Бетховен: «Итак, вы, по-видимому, считаете, что Галленберг не расположен ко мне. Впрочем, мне это совершенно безразлично; тем не менее я хотел бы знать его выражения в точности».

Шиндлер: «Он сказал, что все-таки считает, что партитура находится у вас; и когда я стал уверять его в противном, он сказал, будто виной этому ваша непоседливость, вечные переезды с места на место и что вы потеряли рукопись».

(Новая пауза. Затем Бетховен продолжает, хотя никто не принуждает его к этому; вероятно, он размышляет о прошлом; нахлынула волна горьких воспоминаний).

Бетховен (по-французски): «Она очень любила меня, больше, чем когда бы то ни было любила своего мужа. Скорее он был ее любовником; но я узнал от нее о его бедственном положении и нашел доброго человека, который дал мне 500 флоринов, и я помог ему. Он всегда был моим врагом; и именно поэтому я делал для него все от меня зависящее».

Шиндлер (по-немецки): «Так вот почему он сказал мне: “Он невыносимый человек”. Вероятно, из чистой благодарности. Но господь простит их, ибо они не ведают, что творят».

Любопытство Шиндлера возбуждено и он спрашивает (по-французски): «Была ли богата графиня? Она до сих пор хороша. Давно ли она замужем за господином Галленбергом?».

Бетховен (по-французски): «Она урожденная Гвичарди. Она была его женой до (Шиндлер пишет: «своего путешествия») Италии (Шиндлер пишет: «по приезде в Вену»), она разыскала меня, плакала, но я пренебрег ею».

Шиндлер (по-немецки): «Геркулес на распутьи».

Бетховен (по-немецки): «Если бы я захотел принести в жертву свою жизненную силу вместе с жизнью, то что же осталось бы для благородного, для лучшего...».

Итак, Бетховен оттолкнул Джульетту и решительно избегал встреч с ней, но отвергнутая соблазнительница не отступает; дальнейшие переговоры свидетельствуют о том, что она через своего мужа не перестает настаивать, чтобы Бетховен посетил их. Шиндлер говорил неправду, что Галленберг проявлял к Бетховену недостаточное уважение. Он очень огорчен холодным письмом Бетховена и в ответном письме проявляет безграничное восхищение: «Он назвал вас, — пишет Шиндлер,— первой звездой на музыкальном горизонте; он будет счастлив, если вы придете к нему с визитом, так как считает вас другом дома». Он становится вдвойне предупредительным, выражает сожаление и удивление, что Бетховен так редко появляется в обществе, и доходит до того, что начинает ухаживать за Шиндлером, просит его бывать чаще. Но Бетховен, по-видимому, так и не откликнулся на эти приглашения.

Он замыкается в себя и удаляется от общества, насколько это возможно. Даже в Медлинге он еще слишком чувствует близость Вены. «Это еще недостаточно деревня. Здесь слишком кривляются, это еще маленький городок, и отсюда весь этот человеческий сброд». А друзья упрекают его, что он слишком далеко поселился, в месте, лишенном средств сообщения.

Он еще молодец, и, кроме вечно обескураживающего Шиндлера, который твердит, что два года тому назад он выглядел гораздо лучше, все друзья восхищаются его здоровым видом. «С тех пор, как я вас знаю, — говорит Олива, — вы с каждым годом становитесь все здоровее и здоровее. Вы доживете до ста лет». И художник Штилер, который пишет его портрет, обращается к нему с таким же комплиментом.

На этом портрете запечатлен самый верный образ Бетховена этих лет. Мы видим художника за работой, он просит извинения, что так задерживает Бетховена... «Еще пятнадцать... Еще десять минут, и мы кончим...». Ему так и не удалось окончить. Когда этот портрет был готов, Штилеру захотелось написать другой, в натуральную величину. Он без конца благодарит Бетховена за терпение и признателен ему за то, что Бетховен потратил на него столько времени. Портрет был выставлен и имел большой успех, он привлекал всеобщее внимание. Олива считает, что «не существует другого портрета Бетховена, который бы так передавал его как живого, дух и плоть». Канн тоже хвалил его. Бернард находит его посредственным и без труда уничтожает сравнением с Лоуренсом, портреты которого в то время были в моде (даже сам Штилер преклоняется перед ними). Шиндлер предпочитает портрет работы Шимона, в котором, как ему кажется, лучше схвачен характер Бетховена. Напомним, что Штилер рисовал Бетховена в то время, как он сочинял «Торжественную мессу». Он спросил у него тональность произведения, чтобы сделать надпись на своей картине...

Среди этой разговорной трухи и обрывков речей вдруг взовьется молния бетховенской мысли. Ему мало сказать вслух. Он записывает свои мысли. Это его манера говорить громче. Вот некоторые из них.

Сначала знаменитая цитата из Канта: «Нравственный закон в нас, звездное небо над нами»¹. Затем идет апология сильной централизованной власти, которую немецкое издание 1942 года, естественно, подняло на щит, отдавая ей предпочтение перед мыслями Бетховена о революционной независимости: «Сила, собранная воедино, может сделать все с разъединенным большинством».

И великие размышления о мире, об искусстве и о жизни: «Общество — король и любит, чтобы ему льстили, оно раздает за это свои милости. Но подлинное искусство гордо, оно не позволяет стеснять себя выражением лести. Знаменитые художники всегда в плену: вот почему их первые произведения остаются также лучшими, хотя они и вылились из темного подсознания. — Говорят, что жизнь коротка, а искусство вечно. Только жизнь вечна, а искусство коротко. И если его дыхание подымает вас до богов, все же оно дар мгновения»².

Это одно из самых высоких признаний, записанных для нас рукой Бетховена. И одного его достаточно, чтобы установить исключительную ценность этих разговорных тетрадей.

Сокращенный перевод М. Рожициной-Гандэ

_________

¹ «Критика практического разума».

² Приведем также мысль Бетховена, сохраненную нам в воспоминаниях Шиндлера: «Новизна и оригинальность рождаются сами собой, без того, чтобы о них думали».

Николай Андреевич Римский-Корсаков
в певческой капелле

(Из воспоминаний ученика)

В. Золотарев

Мои воспоминания о Николае Андреевиче Римском-Корсакове тесно связаны с местом моего первоначального воспитания и образования — с Певческой капеллой, где Николай Андреевич в ту пору (с 1883 года) заведывал музыкальным образованием в качестве помощника управляющего капеллой Милия Алексеевича Балакирева.

Никаких записей я тогда не вел, и все, что мне приходится теперь писать о том далеком времени, пишу «по памяти». Тем не менее воспоминания детства и ранней юности, (примерно до 13-летнего возраста) сохранились в удивительной свежести. Прозвища, имена, бытовые мелочи — все запечатлелось в памяти раз и навсегда. Ярче всех запомнились образы Балакирева и Римского-Корсакова, как наиболее чтимые.

Величину и значение этих двух крупнейших музыкантов я, да и все ученики капеллы, оценили уже много лет позднее. Могло ли это быть иначе у малышей, несмышленышей, какими в большинстве своем мы в ту пору были?

К Николаю Андреевичу у всех капелльских шалопаев, не очень-то уважительных к начальству, каково бы оно ни было, сохранялось, однако, должное уважение, происходившее, очевидно, от той ревности и деловитости, с какими он совершал повседневную свою работу, а также — от полного отсутствия даже намека на какое бы то ни было заигрывание с нами.

В тех, очень, впрочем, редких, случаях, когда Николай Андреевич хотел выказать свое одобрение или свою приязнь к кому-либо, он, покачиваясь из стороны в сторону, как бы «на ходу», вихрил голову «провинившемуся», проводя ладонью по волосам снизу вверх. Это была его манера: именно в этом и заключалась вся его скупая ласка.

Наша почтительность к Николаю Андреевичу видна хотя бы из того, что для него у нас не было никакого особого прозвища, тогда как это обязательно было для всех других.

Самого Балакирева мы звали про себя не иначе как «плешустик» за его лысину. Его боялись, но вместе с тем и недолюбливали.

То, что делал Балакирев для капеллы, конечно, никто другой не сделал бы. Он всего себя целиком отдал идее воспитания детей, их образования, а также преуспевания капеллы в целом. А вот детишки-шалунишки никак этого уразуметь не могли. Все то благое, доброе, что от него исходило, принималось как должное, обязательное со стороны Балакирева, и поэтому совсем не замечалось и не ценилось. Зато балакиревское распекание, сопровождаемое

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Сокращенный перевод М. Рожициной-Гандэ

Николай Андреевич Римский-Корсаковв певческой капелле

(Из воспоминаний ученика)

В. Золотарев

Содержание

Николай Андреевич Римский-Корсаков
в певческой капелле