Выпуск № 4 (78) | 1940 - страница 8

и туман рассеиваются, и ничто уже не скрывает от взоров человека красоту земли и неба.

Сотри случайные черты
И ты увидишь: мир прекрасен —

писал Блок. Эти слова могли бы служить творческим девизом Скрябина на его долгом и трудном пути от трагизма и мрака — к свету, к экстазу.

Но не был ли этот прекрасный скрябинский мир той иррациональной, потусторонней субстанцией, к достижению которой так стремилось искусство символизма? Не заключалась ли эволюция Скрябина в том, что, распрощавшись с многострадальной землей, он на крыльях своей фантазии улетал в межзвездные мистические сферы?

Бесспорно, отрицать наличие элементов мистики в позднем творчестве Скрябина нельзя. Есть они и в «Поэме экстаза». Но не они определяют значение этого произведения. Чтобы убедиться в этом, надо только забыть все, что мы знаем о Скрябине как о философе-мистике, надо забыть содержание его литературного поэтического комментария к «Поэме» и непосредственно воспринимать самую музыку.

Конечно, мы — музыканты — с течением времени разучились относиться к Скрябину непредвзято. Мы зачастую слышим в его музыке не то, что в ней есть в действительности, а то, что продиктовано далеко не ортодоксальными комментариями самого автора и его «идейных» друзей. В течение ряда лет эти «друзья» настойчиво убеждали нас, что музыка Скрябина «не от мира сего», что ее содержание астрально, метафизично. Большое значение имели и некоторые исполнительские традиции, основанные на усиленном подчеркивании мистико-эротической стороны скрябинского творчества. Точно так же в свое время некоторые пианисты, искаженно трактуя творчество Шопена, способствовали созданию легенды об «истеричности», о «болезненной нервозности» музыки великого композитора. Поколение советских исполнителей сумело восстановить попранную истину и показать подлинный творческий образ Шопена, очистив его от позднейших наслоений. Такой же решительной переоценке должны подвергнуться многие старые традиции исполнения музыки Скрябина.

И эта переоценка уже началась. Год назад в Москве под управлением Евгения Мравинского была исполнена «Поэма экстаза». Если бы можно было собрать в этот вечер в Большом зале Консерватории всех тех, кто в течение ряда лет видел в скрябинской музыке дишь упадочную мистику и кликушество! Как жестоко отомстил бы им сам за себя Скрябин! Не буду распространяться в похвалах по адресу Мравинского, сумевшего в этот памятный вечер показать новую и вместе с тем чрезвычайно убедительную интерпретацию «Экстаза». Скажу одно: своим прекрасным исполнением этот дирижер окончательно убедил слушателя, что мир «Поэмы экстаза» хоть и необычный, но земной, не потусторонний.

Но в чем же, говоря конкретно, заключается своеобразие этого мира? Почему он кажется нам таким небудничным, необычным?

«Поэма экстаза» явилась как бы завершением процесса «преодоления», неразрывно связанного с творческой эволюцией зрелого Скрябина. Этот процесс привел композитора к некоему нарочитому сужению творческого диапазона, к погружению в сферу подчеркнуто ярких «экстазных» эмоций.

В течение ряда лет Скрябин тщательно отбирал, «коллекционировал» выражаемые им в звуках чувства. Он отбрасывал (точнее — преодолевал) все слишком мелкое и будничное, все слишком мрачное и трагическое. Из

его творчества мало-помалу исчезали столь свойственные ему раньше утонченная «салонная» лирика и ощущения трагизма, гнетущей тоски. Мало того, отобранные «обыкновенные», «человеческие» чувства Скрябин как бы возводил в «энную» степень, выражал их в приподнятом, утрированном виде. Подобного рода гипертрофия чувств шла в двух направлениях: она приводила или к предельной грандиозности или, напротив, — к предельной утонченности. В этих двух планах и лежит вся «Поэма экстаза». Вот почему содержание ее кажется одновременно и чрезвычайно контрастным, и — замкнутым, недостаточно многогранным. Если чередование «высшей грандиозности» с «высшей утонченностью» создает ощущение контраста, то, с другой стороны, некоторая ограниченность выражаемого круга чувств приводит к «однообразию в разнообразии». Ведь все необычное воспринимается особенно ярко по контрасту с обычным; а последнего-то как раз и не было у позднего Скрябина.

Параллельно с эволюцией эмоционально-идейного содержания эволюционировал и музыкальный язык Скрябина. «Поэма экстаза» является кульминацией этой эволюции, но отнюдь не завершением ее. Более поздние скрябинские сочинения — как, например, «Прометей», последние фортепианные сонаты — в стилистическом отношении «строже», «чище» «Поэмы экстаза», основанной на сочетании типично «скрябинских» стилистических черт с приемами, очень характерными для творчества некоторых крупнейших представителей романтизма. Впрочем, это обстоятельство пошло «Поэме экстаза» не во вред, а на пользу, так как сделало ее музыкальный язык более разнообразным, нежели язык некоторых позднейших произведений Скрябина.

Утопическая идея воссоздания в звуках мира «дивных образов и чувств» была тесно связана у Скрябина с идеей героического подвига. Идея эта начала оформляться в сознании композитора еще в ранний период его творческой деятельности. Было время, когда он мечтал об опере, главным действующим лицом которой должен был быть герой, преображающий мир силой своего искусства. Этот замысел совпал с «орфическим периодом» творчества Скрябина. Практической реализации он не получил: его заслонила возникшая впоследствии идея мистерии. Но ведь мистерия должна была явиться ни чем иным, как героическим «подвигом» ее созидателя, т. е. самого Скрябина.

Лишь под конец своей жизни Скрябин пришел к мысли, что мистерия родится в результате общих совместных усилий всего человечества (или по крайней мере — части человечества). Раньше же он полагал, что для создания мистерии вполне достаточно его личной воли, его личного желания. Это придавало скрябинской философии крайне субъективный характер, делая ее одной из разновидностей субъективного идеализма или солипсизма. Но если в плане философском скрябинские мечты о героическом подвиге получили искривленное субъективно-мистическое преломление, то в плане музыкальном эти мечтания прозвучали с огромной, порой потрясающей силой.

Начиная со 2-й симфонии, музыка Скрябина повествует о некоем герое-титане. Силой своей воли и своего разума он борется с «призраками» тьмы, борется упорно, долго и, наконец, одерживает блистательную победу. Конкретным воплощением этого центрального героического образа являются лейтмотивы «воли», «разума», «самоутверждения», имеющиеся и в «Божественной поэме», и в «Прометее», и в 7-й фортепианной сонате, и в ряде других поздних скрябинских сочинений. Имеются они и в «Поэме экстаза».

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание