1.

11 февр[аля 18]70

Александра Николаевна, Вам в пятницу грозит большое нашествие — вся наша музыкальная компания. Если Вам почему-нибудь неудобно, дайте, пожалуйста, знать.

— Скажите, поете ли Вы романс Кюи: «В крови горит»? Должно быть, Вы его отлично можете исполнить. Нельзя ли в пятницу? Это, после «Ратклиффа», лучшая вещь Кюи. Милий¹ принесет также Hunnenschlacht² , только не знаю, кто будет во втором ф[ортепиано], Надежда Николаевна или Мусорянин³ .

Нельзя ли также захватить и Листовские романсы — и наконец, всего-всего побольше. Не энаю, попадет ли к Вам Бородин. Он все еще не кончил своего романса⁴ и, боясь, что страшно его разругают, не пришел к Людмиле⁵. Каков Подколесин... До свиданья.

Ваш В. СТАСОВ

2.

Александра Николаевна, представьте — опять случилась беда!! Мы сегодня у Вас не будем. Вдруг назначили «Пророка» и нам прислали билеты, давно уже заказанные. Вы знаете, как трудно теперь попасть в «Пророка», притом же его всё откладывали. Чего доброго и сегодня отложат. Если бы это случилось, мы непременно будем у Вас. Отправляемся же в театр и будем сидеть рядом — вчетвером: Милий, Бородин, Адмирал¹ и я.

А между [тем], нам именно сегодня ужасно хотелось и нужно было быть у Вас. Напрасно Милий и я, мы уверяем Бородина (Алхимика)², что его новый романс едва ли не лучше всех остальных: всё не верит, и говорит, что там что-то нескладное, корявое. «Только тогда, говорит, убеждусь в противном, когда хорошо выйдет у Александры Николаевны!» Итак, Вы решите очень важное дело. Вперед Вас предваряю, что романс очень страстный, весь состоит из волнения: посмотрим, что-то Вы из него сделаете. Для другой нашей талантливой сестрицы, Вашей Надежды Николаевны, тоже предстоит отличиться не мало: у ней в аккомпанементе — изображение моря, бури, потом — страстности и смерти. Бородин повторял много раз, что это — собственно не романс, а вещь для оркестра и хора. Итак, милостивая государыня, вот что Вам обеим предстоит: Вам — страсть и хор, а Надежде Николаевне — страсть и оркестр. И вообразите себе мой великий праздник: эту чудесную вещь Бородин посвящает — мне, это будет моя вещь!

Изо всего этого Вы видите, что нам всем надо быть у Вас, и скоро. Какая жалость, что не сегодня. До свиданья.

Ваш В. СТАСОВ

3.

Хотя сегодня и 1-е апреля, но я никак не думаю, чтоб Ваше приглашение на воскресенье было — poisson d’Avril¹. Итак — буду, буду, 10 000 раз буду у талантливых двух особ.

Только вот что: вероятно Вы до тех Пор увидите Васильева?² Пожалуйста, напомните ему, чтоб он добыл от Балакирева — «Море» Бородина. Надо же нам его прослушать в теноровском исполнении, а главное, чтоб исполнение Надежды Николаевны — настоящий chef-d’oeuvre — не пропадало даром.

Ваш В. С.

1 апр[еля 18]70

P. S. Знаете: Вы доставили мне большое удовольствие, выставив число на записке. Женщины обыкновенно никогда этого не делают.

4.

Вторн[ик] 19 мая [18]70

Милостивые государыни

Александра и Надежда Николаевны,

Балакирев просил меня вчера вечером, у Людмилы Ивановны, переслать Вам прилагаемую записку его. Но Вам надо знать еще несколько обстоятельств. Трепов¹ не позволил общедоступному концерту состояться в Михайл[овском] Манеже, потому-что какая-то экспертная комиссия доложила ему, что потолок не надежен, и может обрушиться. Трепов после этого сказал, что он пожалуй и позволит концерт, но пусть наперед Беспл[атная] Школа на свой счет поправит потолок. Милий пришел просто в отчаяние, во-первых, потому, что крепко рассчитывал на этот концерт, во-вторых, потому, что уже сделано около 500 р. затрат. Теперь он решается перенести концерт на 27 мая, но уже в зал Двор[янского] Собр[ания], и, конечно, с уменьшенною армией². Это дело вообще так расстроило его, что он просто чуть не болен. По счастью, подвернулся тут как раз Чайковский, который только что утром приехал из Москвы, и остановился на два дня здесь, торопясь в Париж, куда его требует по телеграфу молодой Шиловский³, его бывший ученик и приятель, сильно заболевший в Париже. Так вот Балак[ирев] притащил вчера Чайковского с собой к Людм[иле] Ив[ановне], весь вечер шла музыка, и Милий был блестящее, чем когда-нибудь: это, видно, превосходное дело быть сильно расстроену нервами, — для музыки оно здорово. Можете себе представить, он аккомпанировал «Море» Бородина даже(!!) лучше Надежды Николаевны, а Вы знаете, что это дело почти что невозможное. Играл он также «Исламея» так, как кажется никогда еще в жизни не играл, — и т. д. и т. д. Чайковский тоже много исполнял своего, Мусорянин пел «Классика»⁴, «Бориса Годунова» и т. д. Вообще вечер вчерашний был просто чудесный, и мы общими силами снова подвинтили Милия. Но все время поминали, что Чайковскому однако не достает в Петербурге, по части музыкальной: это слышать Вас двух как одно из главных чудес и капитальных музыкальностей здешних. Чем же кончилось, наконец? Тем, что порешили просить Вас, нельзя ли всей компанией явиться к Вам в среду вечером. Если можно, то Чайковский нарочно останется на лишний целый день здесь, и поедет в Париж не в среду утром,

а в четверг утром⁵. Сначала было хотели Вас просить о вторнике, но потом все вспомнили, что Вы, кажется, во вторник будете в театре. Итак, пожалуйста, напишите мне два слова, а я ужо передам Милию и всем остальным: мы сегодня вечер проводим все у Милия. Надо же ведь Чайковскому узнать всё новое, а надо также и нам слышать, что у него есть хорошего за последнее время. Но Вы не можете себе вообразить, что за странность: Вы кажется уже знаете, какая прелесть его увертюра к «Ромео и Джульетте», — Милий всю зиму играет нам ее наизусть, и не проходит ни одного нашего собрания (у Людм[илы] Ив[ановны]), чтоб мы ее не потребовали — представьте же себе, что эту страстную, бесконечно тонкую и элегантную вещь сам автор играет какими-то жесткими, деревянными пальцами, так что почти узнать нельзя. Мы хохотали над ним, а он уверяет, что был беспокоен и трусил(!) компании, перед которою находился. Разумеется, хохот и насмешки удвоились. Он играет эту чудную свою вещь почти так же каррикатурно, как Бородин свое «Море». Непостижимо. Жду ответа.

Ваш В. С.

5.

С. П. Б., четв[ерг], 9 июля [18]70

Вы, конечно, очень удивляетесь, Александра Николаевна, что до сих пор не получаете ни единой строчки от меня — я и сам этому очень удивляюсь, даже гораздо больше Вас, потому что сам же первый напросился на корреспонденцию. Но еслиб Вы только одну минуточку взглянули на то, как я нынешнее лето безалаберно веду свое время, Вы бы тотчас же и перестали бы удивляться. Во-первых, я только то и делаю, что бываю чуть не с утра до вечера на выставке, да пописываю статейки о том, чтоб выставку не закрывали так скоро¹. Но, разумеется, у нас нечего ждать чего бы то ни было толкового, и кажется с выставкой покончат 15 июля, т. е. в самый тот день, когда я надеюсь получить письмо от Вас — не правда ли, ведь это случится? «Я требую» (помните, сударыня, это не мои слова, а Лаурины², и Вы слишком меня ими прошпиговали, так что [я] нынче совершенно заразился и употребляю их на каждом шагу, но, заметьте, непременно с Вашей интонацией). Ну-с, и потом, кроме выставки, сто разных других делов, впрочем, тоже художественных от головы и до ног; значит, я тут утонул. Но это не мешает мне твердо помнить Вас и ждать: скоро ли опять осень, скоро ли опять Лаура и Д[онна] Анна завертятся в голове по-прежнему? Кстати о «Каменном госте». Помните, у Кюи был тогда, в последний раз, некто Буренин³, еще подле которого я все время сидел и старался втолковать ему всё то, что есть тут самого капитального у Даргомыжского и у любезных его исполнительниц (Вы знаете, неслыханные и невиданные Сиамские близнецы по части таланта и музыки), — так вот этот самый Буренин, человек, которого я крепко уважаю, — тоже за талант и голову,— скоро после Вашего отъезда написал в одном из своих фельетонов про «Каменного гостя» и прострочил тут, как сильно эта штука понравилась ему, и какая это для него неожиданность.

Ну-с, а если совершенно посторонний для музыки человек до такой степени и так неожиданно ошалел вдруг от новой оперы, то Вы легко можете себе представить, что крупную роль в этом ошалении играли обе сестрицы (Вы Знаете сами — какие). И по всему по этому я и посылаю им то место фельетона, которое до них касается. Надеюсь, что они останутся мне благодарны. Мне кажется, что такие отзывы людей вовсе не музыкантов будут очень кстати нашей публике. Она станет промежду себя говорить: а, уж если опера так действует и на не-музыкантов, значит, видно в ней есть что-нибудь особенное. Еще я решаюсь послать Вам свой собственный фельетон — об аквариуме, так как это заведение, кажется, довольно понравилось Вам тогда, когда мы были вместе⁴. Вероятно, Вы не видите в Вашей «Пыльнице» (не правда ли, верный перевод неправильного немецкого названия Pilnitz?⁵), не видите там Петерб[ургских] Ведомостей, и печатный кусочек петербургских дел может быть будет Вам интересен. А только знаете ли, какая беда у нас у всех на носу? Кажется, «Каменного гостя» нынче не будут давать. Дирекция никакими судьбами не хочет давать 3 000 р. Кошкарову⁶, а, казалось бы, велики ли эти деньги? Просто стыдно подумать, что у нас за дела делаются и как расправляются с талантливыми или гениальными вещами, не боясь давать 10, 15 тысяч какому-нибудь пошлому Верди или чорт знает какому другому дураку за самую отчаянную плоскость. Но мы еще не теряем кураж и продолжаем работать руками и ногами. Если же не удастся ничего, то надо будет поступить, как предложил Вельяминов⁷: сложиться публике, купить оперу у Кошкарова и подарить ее русскому народу. Это будет великолепно!!! Каков человек: и генерал, и даже военный, а родит у себя в голове такие капитальные вещи!?! Прощайте.

Ваш В. С.

6.

22 февр[аля 18]71

Вот, Александра Николаевна (или точнее сказать — г-жа Лаура) — вот как сердцу сердце весть подает. Я именно сегодня раз пять думал про Вас — т. е. en duo с Надеждой Николаевной: у меня иначе ведь не бывает. И мало того, опять вспомнил, опять-таки про Вас обеих в ту самую минуту, когда мне принесли Вашу записку. Дело в том, что сегодня утром я был у Маккавеев¹, видел там превосходный, еще не конченный портрет Лавровской² с вялым лицом, скучающей миной и поповским каким-то носом, — нечего сказать, хороша будет огненная пантера Лаура!!! Но так как дело на этом портрете не кончилось, я стал рассматривать еще другой портрет — Тургенева с белой бородой, усами и головой, — белыми словно скатерть, то оба Маккавея в это самое время стали премного распространяться про самый оригинал: насколько, дескать, он еще лучше и приятнее в натуре, насколько томнее и чувствительнее его глаза, etc. Надо Вам сказать, я этого молодца не очень-то люблю. Признаю и чувствую его талант, но признаю его скорее дамским — ни одной мужской черты ни в мысли, ни в твор-