Выпуск № 7 (59) | 1938 - страница 23

что «Мейстерзингеры» остались в немецком искусстве памятником бисмарковской идеологии.

Последним, жалким вариантом героя Зигфрида был Парсифаль. Этот придурковатый парень должен, по мысли Вагнера, передать «идеальный человеческий образ». Между тем герой последней, мистической, музыкальной драмы Вагнера указывает лишь на глубину идейного убожества, в которое впал стареющий композитор. По сравнению с пламенным, стихийно-огненным, революционным темпераментом Зигфрида непорочная «чистота» и «святость» Парсифаля представляются жалким юродством. Главное его достоинство — в том, что он не поддается чарам греховной Кундри. Вот к чему свелась революционная действенность Зигфрида! Вместо широкого, безбрежного мира человеческой скорби, не умирающей надежды, могучей борьбы, деятельность этого более чем сомнительного героя протекает в узколичной сфере половой добродетели, в духе католического ханжества. Ницше, поссорившись с Вагнером, назвал Парсифаля «деревенским парнем, обработанным в католической манере». Это, пожалуй, самое верное, что сказал Ницше о творчестве своего некогда любимого композитора...

После этого краткого обзора важнейших героических образов вагнеровской драматургии необходимо перейти к более углубленному анализу музыкального образа Зигфрида и его вариантов; при этом должна быть выяснена связь центрального образа вагнеровского наследия с философским миросозерцанием композитора. Этой трудной задаче должен быть посвящен отдельный очерк.

В заключение хотелось бы отметить замечательное совпадение мыслей Вагнера о Зигфриде-революционере (1848–1854) с высказываниями молодого Энгельса (1840) об этом мифическом герое. Несомненно, что в то время Энгельс и Вагнер друг друга не знали. Тем более ценно, что в своем творчестве Вагнер был несравненно ближе к классическим определениям Энгельса, чем в своей политической деятельности: в ней композитор никогда не достиг высокого учения научного социализма, довольствуясь в лучшем случае анархизмом в духе Бакунина, либо тем или иным видом утопического социализма.

Вагнер определяет своего Зигфрида (в первой его редакции) как «социалиста-искупителя, явившегося на землю, чтобы уничтожить роковую власть золота». Написав «Молодого Зигфрида», он высказывается о Зигфриде и Брунгильде, как о представителях грядущего человечества. В письме к Рекелю от 2 января 1854 г. Вагнер пишет: «Зигфрид — это человек, ожидаемый нами, человек будущего, которого мы не можем создать, а который должен создать себя сам, уничтожив нас, — самый совершенный человек, которого я только в состоянии вообразить».

Энгельс в своей статье «Родина Зигфрида» говорит об этом замечательном образе народного героя:

«Что захватывает нас с такой силой в сказании о Зигфриде? Не история сама по себе, не подлое предательство, жертвой которого становится молодой герой, а вложенная в него глубокая значительность. Зигфрид — представитель немецкой молодежи. Мы все, у которых бьется в груди еще не укрощенное условностями жизни сердце, мы все знаем, что это значит. Мы все чувствуем ту же жажду подвига, тот же бунт против традиций, который выгнал Зигфрида из замка его отца; нам бесконечно противны вечные колебания, филистерский страх перед новым делом, мы хотим

вырваться на простор свободного мира, мы хотим забыть о благоразумии и бороться за венец жизни — подвиг. О драконах и великанах позаботились для нас филистеры, ими полна церковная и государственная жизнь. Но время уже не то; нас запирают в темницы, называемые школами, где мы, вместо того, чтобы драться самим, вызубриваем, точно в насмешку, во всех наклонениях и временах греческое спряжение глагола "драться"; а когда нас выпускают из школьной казармы, то мы попадаем в объятия богини нашего века — полиции. Полиция, когда думаешь; полиция, когда говоришь; полиция, когда ходишь, ездишь верхом, катаешься; паспорта, виды на жительство, таможенные квитанции, — пусть черт поберет всех великанов и драконов! Они нам оставили только тень подвига, рапиру вместо меча, а к чему нам все искусство фехтования рапирой, если его нельзя применить к мечу?...

Но я спущусь к Рейну и послушаю, что рассказывают освещенные вечерней зарей волны родине Зигфрида о его могиле в Вормсе и о погруженном в водах сокровище. Может быть, добрая фея Моргана воздвигнет передо мной вновь замок Зигфрида и покажет мне, словно в зеркале, какие геройские подвиги суждены сыновьям его в XIX столетии»¹...

Вагнер в лучший период своей творческой деятельности задался целью возродить Зигфрида в XIX в. Одной из прекраснейших сторон творчества Вагнера было его всегдашнее стремление не ограничиваться замкнутой сферой искусства, а делать художественный образ живым творческим началом общественной жизни, — т. е. стимулом социальной практики. Это особенно относится к Зигфриду.

Согласно вагнеровскому замыслу, этот герой стоял на грани искусства и общественной жизни. Он должен был указывать революционный путь немецкому народу в период одной из крупнейших европейских революций. Вагнер оказался не в силах осуществить это великое революционное горение. Он пошел по линии наименьшего сопротивления, умертвив Зигфрида, согласно словам саги, и прикрывая этот шаг никчемной философией пессимизма.

Но Зигфрид не умер. Он продолжает жить в сознании немецкого народа. Этот богатырь, выразитель мыслей и чувств передовой немецкой молодежи, ждет своего часа. Этот час близок. Когда немецкий народ сбросит позорное иго озверелого фашизма, тогда образ народного героя восстанет из пепла старого мира и скажет свое светлое, ликующее слово.

_________

¹ См. собр. сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса, изд. ИМЭЛ, т. II, стр. 65–66.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание