Шопен в воспроизведении русских композиторов

Академик Б. АСАФЬЕВ

Я попытаюсь восстановить в словесных образах бережно хранимое слуховой памятью впечатление от игры произведений Шопена четырьмя русскими композиторами. Собственно не игры в смысле концертного исполнения, а интонирования мыслей Шопена и мыслей о Шопене в интимно-камерном и домашнем общении. Буду говорить об игре М. А. Балакирева, А. К. Лядова, А. К. Глазунова и особенно меня волновавшего исполнения Ф. М. Блуменфельда, память которого всегда глубоко чту, как одного из беззаветно преданных музыке скромных, но чутких, беспредельно чутких людей-артистов. Но не буду подробно говорить об игре Шопена С. В. Рахманиновым, величайшим пианистом нашей эпохи, так как пришлось бы вести речь о виртуозно-концертном воспроизведении: интонирования в данном здесь смысле шопеновской музыки композитором Рахманиновым мне слышать никогда не приходилось! Шопен в концертном исполнении Рахманинова — музыка в латах строгой интеллектуальной дисциплины ¹. Мне же здесь хочется говорить о Шопене, как явлении, выраставшем в непосредственной беседе, в живом обмене мнениями с названными композиторами, когда в пальцах композиторов интонировались тут же высказываемые мысли о нем, среди соответственно эмоциональной атмосферы. С Балакиревым мне пришлось встретиться раза три, один раз в очень дружественном ему петербургском семействе, где он властно и иронически «витийствовал» среди напряженного внимания, как вождь,

_________

¹ Страстно-романтическое, увлекательное исполнение Шопена Ф. М. Блуменфельдом при всем своем пианистическом совершенстве не достигало тонкостей фразировки Лядова и присущей его игре интеллектуальной элегантности. Образ Мицкевича сопровождал Шопена у Блуменфельда, и его передача была польской музыкой, исполнение же Лядова даже можно бы назвать и «вненациональным» и «внеэмоциональным», ибо эмоция растворялась в музыкальном esprit, в «одухотворенной разумности». Если сравнить его игру с рахманиновской — насквозь современно пианистической — то стиль Рахманинова довлеет как стиль монументального классицизма; но если различить в пианисте Рахманинове во время исполнения им Шопена композитора, то песенно-мелодическое начало роднит, его фразировку с лядовской. Общее есть и в сурово дисциплинированном эмоциональном тоне. Но вот линия балакиревской иронии как-то исчезла из русского постижения Шопена. Если не касаться шопеновской музыки, то только в игре юного С. Прокофьева, в особенности, в передаче им саркастически-скерцозной сферы его творчества, воскресало даже в самом качестве удара нечто родственное Балакиреву-пианисту — только в иной динамике — «жесткое» и «колючее», наряду с убеждением в личной своей непогрешимости и непреклонности характера. И даже у старика Балакирева еще пылал юношеский задор и — рядом — холодный разум уверенного в себе опытного фехтовальщика. Думалось: и это композитор «Тамары»? Начало «Исламея» — вот типично балакиревский пианистический тон и удар. Таким запомнилось звучание его игры.

ушедший на покой, с непотухшим еще пламенем в душе. Остальные разы — в его домашней обстановке на Коломенской улице. Великий музыкант — в тесной келии!

Как облик совершеннейших гравюр, хранятся в памяти впечатления от этих кратких встреч: так глубоко врезывалось в сознание все в Балакиреве — тон речи, жесты, движения, взгляд, манера глядеть ноты, не говоря уже о форме суждений — резко отчеканенных. Во всем — гордость, а за нею глубокая внутренняя горечь отравленного сердца. Что-то от Аввакума и что-то от врага его Никона в изгнании. Я счастлив был, что застал в жизни Балакирева. Это было либо весной 1907 года, либо осенью, а также и в 1908, но до смерти Римского-Корсакова.

В пианизме Балакирева слышалось что-то уже старомодное, я бы сказал, «гензельтовское» (не «фильдовское»), но, конечно, насыщенное властной мыслью. Сперва игра производила впечатление пальцево-сухой, и, при строго чеканенном ритме, все же очень своевластной, упрямо своевластной. Нервности — ни-ни! В каждом обороте слышалось: я вот так понимаю, а вы, тут предстоящие, должны беспрекословно этому подчиняться. Педали мало — и шопеновский бисер мелькал как рассыпавшаяся по поверхности ртуть. Форма чеканилась из строго архитектонически распределенных отделов (особенно в мазурках). Вообще, всякая деталь в балакиревском произнесении Шопена подавалась риторски. Перед игрой он «швырнул» хозяйке дома, повидимому, бывшей его ученице: «Шопен вам не дамский угодник», а спорившему с ним о классической русской поэзии студенту (Балакирев восхищался поэзией Хомякова, философической содержательностью его стихов и даже их чеканностью за счет нещадно унижаемого им Лермонтова): «музыка не офицерская прихоть — вот в Шопене еще дышит настоящий Байрон «Манфреда» и «Каина»! ¹.

В этот раз у меня было впечатление, что Балакирев нарочито и вызывающе «снимает» с Шопена все, что содержало хотя бы намек на «ушеугодие», на любовную романтику. Уже играя, он проворчал: «Никакого Мюссе и уж, конечно, ни юнкеров, ни лицеистов»! Несколько мазурок были все переведены в жесткий акцентный ритм с очень подчеркнутыми беспедальными sforzando и гравюрными — словно точки иглой — «портаменто». Он словно избегал «кантиленных лиг». Временами создавалось впечатление, что он намеренно подчеркивает «костлявость» фортепиано, выстукивая скелет шопеновской музыки. Одна из примечательнейших мазурок Шопена так и прозвучала — словно danse macabre с гольбейновских средневековых образов. Через несколько лет потом я в Базеле уже вспомнил Балакирева при виде знаменитых фресок: в сознании прозвучала памятная мазурка, исполнявшаяся им жутким mesto, то-есть мрачно, но не печально. Особенно выразительны были «брюзжащие» иронические sotto voce ².

Основной средний «тон» удара энергических пальцев Балакирева, хотя и старческих, воспринимался как mezzo piano, чуть что не mezzo

_________

¹ Франтоватый петербургский студент, вовлекая перед этим Балакирева в беседу о Лермонтове, явно хотел «угодить» Милию Алексеевичу, памятуя о превосходных его романсах на лермонтовские стихи, но попал, очевидно, в «больное место». Лично у меня всегда было впечатление, что с той «серией» балакиревских романсов с лермонтовскими жемчужинами музыко-поэзии у композитора связано какое-то оставившее «глубокий след в морщине старого утеса», жизненное, сурово скрытое, в сердце закопанное воспоминание.

² Разумею мазурку си-минор, ор. 33 № 4.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Шопен в воспроизведении русских композиторов

Академик Б. АСАФЬЕВ

Содержание