Выпуск № 1 (122) | 1949 - страница 38

лецкой слободе? Неужели так волнует ситуация со стрельцами? Они в своем сюжетном жизнеповедении вовсе не отличались привлекательностью, чтобы так им соболезновать.

Произошло переключение смысла: стрельцы уже не бытовые персонажи. В них зазвучал голос народа, ибо данный момент — момент расставания не с Хованским: его уже нет, он обречен историей, хотя и стоит еще перед стрельцами. Это прощанье со старым укладом жизни (ведь жизни-то своей же, родной, русской!) на грани новых времен. Мусоргский — великий музыкальный драматург. И он глубоко и точно разгадал момент, когда люди, изображавшие на сцене быт, превращаются в судей самих себя, в голос истории.

Вот почему оказалось в русской симфонической музыке возможным одно творческое явление, которое изумляет своей единичностью и неповторимой красотой внутреннего величия, раскрывающегося через импозантную внешность. В мысли у меня, конечно, 2-я, богатырская (действительно метко названа!) симфония Бородина, произведение величайшей значимости.

Если подойти к нему с бытовых позиций, как делали не раз, то не только можно, но и естественно увидеть в симфонии и пиршество, и певца на пиру, и костюмы, и позы пирующих, словом, весь княжеский быт древнего ли Киева или Тмутаракани. Бородин пишет так сочно и ярко-изобразительно, что по его звукописи можно восстанавливать мозаики. Но ведь все эти реставрации живописного из звукописи скорее всего либо дань восхищения поразившей нас музыке, либо одно из средств рассказать о ней. На самом же деле, мы всегда хорошо знаем: музыка содержит в себе больше и глубже, чем удалось выразить словами.

Бытовая изобразительность бородинской симфонии несомненно присуща ее музыке. Ее массивы, ее светотени, динамика и ритмика действительно соответствуют не только нашим представлениям о богатырском, но и чувству богатырства, как совершенной степени мужества, силы и энергии. Мощность, величие, энергия предельно сжатой спирали — вот начало, заставка симфонии. В этой всепокоряющей унисонной фразе слышится былина о Святогоре: никому не сдвинуть русского народа с родной земли. Слышится, как чей-то на дальние просторы прокатившийся суровый, грозный глас.

Взяв тон, интонацию непоколебимой уверенности и раскидав ее в звучаниях удали и любования, Бородин уже на всем пространстве симфонии этот тон не оставляет. Меняются темпы, размеры, нюансы, формы каждой из частей симфонии. Сменяются состояния, темпы. Скерцо стремится, будто конь под джигитовщиком; наоборот, в медленной части музыка почти недвижима, — словно красавица, очарованная пением, слушает себя же, застыв в созерцании. Радостно и в финале — соревнования ли то в боевых играх или взрывы веселья на пиру. Музыка звенит и пенится. Одно ощущение исходит от всей симфонии — утверждение силы, вернее, торжества существования, красования жизни, любования жизнью. Но выражено это здоровое жизнерадостное утверждение в волнующей осязаемости образа родной страны, откуда возникает непременное желание отыскать программу. Звуковое, из звуковых отражений возникающее зеркало всей родной страны и народа, вкорененного в землю, народа, у которого «силы переливаются», по былинному слову-образу. Нельзя сказать, что здесь степени человеческого движения, порывистость, нервность являются главным стимулом развития. Развития? Да есть ли оно в этой особенной из вообще особенных русских симфоний?

Вся симфония — состояние колоссального организма, его дыхание, мощное, глубокое, длительное, и состояние это отражено в различных фазах проявления жизни, в любовании своими силами, своим чувством, в играх и в весельи, как торжестве плодородия земных благ. В этом смысле финал, действительно, гигантский пир. Впрочем, былинные образы связываются с симфонией на всем протяжении музыки, и в общем все-таки дело тут не в отдельных бытово-былинных этикетках. Страна — дыхание — сила — радость сознания: живу — осязание земли, мужество, достоинство, — вот все эти и близкие к ним ощущения со-

браны Бородиным богатырской хваткой несоизмеримого таланта.

Вовсе нельзя сказать, что симфония эта — пример гениального музыкального зодчества. Ее собранность — это ход мыслей вокруг объединяющей идеи. Правда, здесь Бородин сконцентрированнее, чем где-либо. Конечно, перед ним носились основные контуры всего произведения, но создавал он ее не как зодчий музыки. Он шел индуктивно. Его творчество напоминает неторопливое плавание по гигантской русской реке. Русло в общих чертах известно, но сколько на пути еще неведомого, прекрасного!

В Бородине-композиторе, как никак, отражаются ум и метод ученого: он длительно наблюдает и по ходу наблюдений обобщает. Оттого в каждой интонации у него — сок, сочность, свежесть. Образ — результат продуманных наблюдений и ощущений, и уж если Бородин что закрепил в том или ином звуко-облике, — он схватил явление метко и цепко. Разбавлять его образы возможно, можно их даже отесывать и полировать по редакторским желаниям, что и происходило, но там, где чувствуется коренное, бородинское, уже всецело сложившееся, его здравым ясным умом и сердцем выношенное, — там не сдвинуть, не сломить.

Беда для музыки русской оказалась в том, что Бородин, наблюдая и накапливая много «заметок», превращал их лишь время от времени в довольно крупные «статьи и отчеты». Он не ускорял мерного хода своего плавания по намеченному руслу и доводил свою мысль до зодческой оглядки на собранное в редких случаях. С «Игорем» так и вышло: оборвалась жизнь прежде чем ученый-зодчий взялся за обзор всего материала, хотя были возведены прочные основания. Со 2-й симфонией — иное дело. Самыми темами, изумительной рельефностью их интонаций Бородин и заложил фундамент и вывел стены солидной прочности. Мельчить композицию он явно не хотел. И сколь бы ни была необходима помощь друзей, толкавших композитора, эта симфония всецело насыщена бородинством, его громадным собирательным, мерным творчеством.

Вдумываясь в некую непрерывную нить, путевую нить замыслов Бородина, можно почувствовать упорное, зоркое стремление уловить образно смысл русского: в стране, в народе, в исторической жизни. Основное. Характерное. Масштабы. Поступь. Сознание своей силы и здоровья¹.

В ней Бородин успел рассказать все главное из своих розысканий русского, и симфония — величавый художественный сдвиг русской мысли в музыке: русская правда о родной стране, как в «Игоре», правда о национальных характерах и их высокочеловеческом благородстве и чувстве достоинства.

Во 2-й симфонии слушатель свободнее в отборе образов и их толковании, чем в опере-сказании Бородина. И однако, не уйти от вкоренившегося ощущения: тут русское в далеких исторических масштабах, но родное и нам сейчас. Такого народа не поколебать, музыки такой красоты не сложить дважды, ибо здесь великая мысль композитора отразила в четырех состояниях народную думу веков. В эпоху индивидуализма родилось произведение глубоко самобытное, музыка которого никак не звучит личным переживанием.

Все свое ощущение и понимание русской жизни и русских характеров Бородин обобщал в степени высокой и прекрасной, и, однако, не изымая все это из пушкинского: «Что-то слышится родное...».

Сок земли и дыхание гигантской страны — в любой из характерных бородинских интонаций. Он по-гомеровски запечатлевает, что слышит и что видит.

А жизнь не только шествует, она и суетится. Русская музыка не была бы русской, если бы в своих реалистических постоянных устремлениях не попыталась обобщить образы людей рядовых, незаметных, людей без подвигов, но с чуткой исстрадавшейся душой и совестью. Нашелся музыкант-характеролог, который еще до обобщений Мусоргского почувствовал справедливое в том, чтобы в музыке сказать о людях, ходящих по городской мостовой. Не так много было сказано, но метко. И русские композиторы потом уже не пытались рав-

_________

¹ Отсюда и юмор Бородина: не от сарказма, не от издевки, ибо надо всеми «кривизнами» характеров, чувств, явлений господствует всеисцеляющее чувство конечной правоты действительности.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание