Выпуск № 4 (185) | 1954 - страница 12

В Десятой симфонии представлено огромное разнообразие оттенков человеческого чувства. Композитор умеет показать душевный мир человека в бесконечном развитии эмоций. В симфонии основные лирические образы художественно переосмысливаются, воздействуя друг на друга, изменяя свой мелодический и ритмический облик, свою тембровую окраску. Образы человеческие, отмеченные трепетным живым чувством, мастерски противопоставлены образам зла, которые, наоборот, неизменно подчеркиваются мертвенностью и однотонностью колорита.

С удивительной изобретательностью в симфонии применены оркестровые тембры. Как искусно, например, использованы соло деревянных инструментов для выражения «исповедей» героя! Эти сольные монологи звучат, как живая человеческая речь во всем богатстве ее оттенков. Как свежи, например, такие «находки», как соло валторны в сопровождении там-тама или сочетание фагота с малым барабаном! И при всем этом удивительная экономия средств — ничего лишнего, не оправданного содержанием!

Можно было бы подчеркнуть и некоторые другие достоинства симфонии, отличающейся большой человечностью и высоким мастерством.

Однако мы погрешили бы против правды, если бы обошли и серьезные недостатки произведения.

Симфония имеет ярко выраженный трагедийный характер. Достаточно напомнить, что в ней нет ни одной спокойной части. Музыка ее насквозь импульсивна, ее эмоциональная возбужденность порой доходит до самого крайнего, подчас болезненного напряжения.

Находим ли мы в нашей действительности источники для создания подобного трагедийного повествования? Таков первый вопрос, возникающий после прослушивания симфонии. И мы отвечаем: конечно, да! Глубоко трагичны события общественной борьбы, происходящей в наши дни в мире; большое личное горе встречается и в жизни отдельных людей, наших современников. Но в симфонии Д. Шостаковича мы ошушаем трагедию глубоко одинокой личности. Герой симфонии как бы встречается один на один со страшными силами зла. Из своего сугубо личного и потому все же узкого мира он с ужасом глядит на это зло, на рождаемые им катаклизмы и чувствует свою беспомощность перед ним. Такое «малеровское» восприятие мира (речь идет здесь не о музыкальном языке, а о концепции!) весьма далеко от ощущений и переживаний подавляющего большинства советских людей.

В симфонии развертываются острые драматические события, возникают жестокие поединки, но герой всегда один; мы не чувствуем в образном строе симфонии реального отражения образов народа, коллектива. Даже веселые танцевальные наигрыши финала интонационно абстрактны, не связаны с русским, советским народным бытом (хотя композитор прекрасно знает сферу бытовых интонаций, типичных для нашей советской современности!). Несколько инфантильный, подчеркнуто наивный характер финальных тем скорее говорит о том, что в поисках положительных образов автор обратился к образам далекого детства...

Правильно ли это?

Мы знаем, что даже в глухую пору безвременья — в восьмидесятые годы прошлого столетия — Чайковский в своих глубоко лирических симфониях стремился сочетать образы личных переживаний с картинами народной жизни. Для мятущегося, страдающего героя симфоний Чайковского общение с народом было могучей нравственной силой, способной помочь ему в лихую годину жизни. Надо ли говорить о том, что в наши дни связи личности и коллектива, героя и народа стали намного крепче и органичнее?

Для воплощения образов зла автор симфонии нашел необычайно сильные средства; с потрясающей выразительностью запечатлел он в музыке пафос страдания, одиночества. Но он почти не передал пафос преодоления сил зла; мы не слышим в симфонии мужественных, волевых образов, способных сломить, победить антигуманистическое начало. В симфонии очень велика сила обличения зла, но в ней нет или почти нет активной борьбы за прекрасное, без чего и нет подлинной трагедии. «Я себя чувствую счастливым всякий раз, когда чтолибо преодолеваю», — восклицал в свое время великий Бетховен. Ощущаем ли мы эту радость преодоления в финале Десятой симфонии?

Ведь когда-то сам Д. Шостакович писал о том, что «советская трагедия как жанр имеет полное право на существование. Но содержание ее должно быть пропитано положительной идеей». Где же эти носители положительной идеи в Десятой симфонии? Герой, отягощенный одиночеством и горем? Или наивно-озорные образы финала? К сожалению, ни в том, ни в другом мы не слышим утверждения позитивного начала. Образ страдающего героя лишен мужества, образы же веселья оказываются просто... мелковатыми, далекими от здоровой жизнерадостности народных масс. В финале симфонии нет ощущения уверенности, что злые силы преодолены; нет, они лишь временно как бы отодвинуты, отстранены, не больше...

Вот поэтому-то нам кажется, что далеко не все советские слушатели Десятой симфонии примут ее лирический замысел как выражение своих помыслов и эмоций; не все слушатели сумеют своими личными, субъективными ощущениями конкретизировать и, следовательно, обогатить свое представление о содержании симфонии.

Повторяем — мы вовсе не против обращения композитора к остро трагедийным жизненным ситуациям. Предельная острота, с которой сталкиваются образы симфонии, вполне оправдывается драматическим замыслом. Трагедия почти всегда предполагает необыкновенные, исключительные обстоятельства. Но от этого они не перестают быть типическими. Здесь имеются в виду не только многочисленные примеры из времен Отечественной войны (Зоя Космодемьянская, Александр Матросов), но и ситуации наших дней. Можно себе представить, например, трагические переживания современника, глубоко потрясенного агрессивными реакционными действиями врагов человечества; в нашей жизни могут быть и тяжелые драмы, когда человек, вступающий в противоречие с обществом, не находит себе места в семье строителей коммунизма.

Но при любой остроте драматических ситуаций одно условие является типическим для исхода советской трагедии — торжество ее нравственного закона. В трагедии наших дней всегда в конечном счете торжествуют светлые гуманистические силы, которых в мире неизмеримо больше, чем сил зла. Пусть даже погибает герой, павший жертвой в тяжкой борьбе с силами зла; тем прочнее утвердится новое этическое начало, тем сильнее будет торжествовать социалистический гуманизм. В этом новаторская сущность советской оптимистической трагедии. К сожалению, именно это слабо ощущается в Десятой симфонии Д. Шостаковича.

В Десятой симфонии мастерски применены принципы монотематизма, непрерывного интонационного развития. Однако при выразительном значении отдельных узловых тем, попевок, интонаций — этих подлинных «бойцов» на бранном поле симфонического действия — в произведении почти отсутствуют развернутые мелодии-темы, носящие характер законченного образа.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание