Выпуск № 4 (99) | 1946 - страница 17

После сюиты в зале разыгрался чрезвычайно большой шум, вроде того, как после первого исполнения 2-го концерта в Павловске, только тут был представлен весь музыкальный Петроград. Глазунов, к которому я специально заезжал, чтобы пригласить на концерт, во второй раз вышел из себя — и из зала, не вынеся солнечного восхода, то есть за восемь тактов до конца. «В оценке нового произведения директор консерватории ие щадил выражений» — отметили газеты. Литаврист пробил литавру насквозь, и Зилоти обещал мне прислать прорванную кожу на память. В оркестре были легкие попытки к обструкции. «Только оттого, что у меня больная жена и трое детей, я должен выносить этот ад!» — говорил виолончелист, которому сидевшие сзади тромбоны гвоздили в уши страшные аккорды. Зилоти в отличном настроении разгуливал по залу и говорил: «По морде, по морде!» — что означало: мы с Прокофьевым дали публике по морде. «Скандал в благородном семействе» — не без удовольствия отмечала «Музыка».

Между концертами я неотрывно работал над «Игроком», и в марте музыка трех актов была готова. В четвертом акте я запнулся на сцене рулетки, в которой не выходил общий план. Тут мне помог Б. Н. Демчинский, прибавив кое-что, не найденное мною в повести Достоевского. Ободренный интересом, который вызвала «Скифская сюита», я выбирал для «Игрока» язык как можно более левый. «Конца не видно его замыслам и даже предположить нельзя, каковы-то они будут» — поддерживала меня «Музыка». «Катарзисы панического смеха над преходящими условностями художественного языка» — изощрялся Каратыгин. «Неуемное творчество» — писал Игорь Глебов, но при наборе выпадал типографский знак и получалось «неумное творчество». Однажды мать вошла в комнату, где я сочинял «Игрока», и в отчаянии воскликнула: «Да отдаешь ли ты себе отчет, что ты выколачиваешь на своем рояле?» Мы поссорились на два дня. На самом деле мои поиски сильного языка достигали цели в моментах сильных эмоций или насмешки. Параллельно с этим я кое-что нашел для музыкального выражения русского образа «бабуленьки» (действие происходит за границей — и вдруг из Москвы приезжает бабушка). Но рядом с тем было и много модерного рамплиссажа, который только утомлял, не прибавляя ничего и лишь запутывая вокальную партию.

Всю музыку «Игрока» я сочинил в 5¹/₂ месяцев. Весною у директора императорских театров Теляковского началось прослушивание оперных новинок для репертуара будущего года. Зная, что в комиссию входят такие сдерживающие центры, как Кюи, Глазунов и др., Коутс умышленно умолчал об«Игроке». Когда же комиссия закончила работу и разъехалась, он рассказал Теляковскому о моей опере. Собрали дополнительное заседание, в которое вошли молодые дирижеры Мариинского театра, в качестве туза был приглашен Зилоти. Музыка «Игрока» смущала Теляковского, но остальные хвалили — он решил рискнуть и подписал контракт. За этим последовал приятный аванс и литографировка клавира в количестве 100 экземпляров. Все лето 1916 я просидел над оркестровкой, делая по 10 страниц партитуры в день, а когда попадались прозрачные куски, то и до 18. Мать как-то спросила Черепнина, сколько он оркеструет в день. «Да иногда один аккорд», — ответил он. кокетничая тщательностью своей работы. «А мой-то по 18 страниц в день!» — гордо говорила мать.

В промежутках между опусами крупной формы я продолжал сочинять для фортепиано и романсы. Сюда, во-первых, относятся «Саркастические пьесы» (1912–1914). Однако Нурок и Нувель нашли, что наз-

вание плохо звучит, и посоветовали переделать в «Сарказмы». Самые пьесы очень нравились «современникам», может быть, потому, что в них сильнее, чем в других вещах того периода, выразились поиски нового языка. Черепнин говорил: «Всю жизнь Нурок ратовал за новую музыку, вот на старости бог и послал ему Прокофьева». У меня сохранилась программа для одного из «Сарказмов» (5-го): «Иногда мы зло смеемся над кем-нибудь или чем-нибудь, но когда всматриваемся, видим, как жалко и несчастно осмеянное нами; тогда нам становится не по себе, смех звучит в ушах, но теперь он смеется уже над нами». У других «Сарказмов» программы не было. В известном родстве с «Сарказмами» были романсы ор. 23: длиннейший романс «Под крышей», «Серое платьице», «Кудесник». Но там были и лирические темы: «В моем саду» и «Доверься мне». Впрочем, Каратыгин открыл лирический момент и в «Сарказмах» (в 3-м). Интересно, что «Под крышей» было единственной вещью, которую не понял Каратыгин. И, хотя я самым тщательным образом разработал в музыке каждое движение души и чувства, вытекавшие из текста, Каратыгин говорил: «На мой взгляд голос поет слова с определенным смыслом, а фортепиано играет скерцо, не имеющее никакого отношения к ним».

Некоторое «смягчение нравов» можно отметить в «Мимолетностях» ор. 22, серии из двадцати миниатюр, постепенно сочинявшихся в течение двух лет (1915–1917). Первой была сочинена № 5, последней — № 19, порядок в сборнике был установлен из художественных соображений, а не из хронологических. Название родилось из стихотворения Бальмонта:

В каждой мимолетности вижу я миры,
Полные изменчивой, радужной игры.

Еще большее смягчение произошло в романсах опус 27, написанных в ноябре 1916, то есть после окончания «Игрока». После них многие впервые поверили, что я могу писать и лирику. В противоположность романсам опус 23, сочинены они были очень быстро, весь опус в 5–6 дней. Закаталогированы они 27 опусом, из чего видно, что скрипичный концерт опус 19, 3-й фортепианный опус 26 и «Классическая симфония» опус 25 уже были начаты, но большие сценические вещи не давали сосредоточиться на них.

В конце 1916 года состоялся мой переход из издательства Юргенсона в издательство Кусевицкого. Последнего не удовлетворяло жюри Российского Музыкального Издательства с его взаимоуничтожающими мнениями. Воспользовавшись тем, что издатель Гутхейль оказался австрийским подданным и после объявления войны должен был спешно ликвидировать дела, Кусевицкий приобрел его издательство и на этот раз решил хозяйничать без жюри. С Юргенсоном дела мои шли не очень гладко и назревал конфликт из-за печатания партитур, которых Юргенсон боялся. Кусевицкий же устанавливал определенный гонорар для каждой категории сочинений и соглашался печатать всё. Так я перешел к Гутхейлю (название фирмы осталось), где прежде всего пошли романсы ор. 9, 23 и 27 и «Мимолетности».

12 (25) декабря 1916 Кусевицкий должен был исполнить в Москве «Скифскую сюиту», но незадолго до концерта целый ряд музыкантов его оркестра был призван в армию. Скифская сюита требовала большого состава, музыкантов не хватало, — Кусевицкий решил отложить ее до будущего сезона и заменил чем-то попроще. Тем не менее на другой день в московском листке «Новости Сезона» появилась статья

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание