кругу под управлением В. И. Сука в летние месяцы проводились регулярные симфонические концерты. С глубоким волнением заметил я в первых рядах А. В. Луначарского, слушавшего и лекцию и концерт. С какой благодарностью вспоминаю я краткие критические замечания, сделанные А. В. в свойственной ему мягкой, ласковой манере! Я, помнится, больше останавливался на высказываниях самого композитора по поводу его музыки, чем на разборе тематического материала и выведении из «его данных, характеризующих основную идею произведения. Анатолий Васильевич поправил меня, сказав, что субъективное представление художника о «выраженном» им средствами искусства содержании иногда вступает в конфликт с фактически выраженным. Так, в частности, 6-й симфонии присущ подлинно философский оптимизм, проявляемый и в разработке трагических тем первой части и, в особенности, в гениальном скерцо, явно перевешивающем своим настроением, стремлением к борьбе за право на жизнь и счастье пессимистические вступление и заключение симфонии. Мнение свое А. В. высказывал крайне деликатно, в форме предположения, и заставил меня, молодого лектора, иногда некритически принимавшего господствовавшие, тогда рапмовские взгляды на наследие, глубже продумать свое отношение к темам лекций.

Еще ранее, в 1922–1923 годах, руководя рабочими хорами нескольких швейных фабрик, исходя из опыта прежних лет, я ввел в практику занятий хора еженедельные лекции о музыке — по элементарной теории и истории, в связи с проходимым репертуаром. Пели мы в то время и русские многоголосные песни a capella, и хоры Глинки, Мусоргского, Римского-Корсакова, Бородина, Бетховена, Шуберта, Шумана, так что можно было охватить многие явления из истории музыки. Встречаясь с хорами из опер Чайковского, я читал небольшие лекции о творчестве любимого композитора, но всё опасался, что некоторая идеализация «под патриархальность» крепостного быта (в «Евгении Онегине») может -дезориентировать кружковцев. Грехи вульгарной социологии были свойственны многим из нас в те годы.

Не могу не вспомнить еще один внушительный урок, полученный мной (в связи с музыкой Чайковского) от рабочих Орехово-зуевской фабрики. Это было во второй половине 1920-х годов. Симфонические оркестры — Филармонии и Персимфанс — систематически предпринимали тогда большие выезды в рабочие Дворцы культуры в Орехово-Зуеве, Павловом Посаде, Подольске, Коломне и др. Часто приходилось читать вступительные лекции к этим замечательным концертам. Однажды большой оркестр в полном составе выехал к орехово-зуевским ткачам. 4-я симфония Чайковского, арии из опер, лекция о Чайковском — такова была программа, которую мы должны были дважды провести в течение одного дня для двух смен. Напутствовали нас некоторые скептики кислыми сожалениями, что зря, де, мы везем ткачам симфонию — не доросли они еще до крупных форм, им бы песенки, в крайнем случае отрывки из опер... Выходил я читать с большим волнением: до предела наполненный зрительный зал, вмещающий более 1000 человек, люди идут на работу, до лекции ли им сейчас, до симфонии ли? Но рабочие внимательно и спокойно прослушали 45-минутную лекцию, тепло приветствовали ее и почти тотчас же стали слушать симфонию. Я, как мог, старался подготовить аудиторию к восприятию сложной музыки: концентрировал внимание собравшихся на народном языке композитора, на ясной идейной целеустремленности симфонии. Затаив дыхание, ткачи прослушали симфонию. Казалось, внимание росло от начала к концу, а не ослабевало, как иногда бывает. Тишина в зале была истинно благоговейная. Чувствовалось, что, впервые прикоснувшись к сокровищнице русской классической музыки, слушатели производили большую внутреннюю работу по освоению новых для «их сложных звучаний. И вот — неожиданный финал лекции-концерта... Последние, заключительные аккорды — и шквал рукоплесканий, да такой могучий, стихийный, непрекращающийся, что потрясенный оркестр, стоя, внимает этим восторгам. К грохоту аплодисментов присоединяются гул человеческих голосов, всё нарастающие крики: «Бис! бис!». «Что — бис!» — спрашиваем мы друг друга, — симфонию, часть ее, финал?» И ответный громовый крик: «Бис! — симфонию, еще раз симфонию!» И пришлось оркестру, впервые на моей памяти, повторить симфонию от начала до конца, и с тем же триумфальным результатом. Кончили только-только: гудок, возвещающий о начале работы смены, торжественно и величественно проплыл где-то над нами, в вышине. Для нашего слушателя начиналась новая симфония — симфония социалистического труда. Новая смена, усталые люди, собравшиеся в зале после нелегкого труда всего дня, — точно так же реагировали и на лекцию, и на симфонию, точно так же, словно сговорившись, требовали и добились бисирования симфонии. Скептики были посрамлены. Мы же еще раз получили урок: ничего не надо «оговаривать» в Чайковском, все в нем понятно, человечно; исторический подход к его творчеству, объективная оценка его ничего общего с рапмовской перестраховкой не имели и иметь не могли.

Начиная с лета 1929 года, я, а несколько месяцев спустя и мои товарищи — С. А. Бугославский и С. М. Чемоданов (год спустя к нам присоединился Е. М. Браудо) — получили грандиозную лекторскую трибуну — радио. У микрофона, вначале даже без писанного текста, мысленно представляя себе неохватываемое глазом море голов, мы читали короткие, 15-минутные лекции о русской музыке, о песне, о творчестве выдающихся композиторов. Пламенный энтузиаст радиомузыкалыюй пропаганды, зачинатель ее — М. С. Куприянский, вовлекая нас в эту работу, требовал тщательной подготовки. И мы усердно готовились, учась лапидарно, концентрированно излагать свои мысли. Впоследствии лекции-концерты диференцировались, и мы обращались с 30-минутными лекциями о музыке то к рабочей интеллигенции, то к крестьянской аудитории, то к детям. Младший по возрасту, я был среди своих товарищей младшим и по опыту лекционной работы и страстно жаждал воспринять от них уменье, метод подачи материала. С. М. Чемоданов — талантливый лектор, весьма любимый студенчеством, часто выступавший в Свердловском университете в Москве, — обладал настоящим ораторским обаянием. Проводимые им циклы «Исторических концертов» по радио стали школой Для молодых лекторов. Год

спустя, я включился в чтение этих лекции по разделу русской музыки, но далеко мне было до спокойного, уверенного тона С. М. Чемоданова. Учился я лекторской дисциплине мысли, логике в развертывании цепи доказательств у Сергея Алексеевича Бугославского, прекрасного знатока русского песенного фольклора и русской литературы, интересного мыслителя о музыке и композитора. С. А. Бугославский читал лекции совсем в иной манере, нежели С. М. Чемоданов. Немножко суховато, избегая лирических отступлений, но всегда глубоко, с настоящим анализом, сообщая массу необходимых сведений аудитории. С. А. Бугославский, будучи настоящим и крупным ученым, был вместе с тем и блестящим популяризатором, горячо любившим нашу советскую молодежь, перед которой большей частью выступал.

Уже в более зрелом возрасте мы находились под сильнейшим обаянием Арнольда Александровича Алыпванга, чьи циклы лекций о Бетховене, лекции о Листе, Скрябине были всегда богатейшим источником новых, самобытных суждений, самостоятельной постановки и разрешения многих вопросов.

Обращаясь к лекциям о молодой советской музыке, ясно вспоминаю разброд в мыслях и суждениях, полную неустойчивость, царившую среди музыкантов, примыкавших к ACM, РАПМ и ОРКИМД (Объединение революционных композиторов и музыкальных деятелей). Лет 20 тому назад, в клубе им. Кухмистерова, вмещавшем тогда более 2000 человек, Радиокомитет устроил большую лекцию-концерт на тему: «Новый человек в литературе и музыке». О литературе читал опытный лектор П. И. Новицкий, о музыке пришлось читать мне. Это была одна из первых открытых публичных лекций, прочитанных мною.

Иначе, как с содроганием, не могу вспомнить об этом первом моем «блине комом». Думаю, что нелишне напомнить этот случай и самому себе, и начинающим свой путь молодым лекторам.

П. И. Новицкому задача была ясна. Молодая советская литература уже дала в то время ряд значительных произведений. Имена Шолохова, Фадеева, Панферова, Н. Островского, А. Н. Толстого, уже не говоря о великом Горьком, были у всех на устах. Черты нового человека в литературе проступали явственно и убедительно.

Что же имели мы в музыке той поры? Увы, до убогости скуден был советский репертуар и театров и концертных эстрад. Тощий ассортимент симфонических произведений, хотя бы по названию соответствовавших заданной теме, «увенчивался» «Заводом» А. Мосолова и «Комсомолией» Н. Рославца, — произведениями откровенно формалистическими, уродливыми и по концепции, и по стилю изложения. Естественно, подобная музыка не могла вызвать ассоциаций с образом «нового человека». Надобно было или вовсе отказаться до поры, до времени от подобной темы, или ограничиться песенным репертуаром, где проблески нового уже имелись. Это единственное правильное решение не было принято.

Не любя, внутренне не принимая музыку, подобную «Заводу» и «Комсомолии», лектор должен был как-то обосновать появление их на эстраде, право на обнародование. Противоречия были столь очевидны, что очевидным стал и провал лекции. Заумная музыка заразила речь Лектора, она стала туманной, неясной для него самого и уж подавно — для неискушенной аудитории. Компромисс, на который пришлось пойти, не мог дать иных результатов, кроме как бездоказательности ничего не значащих фраз. И этот урок был учтен, засечен в памяти лектора раз и навсегда. Но еще в течение ряда лет после своей «лекционной катастрофы» я чувствовал себя связанным заранее заготовленными фразами, которыми старался предотвратить ее повторение. Эта скованность речи преследовала меня долго, пока частое общение с аудиторией, особенно студенческой, не навело на необходимость читать естественно, так, как говорят с друзьями. Иногда это удавалось, удавалось найти тот «общительный тон», который предопределял доверие аудитории,— и тогда великая радость охватывала сердце. Напряжение сменялось полной непосредственностью, и если тема была добросовестно изучена, ясна лектору, если четкой была тенденция, проводимая в лекции, — положительный результат в той или иной мере всегда можно было предугадать.

Мне пришлось прочитать лекции по музыке в 80 городах Советского Союза, в некоторых — циклы лекций (в Ярославле, Воронеже, Горьком, Свердловске, Саратове, Куйбышеве, УланУдэ, Челябинске, Кургане, Омске, Таллине, Молотове, Риге, Уфе, Вильнюсе, Каунасе, Кишиневе и др.). Особенно много мне пришлось работать со студенческой и военной аудиториями. Поражает и привлекает лектора при встречах со слушателями их удивительная активность. Массой вопросов, записок забрасывают они каждого лектора, ждут ответов исчерпывающих, не формальных.

После Постановления Центрального Комитета ВКП(б) от 10 февраля 1948 года мне пришлось прочесть большое количество лекций. Вопросы аудитории были поставлены жестко и правильно: «А где были вы, тт. лекторы и музыковеды, когда просмотрели формалистическую опасность, грозившую самому существованию советской музыки?», «Что такое формализм, реализм, в чем отличие буржуазного реализма от социалистического, что такое натурализм», и т. д. и т. п. Естественно, что двумя-тремя словами здесь не обойдешься, и приходилось подчас тут же, не сходя с трибуны, читать вторую лекцию. И эта вторая лекция бывала несравненно труднее, нежели первая, к которой готовился, где каждая мелочь была продумана. Эта импровизированная лекция требовала мобилизации всех знаний, и не столько узко профессиональных, сколько по всем вопросам идеологии и прежде всего — по вопросам марксистско-ленинской эстетики. День и ночь приходилось работать над подготовкой убедительных ответов на вопросы, могущие появиться в процессе лекции. И здесь во весь рост возникала кардинальная идея — идея партийности, непримиримости ко всяким уклонам в области идеологии, партийной принципиальности, которая была, есть и будет светочем и в лекционной работе. Не зная трудов Маркса, Ленина и Сталина, не зная принципов марксистской науки об искусстве, не будучи вооруженным знанием эстетических взглядов Чернышевского и Белинского, Добролюбова и Плеханова, — как может лектор