с таким вдохновением и экспрессией, каких я после не слыхал ни у одного дирижера. Кроме своих опер, Чайковский изредка дирижировал операми других композиторов. Мне рассказывали, что в Москве шли с большим успехом «Фауст» Гуно и «Дон Жуан» Моцарта под управлением Чайковского.

Мне вообще кажется, что разговоры о том, что Петр Ильич очень волновался во время дирижирования, сильно преувеличены. На репетициях его я не бывал, но знаю, что он предъявлял к оркестру серьезные требования. Я лично слышал от Чайковского (во время одной из моих встреч с ним у С. И. Танеева), что однажды во время его гастролей в каком-то городе в Германии (не помню, где именно) на репетициях отсутствовали валторны, тромбоны и т. д. «Не беспокойтесь, сказали ему, вечером все пройдет благополучно — у нас изумительный оркестр...» — «Накануне концерта, — рассказывал Петр Ильич, — я плюнул на все и уехал...»

Полную противоположность Чайковскому представлял Антон Григорьевич Рубинштейн, дирижировавший в те же годы во время гастролей в Москве симфоническими концертами и своими операми.

Крупный, с длинными руками, с копной растрепанных волос, он проявлял во время дирижирования весь свой огромный темперамент; совершенно забывая о публике, он иногда кричал на оркестр. При мне случился однажды такой инцидент: пианист Рейзенауэр играл d-moll’ный концерт Рубинштейна. Антон Григорьевич дирижировал. В одном месте ему что-то не понравилось: он начал стучать палочкой, сломал ее, затопал ногами... В оркестре и в публике произошло смятение. Однако все кончилось благополучно. На вызовы Рейзенауэр и Рубинштейн вышли вместе и расцеловались.

Несмотря на такие бурные проявления темперамента, Антон Григорьевич был замечательным дирижером. Великолепная интерпретация, тонкий вкус. Я прослушал в его исполнении много классической музыки — Баха, Бетховена, Моцарта и других. Его собственные сочинения (кроме фортепианных концертов) не представляли большого интереса, но даже такая скучная вещь, как симфония «Океан», имела успех у публики благодаря огненному темпераменту автора.

В первый раз я увидел Николая Андреевича Римского-Корсакова во главе оркестра 21 ноября 1889 года. Высокий, худой, с очень скупыми дирижерскими движениями, он мог бы произвести впечатление человека сухого. Но неизъяснимое обаяние исходило от всей его фигуры, его облика. В вышеупомянутом концерте исполнялись симфоническая поэма «Тамара» Балакирева, концерт Римского-Корсакова для фортепиано с оркестром (солист Ф. М. Блуменфельд), Половецкий марш из оперы «Князь Игорь» и «Испанское каприччио».

В последующие годы Николай Андреевич приезжал довольно часто в Москву на постановки своих опер в театре Солодовникова. Пользуясь его приездами, Московское отделение Русского музыкального общества приглашало его дирижировать симфоническими концертами. В эти годы он выступал большей частью со своими произведениями, не исполнявшимися до того в Москве. Я слышал фрагменты из его оперы-балета «Млада», сюиты из оперы «Пан воевода», «Снегурочка», «Царь Салтан». В одном концерте (памяти А. П. Бородина) он исполнял первую симфонию Бородина, «В Средней Азии» и фрагменты из оперы «Князь Игорь».

Познакомившись с ним, я стал посещать его репетиции. Николай Андреевич держал себя с оркестром корректно, но очень строго: заставлял играть всех полным звуком, упорно добивался требуемых эффектов. Слухом он обладал поразительным. Оркестровые музыканты горячо любили его и играли превосходно, чувствуя в нем опытного дирижера и великого художника.

Как-то я выразил ему сожаление, что он не дирижирует произведениями других композиторов. «Устал я, — сказал мне на это Николай Андреевич, — своими произведениями, куда ни шло, можно дирижировать, а чужие — нужно изучать, найти стиль исполнения... Времени нет. Вот у нас на этот счет неукротимый любитель Саша Глазунов...».

Действительно, такого «неукротимого» любителя дирижировать, как Александр Константинович Глазунов, трудно было найти. Причем он больше всего любил исполнять труднейшие произведения, как, например, «Королеву Маб» Берлиоза, «Ученика чародея» Поля Дюка, «Полет валькирий» Вагнера.

Замечательный русский композитор, тончайший художник, Глазунов не был рожден дирижером. Обладая идеальным слухом, высоким художественным вкусом, он в то же время не имел главных качеств хорошего дирижера. Отсутствие специфической дирижерской «руки», ритмическая неустойчивость и часто общая растерянность сильно мешали успеху его выступлений.

Мы, друзья его — Ю. С. Сахновский и я, — усердно посещали его репетиции, даже черновые. Александр Константинович часто останавливал оркестр для выяснения недоразумений, причем уткнувши нос в партитуру (он был близорук, но очков на репетиции не носил, «еще разобьешь, попадет в глаз») и долго обдумывая. Этого только и надо было оркестрантам: поднимался шум разговоров, со всех сторон к дирижеру подходили музыканты с партиями в руках: «Александр Константинович, у меня тут ля-диез или ля-бекар?» «А у меня тут лига или нет?» Александр Константинович окончательно терялся и с отчаянием говорил: «Да чорт его знает — диез или бекар — я и сам не знаю...» Потом медлительно снимал длинный сюртук, жилетку («умираю, до чего жарко»), расстегивал воротничок.

На концертах с ним непременно что-нибудь случалось — то расстегнется воротничок, то кусок белой жилетки вылезет из-под фрака. Александр Константинович старался незаметно поправить дефект, из-за этого сбивал оркестр. По окончании концерта, в дирижерской комнате, он с отчаянием говорил: «Все погибло. Так хорошо все шло и вдруг проклятый галстух полез мне на ухо... Я и сбился».

Нужно отдать справедливость — сочинения Глазунова под его управлением оркестр играл всегда превосходно. Оркестр его любил, как большого русского композитора.

Задумал однажды Александр Константинович поставить сюиту из балета «Петрушка» Стравинского.

Вспоминаю разговор Ю. С. Сахновского с ним: «Не играй, Саша, умоляю», — говорил Юрий Сергеевич. «Значит, по-твоему, я такая

дрянь, как дирижер, что не смогу этого осилить». «Напротив, ты — первоклассный дирижер, но сам Стравинский здесь затмился умом: 3/4, 3/8, 1/4 , да разве это возможно!». Не помню, удалось ли ему уговорить Александра Константиновича отказаться от своего намерения.

Милия Алексеевича Балакирева я слышал как дирижера уже в самом конце его музыкальной деятельности. Мне рассказывали, что в свое время это был первоклассный, блестящий дирижер, тонкий знаток и интерпретатор Берлиоза и Вагнера, успешно пропагандировавший сочинения русских композиторов, поразивший весь музыкальный мир исполнением наизусть «Руслана» в Праге, когда у него перед самым спектаклем пропала партитура.

Не верилось этому. За пультом появился тучный старичок и продирижировал без особого подъема своей симфонией. Во втором отделении он дирижировал уже без всякого интереса оркестровыми вещами нескольких молодых петербургских композиторов. В его манере чувствовалась большая опытность, дирижерская техника... Не больше.

Это было на одном из симфонических концертов, устраивавшихся М. П. Беляевым в конце 90-х годов. Сидевший со мной рядом А. К. Глазунов сказал: «Трудно себе представить, что Милий Алексеевич был когда-то блестящим дирижером, с горячим темпераментом и огромной энергией».

Очень интересным, одаренным и многообещающим дирижером был Антон Степанович Аренский. Его выступления в симфонических концертах и в опере привлекали большое внимание русского музыкального мира и прессы. Программы его симфонических концертов заключали в себе редко исполняемые в Москве произведения молодой русской школы — Римского-Корсакова, Мусоргского, Бородина — и более молодых, начинающих тогда композиторов: Н. Н. Черепнина, Амани, Калафати, Копылова и других.

«Наш талантливый композитор, — А. С. Аренский (писал Н. Д. Кашкин), — отличный, темпераментный дирижер, обладает большой храбростью: он не боится исполнять Мусоргского, так тщательно избегаемого нашими гастролерами-дирижерами, выступающими обязательно с эффектными произведениями Листа, давно нам надоевшими. И большое спасибо ему за это! Наша публика переполняет камерные вокальные концерты, устраиваемые А. М. Керзиным из сочинений русских авторов, почему же наши дирижеры боятся исполнять Мусоргского, даже в блестящей оркестровке Римского-Корсакова, как например — «Ночь на Лысой горе?»¹

Я помню исполнение Антоном Степановичем первой и второй симфоний, «В Средней Азии», танцев из «Игоря» Бородина, трех первых симфоний, симфонических поэм: «Стенька Разин», «Лес» и «Кремль» Глазунова, фрагментов из оперы «Вильям Ратклифф» Кюи. Даже оркестровые музыканты относились к этим произведениям пренебрежительно. Помню, на одной репетиции оркестр «застрял» в разработке первой части Es-dur’ной симфонии Бородина: соло кларнета, валторны, потом трубы...

«Прошу играть то, что написано, — требовал Аренский, — четвертая валторна слишком низко!»

«Да ведь это все равно, — возразил валторнист, — ничего не выйдет, это какая-то чепуха...»

«Потрудитесь не рассуждать, или уходите из оркестра!» — вспылил Аренский.

Аренский являлся не только техником, но и дирижером-творцом. Обладая замечательными слухом и вкусом, он выявлял все мельчайшие детали партитуры, добивался скрытых эффектов.

Когда я с ним близко познакомился уже в 90-х годах, в наших дружеских беседах мой товарищ Ю. С. Сахновский спрашивал Антона Степановича, в чем секрет его владения оркестром. «А это потому, отвечал Аренский, что я очень долгие годы работал с хором. Нет ничего полезнее, чем управлять хором, — приходится «вытягивать» из него не только звучность, но и многие почти незаметные эффекты... А после такой практики дирижировать оркестром очень легко».

В Большом театре он дирижировал только своими операми: «Сон на Волге», «Наль и Дамаянти»; «Рафаэля» он ставил в бывшем Дворянском собрании с консерваторским оркестром и солистами.

В последний раз я видел его дирижировавшим в Малом театре своей музыкой к постановке пьесы «Буря» Шекспира. В антракте он жаловался на слабость и болезнь: «..А тут еще огорчение, — добавил он,— под конец жизни приходится дирижировать таким маленьким по составу оркестром!»

М. М. Ипполитова-Иванова я впервые увидел за дирижерским пультом в 1890 году. В те годы он был директором консерватории в Тбилиси. Программа концерта под его управлением состояла из 7-й симфонии Бетховена, вступления и танцев из оперы «Руфь», вступления к его же опере «Ася». С. И. Танеев играл 3-й концерт Бетховена, а В. М. Зарудная (жена М. М.) пела ариозо из оперы «Чародейка».

После этого выступления он стал приезжать в Москву довольно часто и дирижировал симфоническими концертами. Вначале публика и пресса не особенно высоко его ценили. Установилось мнение, что он абсолютно лишен темперамента, проводит концерты скучно и вяло. Только по прошествии нескольких лет, когда Михаил Михайлович окончательно поселился в Москве, занимая должности профессора Московской консерватории и главного дирижера Частной оперы С. И. Мамонтова, москвичи оценили этого высококультурного музыканта и превосходного дирижера. Позирование, эффектные жесты были чужды натуре Ипполитова-Иванова, как и все резкое, кричащее, нехудожественное. На первый взгляд казалось, что он дирижирует вяло, индифферентно. Но это только казалось, — оркестр всегда звучал у него превосходно, все замыслы композитора выполнялись в точности.

В оперном деле он был чрезвычайно опытен. Почти все постановки новых опер Римского-Корсакова — «Садко», «Царская невеста», «Царь Салтан», «Сервилия», «Кащей бессмертный» — прошли под управлением Михаила Михайловича.

После ликвидации антрепризы С. И. Мамонтова в Москве образовалось «Товарищество Частной оперы» с неизменным составом артистов. Я три года служил в «Товариществе» вторым дирижером, помощником Михаила Михай-

_________

¹ Н. Кашкин, «Московские Ведомости» от 16 марта 1889 г.