Выпуск № 4 (99) | 1946 - страница 7

Не найдем мы у него и той горькой и, по существу, бесперспективной «издевки над собственной мечтой», какая звучала в некоторых его ранних пьесах: теперь он не стесняется больше выражать откровенно теплые человеческие эмоции и не стремится «наступать на горло собственной песне».

Антиромантичное увлечение чистой «энергетикой», музыкой механического движения, самодовлеющей игрой ритмов также остыло у Прокофьева; эпизоды с преобладающим значением ритмики, специфически моторные темы перестали занимать у него главенствующее место.

В 30-е и 40-е годы было бы уже немыслимым появление таких произведений Прокофьева, в которых с утрированной остротой концентрировались бы издевательски-скептические тенденции (как в «Шуте» или «Сарказмах) или взрывчато-разрушительные (как в «Скифской сюите» или «Семеро их»). Нынешний Прокофьев перестал бунтовать, разрушать, ломать каноны искусства. Его направленность скорее созидательная и конструктивная, нежели взрывающая и отрицающая. Он стремится теперь к максимально полному и многостороннему воспроизведению жизни с помощью наиболее стойких и оправдавших себя выразительных средств, накопленных за долгие годы экспериментирования. Конечно, он не отказывается при этом от смелых творческих экспериментов и милой его сердцу «выдумки»; но теперь интересные технические находки лишь дополняют мощный арсенал уже устоявшихся его стилевых приемов.

Из прежних сюжетно-образных линий, наметившихся в музыке Прокофьева еще в юношеский период, наибольшее развитие получила его лирика всех оттенков — от восторженной и пылкой любовной эмоции до тихих, сосредоточенных состояний. Лирическое начало, ранее считавшееся второстепенным, нетипичным для Прокофьева и во многом еще не выявленное, — теперь становится главенствующим во многих его произведениях. Лирические эпизоды составляют лучшие, наиболее бесспорные и признанные страницы в новых его театральных работах, — даже таких, где, казалось бы, должно преобладать эпическое, историко-повествовательное начало («Семен Котко», «Война и мир»). Лирика выдвигается на первый план во многих его инструментальных пьесах (2-й скрипичный концепт, флейтовая соната, начало 8-й сонаты).

Созданные Прокофьевым лирические портреты русских девушек — впечатляющие образы Сони в «Семене Котко», Наташи — в «Войне и мире», девушки в «Александре Невском» — являются прямым продолжением прекрасной портретно-реалистической традиции русской оперной классики (Антонида, Лиза, Марфа). Та живая человечность, к которой бессознательно стремился молодой Прокофьев, пытаясь найти своего героя то в аллегорическом образе «Утенка», то в болезненных самоуглублениях «Игрока», то в лирических образах его концертов и сонат — сегодня облачилась в реальные портретные формы.

Нынешний яркий расцвет прокофьевской лирики свидетельствует и о том, что в творчестве его окончательно восторжествовала гуманистическая тенденция, когда-то лишь смутно искавшая выхода. Об этом с особой силой говорят ведущие идеи его новых сценических произведений: «любовь сильнее смерти» («Ромео и Джульетта», лирическая линия «Войны и мира»), «любовь и красота юности сильнее человеческой пошлости, корыстолюбия и мещанских предрассудков» («Золушка», «Обручение в монастыре»). Об этой же гуманистической направленности говорит и философский подтекст Пятой симфонии, заду-

манной автором, как симфонический гимн красоте и мощи всепобеждающего человеческого духа.

По-новому зазвучал в наши дни прокофьевский юмор — одна из сильнейших у композитора выразительных сфер. Смех ради смеха, — как в юмористическом скерцо для 4-х фаготов или во многих страницах «Шута», — был бы теперь совершенно немыслим в музыке Прокофьева. Юмор его становится значительно более осмысленным и целенаправленным, всецело подчиняясь задачам сатирического осмеяния или добродушного характеристического бытописания. Возникает целая галерея веселых театральных героев, чьи характерные жесты и интонации, чей заражающий звонкий смех запечатлевают излюбленную юмористическую тенденцию автора, его зоркую наблюдательность, умение с улыбкой подмечать в людях остро-индивидуальные чепты. Напомним Фроську и Миколку в «Семене Котко», Меркуцио и Маски в «Ромео», скоморохов в «Александре Невском», ямщика Балагу и Тихона Щербатого в «Войне и мире», Мендозу и Херома в «Обручении», чванных придворных персонажей «Золушки». Напомним, наконец, подлинный апофеоз радостного ликующего смеха в финале Пятой симфонии. Как юморист-бытописатель, знаток жизни, мастер метких иронических портретных зарисовок, Прокофьев продолжает в наши дни примечательные традиции Гоголя и Чехова, Федотова и Мусоргского.

С большой силой развернулись в последние годы экспрессивно-гиньольные устремления Прокофьева, его интерес к сильным аффектам, к миру страшных, трагических чувствований. Неслыханные потрясения военных лет, нервные эмоции «жестокого века», дважды подвергнувшего народы мира ужасам войны, не могли не отразиться на творчестве чуткого художника. Однако знакомый с давних пор прокофьевский «гиньоль» приобрел в наши дни более конкретные формы выражения. В нем сконцентрировались чувства непримиримой ненависти к убийцам и разрушителям, врагам культуры. Уже не абстрактные «призраки» и не легендарные чудовища «халдейского заклинания», а живые образы тевтонских псов-рыцарей («Александр Невский»), немецких оккупантов-вешателей («Семен Котко»), жестоких наполеоновских карателей («Война и мир») встали во весь рост на музыкальных полотнах Прокофьева. Эта линия воплощается не только в театрально-описательных сценах, рисующих казни и пожары, поединки и траурные шествия. Стихия жутких неистовых эмоций продолжает бушевать и в инструментальных его сочинениях, — в частности, в яростных разработках и финалах последних фортепианных сонат. Резкое противопоставление нежнейшей лирики и бешеного аппассионатного драматизма, типичное для многих непрограммных пьес Прокофьева, позволяет различить в его личной, субъективной сфере «две души», два полярных состояния: это — Евзебий и Флорестан, воскресшие на музыкальной почве XX столетия. Кое-что в драматически-заостренных страницах музыки Прокофьева продолжает и теперь носить следы его былых экспрессионистских преувеличений. Сцены кровавого насилия, безумия, в музыке Прокофьева всегда очень сильно впечатляют (напомним хотя бы сцену бреда Андрея в 10-й картине «Войны и мира»), но порою излишне терроризуют слушателя (сцена казни в «Семене Котко»).

Высокое мастерство живописца-стилизатора, искусство «представления», выразившееся в свое время в привлекательнейшей неоклассической тенденции Прокофьева, также не заглохло в его нынешнем творчестве.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание