Выпуск № 7 (59) | 1938 - страница 29

кипение умов, рождающее все новые и новые идеи, системы, доктрины, утопии. Париж, наряду с живейшими воспоминаниями родины, становится для Шопена новым стимулом творчества. Но Шопен лишь увлечен, но не покорен Парижем. Его характер упорно противостоит парижским искушениям, авантюризму, развращенности артистической богемы. Он скорее впечатлительный наблюдатель, чем соучастник парижской «суеты сует». Эту позицию Шопен сохраняет до конца, и она становится для него источником новых страданий.

Когда, через пять лет после своего приезда в столицу Франции, Шопен встретился с подругой детства — Марией Водзинской — и полюбил ее, отношение его к Парижу ясно обнаружилось. Что искал Шопен в самодовольной и пустенькой, — несмотря на все ее «приятные таланты» — артистократической барышне из знатного и чванного семейства? Конечно, — им самим созданный образ понимающей подруги, образ, связанный с идиллической жизнью, о которой у него остались романтические воспоминания. Патриархальные традиции, привитые Шопену его семьей, никак не мирились с парижской распущенностью и циничными взглядами на брак, столь беспощадно осмеянными Бальзаком в «Physiologie du mariage».

Шопен возмечтал вернуться на родину, он возмечтал о мирной, спокойной и прочной семейной жизни... Увы — эти мечты были слишком наивны. После кратковременной победы чувства над расчетом — поэтической помолвки «в сумерки» — Водзинские постепенно, но неумолимо отходят на «дистанцию» своих сословных и классовых привилегий. Как справедлива польская народная пословица: «панская милость до порога!». Нам жаль отвергнутого Шопена, но мы радуемся за его творчество, для которого женитьба на Марии оказалась бы, наверно, пагубной. Великого музыканта засосали бы провинция польского поместья и ограниченно-лживый панский шовинизм. Чувствительная и хладнокровная кокетка никогда не смогла бы понять высокие гуманистические идеи и замыслы Шопена-композитора. Она задушила бы его музыку цепкой бесцветностью своих маленьких чувств.

В сумерки приятно мечтать, и нередко посреди таких мечтаний являются глубокие мысли. Но затем наступает ночь — отдыха или тревоги, покоя или волнений, — а там приходит и утро, когда человек возвращается к борьбе, работе, творчеству. Шопен был, в сущности, прикован к Парижу — не силой случая, с которой можно спорить и бороться, а силой всех тенденций своего гения: он мог двигаться вперед лишь находясь в центре европейской культуры, а не на ее периферии. Если Шопен не сознавал этого раньше, то печальный конец идиллической любви к Марии должен был его убедить.

И вот он, ища точку опоры, поверил в прочность непостоянных, переменчивых парижских страстей! Шопен в своих душевных проявлениях был — сама сдержанность, Жорж Санд — сама пылкость. Он скрывал свои скорби и радости; она, напротив, считала необходимым высказывать и преувеличивать малейшие проблески переживаний. Поэтому Шопен редко бывал откровенным и редко противоречил себе; а Жорж Санд на каждом шагу. Но именно импульсивная откровенность, свободолюбие и пламенная (пусть непоследовательная!) борьба со всякого рода формализмом и условностями человеческих отношений со стороны Жорж Санд не могла не привлечь — и действительно привлекла Шопена, только что испытавшего бездушие и лицемерие Водзинских. Он ответил

Жорж Санд привязанностью, более постоянной и крепкой, чем сама его жизнь.

В конце 30-х и 40-х годов творчество Шопена — вершина зрелости и совершенства. Оно преодолело все элементы подражательности, достигло высочайшего уровня мастерства; оно предуказало новые пути развития.

Гармонии Шопена самобытны, созданная им фортепианная техника не менее характерна, его слава, как несравненного пианиста, непоколебима. Своеобразие искусства Шопена ярко выступает не только в интонационном содержании, но и в формах его музыки. Он по-новому претворил унаследованные формы классиков. Крайне показательны, например, шопеновские новшества в Allegri его сонат или в балладах. Здесь традиционная сонатная форма преобразована путем изменения пропорций, перестановки тем и т. п. На этом пути Шопен руководствовался, с одной стороны, импровизационно-орнаментальными и вариационными началами народного искусства, а с другой — принципом романтических контрастов — антитез.

Соединение классически ясной формы со свободным импровизационным развитием — одно из замечательнейших качеств шопеновской музыки. Шопена упрекали не раз за якобы механические повторения в его произведениях. Этот упрек несправедлив. Новое, оксфордское издание фортепианных сочинений Шопена (под редакцией Э. Ганша), восстановившее с большей или меньшей точностью его подлинные тексты, особенно наглядно показывает, как почти любое повторение у Шопена чем-нибудь да отличается от своего прототипа. В этой вариационности воздействие фольклора выступает с такой же силой и очевидностью, как и в вдохновенно-певучей мелодике Шопена.

Пока не ухудшилась роковая болезнь, пока оставались силы давать уроки, пока крепки были отношения с Жорж Санд, пока не назрели события 1848 г. — Шопен переживал золотое время своего творчества.

На произведениях Шопена конца 30-х и 40-х годов интересно проследить, как бледнеют трагические, мрачные призраки 1830–31 гг. Эти призраки появляются теперь реже, заволакиваются дымкой времени и радостью новых прекрасных надежд. В мире велики страдание и горе, но жизнь все-таки отрадна, все-таки хороша. Финалы тарантеллы, баркаролы, третьей баллады, четвертого скерцо, сонаты h-moll, полонеза-фантазии — убедительно свидетельствуют о торжестве в целом ряде поздних произведений Шопена радостных образов.

Но и эти живые, светлые радости Шопена оказались преходящими, непрочными, обманчивыми. Одна за другой они распадаются, рассеиваются, обнажают вновь мучительную тоску, идеи отчаяния и смерти.

Появляются зловещие признаки обострившейся болезни. Жорж Санд, увлеченная новыми страстями, покидает Шопена. Монархия Луи-Филиппа рушится под натиском могучих, но непонятных социальных сил.

Шопен видит перед собой мрак и гибель. Собрав последние силы, он едет в Англию, но находит там меркантильность и скаредность ненавистной ему буржуазии и «высокородного» мещанства; только английский «незыблемый» порядок импонирует ему.

Личное счастье Шопена разрушено. Свобода мысли исчезла. Работоспособность катастрофически падает. Шопен уже не может сочинять.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание