Выпуск № 1 (97) | 1946 - страница 21

forte. Pianissimo этому резко контрастировало. Энергия пальцев (у меня ясно сохранилось впечатление «звучащих пальцев», не кисти, не руки, а пальцев, очень динамически выравненных без ощутимой разницы первого и пятого, или же так искусна была балакиревская апликатура, что стушевывались «женственные пальцы»!) — просто поражала.

Как он достигал в быстром темпе «стаккатного легато», при котором искрилась каждая «ртутная капелька» — «восьмая» — в популярном до-диез-минорном вальсе (ор. 64 № 2) и не «съедались» концовочные «восьмушки» тактов — казалось загадкой, «стаккатной кантиленой». Членя фразы архитектонически, Балакирев словно бы избегал внутри их «вздохов» (наплывов и отливов) и предпочитал единый нюанс. Вальсом до-диез-минор он угостил как тонким вкусным дессертом, а вернее подразнил «инаким своим Шопеном», не «готическим», не средневековым. Но зато в нескольких прелюдах опять почудилось жуткое, — то, что волновало Шопена на Майорке. Любопытно отсутствие каких-либо мистических ощущений: просто — напуганная действительностью впечатлительная душа композитора и запечатленные им «темпы собственного пульса» (ре-бемоль-мажорный прелюд, а перед ним ми-бемоль-минорный, опять-таки со «стаккатным легато» и действительно allegro pesante).

Последующие мои впечатления от балакиревской игры Шопена были еще острее, глубже и поучительнее. Они вращаются возле второй баллады, си-бемолъ-минорной сонаты и первого (ор. 20) си-минорного скерцо — в виде значительных фрагментов. Вторая баллада: не забуду гигантский контраст — пастораль (но не XVIII век, не Глюк!) и буря! В буре — словно и стихи Данте и кисть Делакруа. Когда позднее Ф. М. Блуменфельд сыграл эту же вещь, — увы! то было всего-навсего «шумановское» волнение, а не вихрь. Вот, слушая передачу дантовской сонаты Листа Рахманиновым, более фресково-мощную игру, чем была балакиревская, все-таки, я вновь почувствовал те же пронизавшие меня «вихри» и ту же силу и власть великих красочных образов.

Но самым потрясающим было наигрывание фрагментов второй сонаты (b-moll), особенно начала первой части. Тут я впервые понял глубокое различие между «нервной игрой» и agitato («волнением») как художественным произведением, замыслом композитора и «объектом» исполнителя. Именно «нервозности», «нервического пафоса» ни тени не было в балакиревском произнесении этой прекраснейшей музыки: словно трепетная душа, душа-беглец, за которой мчится охота! Я не посмел сказать тогда: да ведь это же из «Мцыри» — знаменитый рассказ о бегстве и борьбе!.. Марш Балакирев брал в более подвижном темпе, ближе к естественному шагу, словом, натуралистичнее, а среднюю часть жестче, без «наплывов настроения», которых всегда ждешь и обычно заранее «ежишься», как бы не повеяло мещанством. Скерцо звучало «ландскнехтски» — и сочно, и грубо, «топотно»; опять, словно бы XVI век, реяли образы Гольбейна, Дюрера, особенно «Рыцарь и Смерть». Открывался новый смысл в шопеновском слушании действительности. Финал ошеломлял все тем же мастерством «стаккатного легато». Sotto voce в динамическом значении не было (Стасов рассказывал, что рубинштейновское pianissimo при изумительном legato пронизывало здесь такой жутью, как в последней литографии, среди иллюстраций повести Даля: «Похождения Виольдамура и его Аршета», или как образ забвения: «Понимаете, свежий могильный одинокий холм и над ним — вьюга»!), — sotto voce являлось в передаче Балакирева

как бы психологическим нюансом «про себя»: «не всем дано этот ужас почувствовать, и потому, к чему говорить полным голосом, вот взгляните»: и возникали образы Гойи.

Первое скерцо звенело набатно, звоном меди. Вспоминались легенды о звонарях в башнях над средневековыми городами. Первые аккорды заставляли вздрагивать. Средняя часть — колыбельная, нарочито монотонно фразируемая, но также с ощущением дальних перезвонов. Колоколом в тумане и зовом-стоном одинокого голоса звучал ми-минорный прелюд, с тонкой педализацией, скупой, но в самой своей скупости обладавшей выразительностью, то-есть, в меру и к месту. Так зовет колокол на высотах, в горных убежищах, в Альпах (помню на Сен-Готарде!).

Балакирев владел своей продуманной философией музыки Шопена, и в строгости и суровости, в аскетичности фразировки чуялось стремление услышать в этой музыке мир величавых идей и дум и образы тех людей, что умели отстаивать свою правду. Вообще во всем облике Балакирева, когда в устах его замолкала злобная издевка и голос становился «кантиленнее», заключалось то, что можно было бы назвать: убеждение. Это было и в его пианизме ¹.

Совсем, совсем иной Шопен открывался в эстетически-изящном интонировании Анатолия Константиновича Лядова, при удивительно элегантном туше и благородстве фразировки, при утонченнейшей, напоминавшей скрябинскую ², педализации и красивой по изысканности мелодического рисунка чеканке формы: именно через мелодию рождалась у Лядова шопеновская архитектоника. Во всем этом чувствовался вызов «эмоционализму», даже словно щегольство «гансликианством», «музыкой, как формой», интеллектуальным холодком! Только подмечая очень тонко выделяемые Лядовым характерно шопеновские «вкусности» (Глинка бы сказал — «злобы») в гармонии и вообще в голосоведении, можно было угадать тщательно маскируемую внутреннюю эмоционально-лирическую «тенденцию» в той или иной пьесе.

Подслушать игру Лядова не всегда удавалось: приходилось иногда постоять на площадке лестницы перед дверью в его квартиру, чтобы не перервать игры. Нелегко бывало добиться «перевода» приведенного им (как учебный пример) фрагмента из Шопена в цельную законченную акварель, чем и являлось лядовское интонирование, например, прелюдов: третьего — соль-мажорного, десятого — до-диез-минорного: Лядов играл его «воздушно», по-скрябински, не слишком оттеняя «хоральность» кадансов; обоих пасторальных, одиннадцатого — си-мажор — и двадцать третьего — фа-мажор, звучавшего у него изысканно-живописно-импрессионистически светло: Лядов любил свето-цвет в живописи, и в его игре это тоже проявлялось больше всего в ля-бемоль-мажорных мазурках Шопена. Они звучали (две ля-бемоль-мажорные: ор. 7 № 4 и ор. 41 № 4) как освещенные солнцем сквозь ясные стекла интерьеры-балконы дома в саду или парке в картинах лириков «Мир

_________

¹ Слышал я и игру Шопена С. М. Ляпуновым у Д. В. Стасова. Правда, немного и так, что затрудняюсь словами передать отложившееся впечатление. Серьезность и благородство — вот то главное, что запечатлелось, и рядом виртуозность, закрывавшая и душу музыки, и душу композитора-исполнителя.

² Игру Скрябина Лядов очень ценил, лишь изредка ворча: «Ну, зачем позирует и нервничает на эстраде — могут принять за «кривлянье» и перенести на музыку, а ведь это у него все естественно!»

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание