Т. Ливанова остановилась на задачах советской критики. Советский критик — это боец за партийность, за высокий патриотизм искусства и литературы. Основная задача советского критика прежде всего позитивная — выявление всего лучшего, что у нас есть, а затем уже осуждение всего дурного. На нас лежит обязанность помогать искусству воздействовать на жизнь, строить коммунизм. Однако критика и музыкознание этому требованию не удовлетворяют, и перед нами стоит задача разгрома порочной системы взглядов.

Переходя к допущенным его ошибкам, Т. Ливанова выделяет, как особенно показательную, работу «Очерки и материалы по истории русской музыкальной культуры». Ее работа, посвященная концу XVII и началу XVIII столетий, была написана в 1932–1934 гг. и опубликована в 1938 году, когда для изучения этой эпохи было сделано еще очень немного. «Я допустила очень большую ошибку, — сказала Т. Ливанова, — пойдя по линии, подсказанной взглядами Веселовского. Сопоставления с западными культурами и указания на всяческие заимствования принижали значение русской музыки. Сейчас, перечитывая страницы этой книги, я испытываю чувство острого стыда за то, что на них написано. Недооценка значения русской народной песни, сопоставление с различными стилями и направлениями создали совершенно неправильную, ложную перспективу в изучении русской музыки того времени.

Основная задача книги была сформулирована таким образом: «Интересы настоящей работы сосредоточиваются, главным образом, на своеобразном развитии русской музыкальной культуры, которая, конечно, подчиняется общим законам истории». Отсюда и неверная мысль, что всякие сопоставления и аналогии помогут установить историческое место русской музыки. От такого рода взглядов я далеко отошла, но убеждена, что и в других моих работах, вплоть до сегодняшнего дня. есть очень серьезные ошибки.

В нашей критике и музыковедении, вплоть до последних дней, появляются симптомы неблагополучия. Вот один из них, который может показаться мелким, но, в действительности, достаточно характерен. Речь идет о словнике второго издания Большой Советской Энциклопедии, составленном уже после Постановления ЦК ВКП(б) от 10 февраля 1948 года. В этом словнике есть такие слова, как «формализм», но нет слов «реализм» или «музыкальная эстетика». Композиторам Шёнбергу, Хиндемиту, Бузони отводится столько же, а иногда и больше места, чем многим советским композиторам. Среди всех советских музыковедов Соллертинскому уделено наибольшее количество знаков (если не считать Асафьева и Яворского). Когану отведено столько же места, сколько Оборину, и больше, чем Софроницкому! В разделе «Отдельные музыкальные произведения» Гимну Советского Союза отведено вдвое меньше места, чем средневековой католической секвенции «Dies irae», и столько же, сколько другой секвенции — «Stabat mater». Пропущены передовые деятели искусства стран народной Демократии, такие, как Неедлы, которого знает весь Советский Союз. Забыты многие выдающиеся советские артисты — Серебряков. Еремин, Тамара Хэнум, Орлов, Бекман-Шербина, Рахлин и др., в то рремя как широко представлены имена эмигрантов, изменивших своей родине. Редактором этого словника является Б. Штейнпресс.

Т. Н. Хренников приводил ряд ложных высказываний Бэлзы о русском народе. Можно привести несколько примеров того, как неправильно трактуется тема народа нашей критикой и что из этого получается в политическом смысле слова. В одной из своих работ Д. Житомирский находит общим для натура «специфически русского склада» то, что «... у всех них в размахе характера и темперамента, в неспособности к компромиссу есть нечто вызывающее, протестантское, иногда стоящее на грани «скандала»! Такого рода характеристика является клеветой на русский народ, аналогичной тому, что писали театральные критики, и такого рода высказывания надо решительно пресечь. Еще один пример. Л. Лебедянский видит одно из завоеваний песни периода Великой Отечественной войны в «приближении ее к разрешению проблемы личной лирики». Это, конечно, очень неправильное понимание того, как наш народ принимал участие в войне. Неправильно касается этого вопроса и И. Нестьев. Утверждая, что в годы войны с особенной силой проявились экспрессивные гиньольные устремления Прокофьева, он полагает, что они приобрели «более конкретные формы выражения», в частности, выражения «чувства непримиримой ненависти к убийцам и разрушителям, врагам культуры». Автор путает то, что недопустимо путать. «Гиньольные» устремления Прокофьева никак не могут отразить переживания нашего народа.

Настоящее собрание выдвигает ряд вопросов не только твопческих, но и организационных. Это вопросы о кадрах, о их расстановке, о дальнейшем развитии критики. У нас есть еще отдельные люди, которые мало критикуют друг друга и больше склонны к взаимной поддержке. И секретариат, и Музыковедческая комиссия должны внимательно рассмотреть, как мы работаем в комиссиях, кого выдвигаем. Ведь нам нужно не только разгромить систему взглядов, но и перестроить всю нашу работу. Исправляя тяжелое положение музыкальной науки и критики, мы должны правильно оценить роль советского музыкознания в целом. Нельзя согласиться с некоторыми высказываниями, что наше музыкознание стоит почти на уровне западного. У нас есть Стасов, есть Серов, и, критикуя наше современное музыкознание, мы должны помнить, что оно выше, чем американское, немецкое или итальянское. У нас есть книги-пустоцветы, как правильно сказал С. Скребков, но советское музыкознание в целом не пу стоцвет! У нас идет острая борьба за партийность в науке, и это обеспечит) советскому музыкознанию первое место в мире.

Выступление т. Ливановой не удовлетворило аудиторию. Уделив много внимания чужим ошибкам, она несоразмерно мало говорила о собственных. А между тем ей следовало бы неизмеримо резче и острее осудить крупнейшие идейные ошибки ее книг, утверждавших космополитическую концепцию. И уж во всяком случае она должна была искать причины этих ошибок в самой себе, не пытаясь спрятаться за чужую спину. Совершенно неуместным было ее цитирование Б. Асафьева, будто бы натолкнувшего ее на ряд ложных мыслей. Советский ученый должен иметь мужество признаться в своих ошибках, без ссылок на других. Собрание вправе

было рассчитывать услышать от Т. Ливановой более принципиальную, более исчерпывающую критику ее вредных ошибок.

И. Нестьев говорил о том, что непреодоленные космополитические взгляды, тенденция недооценки русской музыкальной классики еще очень живы в нашей практике. Нужны страстность и партийная принципиальность, чтобы разгромить эти взгляды.

Можно привести факты из работ Музыкального управления Всесоюзного радиокомитета. Пояснительные тексты некоторых музыковедов содержали в себе много принципиально ошибочного. Так, например, составленная музыковедом Даттель передача «Глинка и народная музыка» объективно принижала роль русской народной песни в творчестве этого великого композитора. Ряд ошибочных формулировок можно найти в тексте передачи о собирателе русских народных песен Стаховиче, написанном Е. Гиппиусом. «Вместо того, чтобы по-партийному разобраться в этих ошибках, — сказал И. Нестьев, — я стал отвергать какую-либо критику. Свои выступления на заседании Комитета по радиовещанию и на закрытом партийном собрании в Союзе композиторов с попыткой отрицать эти ошибки я считаю совершенно неправильными и надеюсь в своей дальнейшей работе извлечь из этого все необходимые выводы».

За последнее время появилось несколько произведений, в которых чувствуются непреодоленные влияния формализма или отрыв от запросов широкой аудитории. Вместо прямой и принципиальной критики их нередко встречали положительными оценками. Напомню о 5-й симфонии Щербачева, которую некоторые ленинградские товарищи считали чуть ли не поворотной вехой в творчестве композитора. Однако при прослушивании в Москве оказалось, что в ней очень сильны проявления модернистической вычурности. Другой пример — программная симфоническая пьеса Майзеля «21 января», посвященная памяти Ленина. Ответственнейшая тема приобрела в музыке Майзеля субъективистский, мрачно-надрывный характер. Некоторые формалистические произведения (например, симфония «Юность» Левитина) или далекие от живой современности 5-я симфония Василенко, «Картины старого Кремля» Бирюкова) получали на обсуждениях в союзе похвальные отзывы, а впоследствии встречали равнодушие и неудовлетворенность широкой аудитории. Это значит, что узко-вкусовой и ремесленно-технологический подход к оценке музыки еще продолжает жить в нашей практике, что далеко не всё пересмотрено и переоценено в мировоззрении композиторов и музыковедов. Наша критика попрежнему в долгу перед реалистическим направлением. Кого из интересных композиторов, не имеющих еще громкой славы, она подняла, воодушевила, поддержала за последнее время?

Удары, нанесенные партией по всему отсталому и враждебному, спасительны для нашего искусства. Наши музыкознание и критика Должны стать частью боевой марксистско-ленинской эстетики, одним из передовых участков идеологического фронта. Для этого у нас есть возможности. Растут молодые силы. Есть и среди старшего и среднего поколений музыковедов люди, способные поднять наше музыковедение и критику на более высокую ступень. Хочется выразить надежду, что критика и самокритика принесут нам большую пользу и в ближайшие годы наступит подъем советского музыкального творчества, науки и критики.

Говоря о собственной музыкально-критической деятельности, И. Нестьев указывает на непоследовательность и противоречивость своего пути. Пребывание в рядах Советской Армии, работа на радио, общение с широкими кругами слушателей направляли на путь поддержки реалистического направления. В то же время в ряде выступлений по поводу музыки Прокофьева проявилось неумение четко и последовательно проводить партийную линию в искусстве. К сожалению, И. Нестьев не попытался разъяснить сущность своих крупнейших ошибок и лишь сослался на две-три статьи о Прокофьеве. Между тем ему следовало бы оказать подробно о безудержной апологетике этого композитора, отличавшей его книгу и многие статьи, первая из которых была посвящена возвеличиванию антиреалистической оперы «Семен Котко». И. Нестьев должен был гораздо определеннее высказаться и по поводу издания за рубежом его книги о Прокофьеве, раньше чем она появилась в советском издании. Общественность ждала от него также и самокритической оценки его работы в Радиокомитете.

В своем выступлении безродный космополит, лжемузыковед А. Оголевец пытался всячески смягчить тяжесть совершенных им преступлений. Чувствовалось, что на сей раз он старается не злоупотреблять обычной для него наглостью. Впрочем, этот труд пришелся ему не по силам. Собрание встретило смехом его заявление о том, что он «переживает драму сознания», потому что «не всё сделанное» им «оказалось нужным нашему народу».

Заявив о стремлении «осознать свои прошлые ошибки и изжить пережитки капитализма в своем сознании», Оголевец объявил своим основным пороком «неправильное отношение к Стравинскому» и при этом еще счел возможным утверждать, что «объективно скатился на формалистические позиции»! Никто, разумеется, не мог поверить Оголевцу, что его порочная, вредоносная деятельность выросла только из непонимания музыки Стравинского и что субъективно он был далек от формализма. Еще более возмутила аудиторию попытка Оголевца смазать политическую остроту предъявленного ему обвинения в порочных высказываниях об «опасности обрусения», будто бы угрожающей азербайджанской музыке. Он считал себя повинным всего-на-всего в том, что... выступил с «категорическими суждениями об азербайджанской культуре, не изучив ее в тысячах реальных произведений»! И здесь он проявил стремление смазать существо вопроса и уйти от политической квалификации своей работы.

Оголевец утаил от собрания откровенно враждебную сущность всей своей деятельности, нанесшей немалый ущерб нашей музыкальной культуре. Он предпочел умолчать о своей законченно формалистической системе взглядов, активно пропагандировавшейся им где только можно и в первую очередь на страницах своих мертворожденных книг. Он не сказал о том, что печатание этих книг обошлось государству много сотен