Выпуск № 1 | 1943 (91)

флейты. В созерцании вечной красоты мира возникла эта тема, запечатлевшая и прелесть тихого летнего вечера, и очарование лесного полумрака.

Её спокойствие оттенено подвижностью следующего эпизода с четким пунктирным ритмом, устремленным мелодическим движением, с энергичной пульсацией аккомпанирующих аккордов. Широкое и вольное развитие этого динамического, активного эпизода приводит к возвращению хорала, приобретающего еще более величественный, грандиозный характер. Непрерывность ритмического движения объединяет торжественность начального и поступательность второго эпизодов Adagio, после чего с особой свежестью воспринимается спокойная прелесть возвращающейся еще раз кантилены флейты (переданной теперь альтам). Мягкими звучностями деревянных, осторожным пиццикато струнных заканчивается прекрасная поэма, исполненная мудрой сосредоточенности и благородства. Так, через нежную меланхолию и тонкий юмор скерцо, через строгость размышлений и возвышенный пафос Adagio — воображение уносится все дальше от страшных картин войны и рабрушения. Так все величественнее вырисовываются черты гуманистического идеала. Но путь испытаний еще не пройден до конца. И об этом напоминает тревожное начало финала.

...Глухо шелестят засурдиненные виолончели и контрабасы. Зловеща отдаленная дробь литавр, тревожна мелодическая фраза скрипок. Беспокойная музыка живо напоминает настороженность заключения первой части.

Финал так же грандиозен по замыслу, так же богат по содержанию, как и первая часть симфонии. В нем снова вскипает ярость борьбы, оживает строгость размышлений Adagio и — в конце — возникает ослепительное видение победы. Возвращаясь к повествованию о героической борьбе, композитор не вспоминает больше о чудовищном облике врага. Чувство меры подсказало ему, что нет надобности еще раз говорить об этом. Важнее раскрыть образ борца за счастье родины. Поэтому так убедительно звучит финал симфонии, проникнутый началом героической действенности. В музыке финала много сумрачно-драматических эпизодов. Но весь он воспринимается как поэма борьбы, достойно завершаемая лучезарностью заключительных страниц.

В процессе становления главной темы финала нельзя не усмотреть родства с принципами бетховенского симфонизма. Вместе с тем эта тема типична именно для Шостаковича (об этом говорят и особенности интервального строения, и ритмическая лапидарность и графическая четкость конструкции). Она развивается свободно и широко вплоть до кульминации, где среди бушевания гаммообразных пассажей звучит с потрясающей мощью.

Дальше — в сдержанном движении Moderato — возникает эпизод, исполненный глубокой и величественной скорби. Он живо напоминает о реквиеме первой части. Здесь еще больше строгости и сдержанности. Шостакович вводит торжественный ритм сарабанды (не раз использованный классиками для создания образов трагического величия), скорбная эмоция приобретает в непрестанной поступательности движения мужественную силу и активность. С великим мастерством Шостакович вплетает в развитие этого материала главную тему финала, приобретающую глубоко грустный характер. Здесь переломный пункт драматургической концепции финала. Движение нарастает, очертания темы обретают прежний действенный характер, и незаметно композитор переходит к ликованию заключительных страниц. В этом скрыт глубокий философский смысл — мысль о победе неразрывно связана со светлой памятью героев, отдавших жизнь делу свободы. Просветленная скорбь оттеняет мощность, праздничность заключения.

Самая краткость заключения впечатляет больше, чем многословие иных симфонических финалов. Музыка выросла из страстного стремления к побе-

де, из твердой уверенности в ней. Живописуя победу, композитор использует в измененном виде главные мысли симфонии — основную тему первой части и тему финала (точнее — ее начальную энергическую интонацию). Заканчивая симфонию мощным провозглашением темы борьбы, Шостакович как бы указывает на главную задачу, стоящую ныне перед всем передовым человечеством. Бесстрашно бейся за свободу, будь на чеку — вот к чему призывает финал симфонии. Отсюда драматическая напряженность музыки. Образ победы озарен кровавыми отблесками пожара войны.

Музыка Седьмой симфонии едва ли допускает противоречивость толкований. Не следует лишь понимать ее конкретность слишком, упрощенно. Шостакович вовсе не стремился к портретности или к банальности жанра. Но в его симфонии воплощены и черты подлинного героя нашего времени, и пафос великой борьбы. В мире столкнулись сейчас силы прогресса и реакции, свободы и рабства, демократии и фашизма. И в микрокосме Седьмой симфонии мировая трагедия отражена исключительно смело и художественно убедительно.

Однако если бы конкретность содержания симфонии заключалась только в подобной предельной обобщенности ситуации, то симфония была бы повествованием о современности вообще и вовсе не обязательно рассказом о героической борьбе советского народа. На самом же деле симфония порождена грозными событиями 1941 года и выражает мысли и думы наших людей. Это нельзя не почувствовать в мощном патриотическом дыхании, проникающем всю музыку симфонии, в отдельных деталях и особенностях драматургической концепции. Свободная и чистая душа советского, народа, его непреклонная воля, его доблесть, скорбь о павших героях, уверенность в победе — звучат в музыке. Самый размах этой музыки, страстность и уверенность мыслимы сейчас лишь в советском искусстве. Разве не подсказана сюжетно-драматургически ситуация первой части воспоминанием о безмятежности воскресного утра, нарушенной грохотом фашистских танков! Все это наше, выстраданное и пережитое. И потому Седьмая симфония — прежде всего повесть о русских советских людях.

Но в том-то и заключается великая сила искусства, вдохновленного передовыми идеями современности, что для него нет границ, что оно понятно и дорого каждому честному человеку без различия национальности. И повесть о героизме советского народа стала близкой и волнующей для людей всего мира, помогающих или сочувствующих нашему правому делу. Так сливается воедино общечеловеческое и национальное. Зрелое творчество Шостаковича и Седьмая симфония, в частности, родственны искусству западных мастеров, сочетавших новаторскую смелость и подлинную современность художественных устремлений с высокой гуманистической тенденцией.

При этом возникают на первый взгляд неожиданные аналогии. Что, казалось бы, общего между русским композитором и великим артистом современного кино Чарли Чаплиным? Однако в действительности у них много точек соприкосновения. Это — гуманистическая тенденция их зрелого творчества, тонкость психологического анализа, великолепное. применение гротескного принципа. Характерно, что оба художника, используя ранее этот принцип для беспритязательной шутки, в конце концов сумели применить те же приемы для создания образов громадной разоблачающей силы, образов, исполненных жгучей ненависти и презрения к фашистскому варварству. Речь идет о чаплинском фильме «Диктатор» и страшном машинизированном шествии в Седьмой симфонии.

Хочется напомнить и о последних произведениях Пабло Пикассо и, в первую очередь, о знаменитом полотне «Разрушение Герники», где художник с потрясающей силой заклеймил варварство фашистских убийц. В этой картине, с нашей точки зрения, особенно примечательно то, что художник раз-

  • Содержание
  • Увеличить
  • Как книга
  • Как текст
  • Сетка
Личный кабинет