Симфония света и радости жизни

Д. ШОСТАКОВИЧ

Седьмая симфония Сергея Прокофьева удостоена Ленинской премии. Это не может не обрадовать всех, кто знает действительное значение и цену творчества Прокофьева, всех, кто любит музыку этого выдающегося художника. А таких людей уже множество, и становится все больше и больше.

По замечанию одного старого русского критика, история по-своему мстит тем, кто восстает против рутины классичности, — она нарекает победителя новым классиком. Так, буквально так обстоит дело с Прокофьевым. Почти полвека назад он начал свой бунт против музыкального рутинерства и сразу же возбудил против себя бешеную злобу и ненависть обскурантов, — их было много, а передовых смельчаков-музыкантов — горсть... «Да от такой музыки с ума сойдешь!» Места пустеют. Немилосердно диссонирующим сочетанием медных инструментов молодой артист заключает свой концерт. Скандал в публике форменный. Шикает большинство. Прокофьев вызывающе кланяется и играет на «бис». Всюду слышны восклицания: «К черту всю музыку этих футуристов! Мы желаем получить удовольствие. Такую музыку нам кошки могут показывать дома». Трудно поверить, что это — выписка из газетного отчета 1913 года о первом исполнении Второго концерта Прокофьева для фортепиано с оркестром, причем солистом был сам автор, уже в ту пору пианист выдающийся.

Сорок лет спустя Прокофьев сошел в могилу самым несомненным и неоспоримым классиком, творцом Седьмой симфонии, оперы «Война и мир», Симфонии-концерта для виолончели с оркестром и длинного ряда других классических произведений музыкального искусства современности, произведений, навсегда вошедших в золотой фонд советской музыки как драгоценнейшие сокровища этого национального фонда нашей страны. Говорят, что, прослушав «Гадкого утенка» Прокофьева, несравненный образец мелодико-драматической декламации на прозаический текст, Максим Горький сказал вдруг: «А ведь это он про себя написал». Какая мудрая догадка!

Сергей Прокофьев на самом деле прошел все драматические перипетии жизни «гадкого утенка», которому суждено было стать прекраснейшим из белоснежных лебедей не прежде, как изведав горечь безмолвных

страданий, мучительного одиночества и страстной тоски о близости к людям, к их радостям и горестям, к их борьбе и великим свершениям.

Пять лет назад, в 1952 году, когда впервые прозвучала Седьмая симфония Прокофьева, мне стало совершенно ясно, что это — большая удача автора. Седьмая симфония по-настоящему жизнерадостна, лирична, она восхищает своим светлым и ясным содержанием, необыкновенно свежим гармоническим языком. В ней вновь раскрылось замечательное мелодическое дарование Сергея Прокофьева. Сегодня, подводя итоги почти пятилетнего, в полном смысле этого слова, триумфального шествия Седьмой симфонии по концертным эстрадам всего мира, я не могу убавить ни одного слова из первоначальной оценки тогда еще нового сочинения Прокофьева. Напротив, нужно многое досказать для того, чтобы дать более полную характеристику этого выдающегося образца новейшего симфонического творчества.

Четыре части этой Симфонии, каждая в отдельности — драгоценнейший шедевр тончайшего мастерства, высокоодухотворенной поэзии в музыке.

Вот, словно облитая каким-то мерцающим светом, звучит восхитительная мелодическая тема. Она кажется сначала чуть холодноватой, но это не холод равнодушия, а прохладная свежесть чистого раннего утра, когда бледнеют звезды и пробиваются первые лучи солнца. Лишь постепенно согревается внутренним, сердечным теплом эта музыка, исподволь раскрывает восхитительно прекрасное созвучие, словно нежность благоухающего цветка, из тех, что раскрываются навстречу солнцу. Не верю, чтобы могли быть на свете люди, равнодушные к такой чудесной красоте. Но и объяснить эту красоту я не могу. Не всегда можно объяснить прекрасное в искусстве, как и в природе. Об этом чудесно однажды сказал Чехов в прелестной новелле «Красавицы»: «Иногда бывает, что облака в беспорядке толпятся на горизонте и солнце, прячась за них, красит их и небо во всевозможные цвета: в багряный, оранжевый, золотой, лиловый, грязно-розовый; одно облачко похоже на монаха, другое на рыбу, третье на турка в чалме. Зарево охватило треть неба, блестит в церковном кресте и в стеклах господского дома, отсвечивает в реке и в лужах, дрожит на деревьях; далеко-далеко на фоне зари летит куда-то ночевать стая диких уток... все глядят на закат и все до одного находят, что он страшно красив, но никто не знает и не скажет, в чем тут красота».

Так бывает и в музыке и вообще в искусстве. Я знаю, что первая часть Седьмой симфонии восхитительно красива, но не могу объяснить это словами. Больше того — иногда страшишься этих объяснений: как бы жесткие технические слова, терминологические конструкции, без которых не обойтись в музыкальном анализе, не спугнули, не развеяли эту нежную красоту.

Но вот заблистала, заискрилась музыка второй части Седьмой симфонии, и нас охватило пленительное чувство свободы, полного отсутствия какой-либо скованности, принужденности. «Здесь танцуют», — мог бы написать Прокофьев в качестве эпиграфа к этой части Симфонии. Танцовальная стихия, танцовальное начало господствуют во второй части Симфонии. Именно стихия плавного и страстного порывистого вальсирования. Здесь, в этой очаровательной музыке, какое-то до очевидности близкое сродство с вальсами Чайковского, ну да и, конечно, с вальсами самого Прокофьева, например, в «Войне и мире». И какая-то пленительная целомудренная чистота разлита в этой музыке; кажется, прозрачная тень Наташи Ростовой скользит и светится в полете и легком движении этих зву-

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Симфония света и радости жизни

Д. ШОСТАКОВИЧ

Содержание