Выпуск № 4 (161) | 1952 - страница 22

тери о том, что видел, — меня мучило желание передать ей хоть малую частицу радости, наполнявшей мое сердце... Мне особенно хотелось рассказать ей о любви, главном стержне, вокруг которого вращалась вся приподнятая театральная жизнь. Но об этом говорить было почему-то неловко, да и я не в силах был рассказать об этом просто и понятно: я сам не понимал, почему это в театре о любви говорят так красиво, возвышенно и чисто, а в Суконной слободе любовь — грязное, похабное дело, возбуждающее злые насмешки; на сцене любовь вызывает подвиги, а в нашей улице — мордобой? Что же, есть две любви? Одна считается высшим счастьем жизни, а другая распутством и грехом?

Разумеется, я в то время не очень задумывался над этим противоречием, но, разумеется, я не мог не видеть его, уж очень оно било меня по глазам».

И Горький, и Шаляпин в отрочестве начали свою деятельность в театре — статистами. Прошли годы, и после долгих скитаний, в театре на Нижегородской ярмарке впервые встретились Горький — писатель и Шаляпин — артист. Но уже тогда это были очень разные люди.

Через много лет, вспоминая общие «маршруты» их юношеских скитаний, приведшие обоих к этой встрече, а затем и дружбе, Шаляпин писал: «...в то время, как я мальчиком был в Казани отдан в учение к сапожнику Андрееву, который жил на углу Малой Проломной улицы, Горький на другом углу параллельной Большой Проломной улицы в пекарне, — не помню, как звали хозяина, но находилась она под чайным магазином Докучаева, — работал пекарем. Мне кажется, что отсюда его рассказ «Двадцать шесть и одна». Когда позже, в начале семнадцатого моего года, я на буксирном пароходе пробирался из Астрахани на нижегородскую ярмарку, и, будучи без всяких денег, вынужден был на остановках работать по грузке и выгрузке баржей, — по нашему, по волжскому это называлось «паузиться», — Алексей Максимович в это самое время также работал в самарском порту, — в «портах», сшитых из двух мучных или овсовых мешков... Из наших разговоров выяснилось, что мы жили друг от друга близко и в Тифлисе. В то время, как я работал в Управлении Закавказской железной дороги по бухгалтерской части, Алексей Максимович служил в мастерских той же дороги слесарем и смазчиком. Что же касается нашего экзамена в хористы, то правда, что оба мы откликнулись на призыв антрепренера Серебрякова к гражданам Казани пополнить его хор молодыми голосами, но и в это время мы не были знакомы. Горького приняли, а меня нет, потому что был он на четыре года старше¹: его голос сформировался, а мой еще ломался...

Наконец, вспоминается еще одно соседство наше с Горьким в том же Тифлисе. Когда я пел уже артистом мой первый сезон в театре на Головинском проспекте, Горький был поблизости... в тюрьме Метехского замка...»

Годы стерли в памяти Шаляпина даты и подробности далекого прошлого: он не точен в хронологии описываемых фактов. Впрочем, Шаляпин, видимо, и не очень заботился о хронологической точности. Вспоминая и сравнивая свою юность и юность Горького, сопоставляя характерные, врезавшиеся в память факты, он видел и старался подчеркнуть в их разительной (хоть и преходящей) схожести некое символическое значение.

Однако смысл этих фактов был гораздо более глубок и значителен. В ранние, юношеские годы Горького и Шаляпина, когда их внешне столь схожая жизнь «текла рядом» и, казалось, лишь странное стечение обстоятельств помешало им встретиться, в каждом из них уже складывались свои, несхожие воззрения и свои, несхожие черты характера, проявлявшиеся в глубоко различном понимании действительности и в различном отношении к ней.

Скитальческая юность Горького была встревожена исканиями правды, социальной справедливости. Эти искания рано пробудили в нем не только жадное влечение к наукам и восторженную влюбленность в искусство, но и беспокойный импульс борьбы. Мир образов художественно прекрасного, открывшийся ему в книгах, в поэзии, театре, рождал в его душе благородные стремления, романтические порывы. И как ни тягостна, по-

_________

¹ М. Горький (р. 1868 г.) был на пять лет старше Ф. Шаляпина (р. 1873 г.).

рой даже бездоходна была окружавшая молодого Горького «буднично-страшная», косная действительность, он не мог мириться и не мирился с нею; и он не пытался бежать от нее в мир художественного вымысла. Напротив, в чтении любимых классиков он черпал духовную силу, которая помогала ему в жизненной борьбе. «От этих книг на душе спокойно сложилась стойкая уверенность: я не один на земле — и не пропаду!» Горький с неукротимой пытливостью искал выхода — он упрямо верил в необходимость и возможность преобразования действительности.

В 1884 году, когда одиннадцатилетний Шаляпин работал в сапожной мастерской Андреева, юноша Горький (ему было тогда шестнадцать лет) прибыл из Нижнего в Казань; он лелеял мечту учиться, поступить в университет. Мечта оказалась неосуществимой. Горькому суждено было пройти иные «университеты» — в подвалах крендельного заведения Семенова, булочной Деренкова (совсем неподалеку от сапожника Андреева), на волжских пристанях, в тифлисских железнодорожных мастерских, в тюрьме Метехского замка...

Поволжье, Дон, Украина, Кавказ... Многому научили «университеты», пройденные Горьким в его скитальческой юности. Они показали ему самую глубину народной жизни, открыли — посреди нищеты, страданий и горя — духовную красоту и силу человека; они сдружили молодого Горького с народом, сблизили его с передовыми рабочими, борцами революционного подполья. «У меня еще в юности, — писал впоследствии Горький, — возникло сознание — вернее, чувство, — органического родства с рабочим классом и всегда была... тревога за его судьбу...»

Так постепенно, в исканиях и борьбе складывалось мировоззрение Горького, великого пролетарского писателя-гуманиста. Путь его борьбы был сложен. И не сразу пришел Горький к полному осознанию идей пролетарского революционного движения. Но глубоко прав был А. Луначарский, утверждая, что «самые искания его уже были освещены зарей пролетарской революции и не могут быть поняты вне ее освещения».

* * *

Совсем иначе шло духовное развитие Шаляпина, в процессе которого формировался его характер, также совсем несхожий с характером Горького. Буднично-страшная действительность Суконной слободы была для Шаляпина «свинцовым кошмарам», неумолимо нависшим над ним, сковавшим в нем все доброе, чистое, благородное. Бороться казалось ему немыслимым, невозможным. Уйти, бежать от этого кошмара — вот мысль, которая неотступно и с годами все мучительнее сверлила сознание юноши. Но куда и как? Ответа на эти вопросы он не находил. И только благодаря поистине богатырской силе сопротивляемости он не погиб, как погибли в юности многие товарищи его детства, как гибли в прошлом на Руси тысячи талантливых людей, придавленных невыносимо тяжелыми условиями жизни, непосильной борьбой за существование.

Однажды в детстве Шаляпин впервые увидел в ярмарочном балагане «знаменитого паяца Яшку» (Якова Мамонова). «Очарованный артистами улицы, — вспоминал впоследствии Шаляпин, — я стоял перед балаганом до той поры, что у меня коченели ноги и рябило в глазах от пестроты одежды балаганщиков.

— Вот это — счастье, быть таким человеком, как Яшка! — мечтал я.

Все его артисты казались мне людьми, полными неистощимой радости; людьми, которым приятно паясничать, шутить и хохотать...»

«Не решусь сказать вполне уверенно, — замечает далее Шаляпин, — что именно Яков Мамонов дал первый толчок, незаметно для меня, пробудивший в душе моей тяготение к жизни артиста, но, может быть именно этому человеку, отдавшему себя на забаву толпы, я обязан рано проснувшимся во мне интересом к театру, к «представлению», так не похожему на действительность...»

Искусство, с детских лет заворожившее восприимчивую натуру Шаляпина, заронило где-то в глубине его подсознательной жизни надежду. Оно представлялось ему тогда романтически прекрасной «обетованной землей», где все легко, радостно и благородно. Это было, как ему казалось, желанное избавление от нависшего кошмара унизительной действительности, от тяжкой, изнуряющей борьбы за существование. И самая воз-

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание