позор и стыд! — Римский-Корсаков говорит. что летом намерен непременно сочинять. Дай бог! Балакирев — тоже, которого, я слышал, успех и приём в Смоленске сильно подвинтил. Авось кончит свой форте[п]ианный концерт. Дай бог, дай бог!! Глазунов в июле поедет с Дютшем на Кавказ, но кроме того намерен кончить «Стеньку Разина». Но я много надеюсь на Блуменфельда. Он теперь в Крыму с женой, у тестя, и будет сочинять.

Ваш В. С.

8.

С. П. б.

24 ноября [18]85

Многоуважаемый Семен Николаевич, мало надеюсь, но всё-таки приглашаю Вас: не приедете ли сюда к среде, 27 ноября? Ровно в 1 час пополудни мы открываем памятник Мусоргскому, над могилой его, на кладбище Александро-Невской Лавры¹. Будут ли речи — еще не знаю, но я сам, вместо речи, которой не умею произносить, напечатал маленькую брошюру:

«Памяти Мусоргского»

(с портретом и видом монумента), которую тут же всем раздам². Если Вы сами здесь не будете, пришлю Вам потом несколько экземпляров.

Будет ли вечером того же дня раздача премий, как в прошлом году, нашей Комиссией — пока ничего не знаю. До сих пор я ещё не полу-