Выпуск № 3 (114) | 1948 - страница 12

понял, что народная опера — не попурри из русских песен, а мышление звуками в присущем народу интонационном строе — в искусстве распева тонов и в искусстве варианта.

Новое главное качество оперной музыки Глинки, отмеченное сразу же наиболее чуткими современниками, заключалось в том, что не от количества набранных в оперу подлинных и притом старинных песен зависело преимущественное впечатление русского национального песенного характера музыки. Объяснить себе этого не могли, но в своем ощущении были глубоко правы. Музыка по формам и сложению своему звучала как будто общепринято, «по-европейски». Но что-то в ней было не то, а популярных напевов оказывалось раз-два и обчелся.

Гениальность Глинки, его интуиции, проявилась в ином — распевно-вариантном — развитии мыслей, органически связавшихся и с народной песенностью, и с европейским инструментально-симфоническим голосоведением.

Влечение Глинки и Танеева к наиболее в даль веков уходящим ладовым основам европейской музыки понятно: там еще не были изжиты до конца великие традиции песенно-интонационного искусства первого тысячелетия нашей эры, а, возможно, и музыкальной культуры Средиземноморья. Понятно также глубокое противление советской музыкальной культуры веяниям той музыки империалистического западноевропейского города, где слух окончательно порывает связь с живой интонацией, приучаясь мыслить звукокомплексами, как механизмами, и где воображение музыкантов питается «колоритом криков», словом, «интонациями вне культуры человеческого дыхания», а выражение становится «самоцелью» (максимум экспрессии).

Чем же объяснить ту постоянную глубокую тягу к песенности, которую всегда чувствует каждый русский музыкант и в чем Глинка остался пока еще примером наибольшей полноты вникания? При этом, чем глубже и «кореннее» песенные мелодии народа, чем они чище в смысле подлинности интонации, то есть тона, в котором слышна сущность народа и, главным образом, открытость и широта высказывания чувства, — тем они сильнее привлекают к себе.

С Глинкой впервые появились произведения, в которых не заимствование элементов народного музыкального языка являлось определяющим моментом, а опыт обобщения элементов этого языка в новую стадию музыкального сознания, в высокое помыслами произведение. Глинка создал произведения из элементов русского музыкального языка, естественно песенного, а не из песен. Это оценили немногие, да и потом путали долго и путают до сих пор.

Сколько угодно было в жизни русской музыки полутора последних веков опер и симфонических произведений, в которых принцип заимствования напевов народных и их обработки по немецкой колее, как сказал бы Глинка, преобладал. Но они оказывались едва ли не однодневками, а «Иван Сусанин» и «Камаринская» остались единственными в своей незыблемости. Надо еще тут досказать немногое: что Глинка остается русским, когда так блестяще сочиняет польский акт, и что Чайковский — всегда песенный по внутренней сущности своего мелодизма и напевности тематического развития, потому что он владел тоном, который свойственен качеству, воспринимаемому как русское песенное... Его-то и раскрыл Глинка в своем композиторском почерке, а за ним Бородин в своем, Мусоргский в своем и т. д., каждый с той или иной степенью обобщения народной интонации в ее характерных чертах. Наличие этих черт в музыке и дает ей тот призвук русского, который так удивлял иностранцев, особенно злил немцев при первых знакомствах с капитальными выступлениями русских классиков за границей...

Конечно, область русской протяжной песни действительно является одним из высших этапов мировой мелодической культуры, ибо в ней человеческое дыхание управляет интонацией глубоких душевных помыслов, на несколько веков вперед сохраняя силу воздействия. Ведь почти каждый отдельный звук протяжной песни облюбовывается, ося-

зается. Вы не можете не чувствовать, что на звуке сосредоточивается душа...

Как бы ни анализировать музыку и ни удивляться в ней звукозодчеству, самое жизненное в ней — правдивость чувства. Это стык, где сливаются красота звучания и стройность с правдой высказанного, правдой культуры чувства... Значит, даже былая русская песенность отражала столь высокую культуру человеческого чувства, что не только отдельные мелодии, рождавшиеся в этой атмосфере, но и свойственные этому искусству качества и принципы одушевляют нашу музыку посейчас.

Попробуем образно-обобщенно услышать весь обширнейший душевный мир русской песенности, как многочастную гигантскую симфонию из ряда основных темповых стадий — отражений или зерцал жизни: светло, простодушно, задумчиво, иронически, весело и задорно. Конечно, в средней стадии в медленных темпах, в Andante — и шире и плавнее, до длительнейших песенных Adаgiо, звучит всей глубиной своей человечность, все пережитое, передуманное и испытанное русским народом. Звучит без крикливого, шумного, парадного пафоса, — в глубокой серьезности, в величавом своей скромностью сосредоточении чувства. Так поет страна, для которой жизнь была всегда нелегким времяпрепровождением. В протяжной песне состав ее свидетельствует о веках упорной работы. Надо только вникать, как в музыке — искусстве звуковой памяти (разумею музыку устной традиции) — трудно выковываются относительно длительные формы. Потому культура протяжной песни могла быть той вершиной, на которой в истории каждого художества сходятся усилия ряда лет, вдруг порождая новую красоту.

Но главное, всё-таки, в душевном богатстве и глубинности чувства песни у народа, чьи раздумья о жизни могли вызвать напевы столь убедительной внутренней силы, столь сдержанно раскрываемой энергии.

И подлинная природа русской протяжной песни никак не в смиренномудрии и унынии, а в сопротивлении тяготам жизни. Это всё равно как крепкий русский голос на морозе, сочно выпевающий упругий напев, да еще красиво орнаментируя его бодрыми «э...», «эх...» «ах», «да...» и т. д. Упругость напева — это от здоровья, в нем разлитого, от неистощимости дыхания, от полноты и мерности пульса. Песня вьется, озирая, казалось бы, и напевом и текстом родные, давно знакомые явления действительности: «снеги белые, пушистые», поля, даль, горы, бесконечность дороги. И голос, и извивы напева сопротивляются неоглядности, утверждая — да! несомненность и широты и долготы пространства, и немоту и тишь снегов. Но тут же и охват беспредельности волей человека.

Мы подошли к существу дела. К тому, о чем принято забывать. Ведь русская песенность, и в особенности в своей протяжности, слагалась в долгом вековом соперничестве с далеко не ласковой природой. Всегда, когда слышишь, как русский голос бодро и волево «выносит» словно плетения корней орнаментику мелодий, сердце говорит, что не итальянские это фиоритуры (цветики) от беспечности на солнышке, а тоже отражение действительности, но иной, и ход иной поступью. И полюбил русский человек свою непокорную природу, борясь с ней и одолевая ее, вот за ее упругость и непокорство. И запел, познав упорный труд. Оттого возникли напевы-корни. Их не переломишь. И красивы же они в своей заливчатости!

Вряд ли сок и жизнеупорство напевов и нескончаемость прорастания вариантов от них могли образоваться, если бы культура протяжной песни рождалась из художественного досуга, на каком-то приволье жизненном. На мой взгляд, даже и вообразить не вообразишь такого приволья: его никогда не было. Такая коренная сила и мелодическая упругость, — надо слышать протяжные песни в их народном исполнении в родной обстановке, чтобы всецело почувствовать их интонационную поступь, — вырабатываются в схватке с жизнью без романтических чудес. Старинная русская протяжная песня — сильная, жизнеупорная культура, никак не плод уныния и пассивного терпения «пораженческой

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание