Выпуск № 4 (99) | 1946 - страница 16

Нувель написал Дягилеву, что Прокофьев городит что-то несуразное на несуразный сюжет. Дягилев стал вызывать меня в Италию, где он находился, обещая устроить концерт в Риме и оплатить дорогу. Я поехал — через Румынию, Болгарию и Грецию, которые еще не вступили в войну. Дягилев прослушал незаконченные эскизы балета и не одобрил ни музыку, ни «ходульный сюжет». «Надо писать новый» — решил он. 7 марта 1915 г. я выступил со 2-м концертом в Риме, в Августеуме, под управлением Молинари. Это было мое первое выступление за границей. Публика, которой было не очень много, разделилась на «за» и «против», но без эксцессов, сопутствовавших первому исполнению концерта в Павловске.

Несмотря на войну, Дягилев готовился к новому сезону, осматривал музеи, вел переговоры с итальянскими футуристами, выписывал к себе Стравинского из Швейцарии. Со Стравинским я уже встречался раньше, года два назад, в Петербурге. Он играл на фортепиано вступление к «Жар-птице», которое без оркестра очень теряло. Я сказал ему, что во вступлении нет музыки, а если есть, то из «Садко». Стравинский обиделся, и сейчас, поджидая его, Дягилев опасался, как бы не вышла плохая встреча со мной. Но Стравинский был благожелателен, хвалил 2-й концерт и мы в четыре руки играли «Петрушку» для футуристов. Из футуристов выделялся Маринетти, который с необыкновенной быстротой говорил по-французски, сыпя тирадами, так что мысль с трудом поспевала за ним. Это было ново и необычно для меня, я даже испытывал чувство гордости, что общаюсь с таким ужасно «передовым» человеком, но теории его проходили мимо меня. О музыкальных инструментах, главным образом, шумовых, которые демонстрировали нам футуристы, я дал статью в «Музыку».

По отъезде Стравинского, мы с Дягилевым засели за привезенный Стравинским сборник русских сказок Афанасьева и натолкнулись на серию сказок про Шута (под шутом имелся в виду человек, который шутит шутки). Из двух таких сказок мы довольно легко слепили балетный сюжет в шести картинах, и на этот раз Дягилев подписал со мной настоящий контракт на 3.000 рублей. «Только пишите такую музыку, чтобы она была русской, — сказал Дягилев. — А то у вас там в вашем гнилом Петербурге разучились сочинять по-русски». Дягилев оказался не только антрепренером, но и тонким человеком искусства. Он мог до дна разбираться и в музыке, и в живописи, и в хореографии. Суждения его были остры и парадоксальны. Он корил меня за любовь к разнообразным музыкам: «В искусстве вы должны уметь ненавидеть, иначе ваша собственная музыка потеряет всякое лицо». «Но ведь это ведет к узости», — возражал я. — «Пушка оттого далеко стреляет, что узко бьет», — парировал Дягилев.

По возвращении в Петроград я заметил, что мои акции заметно поднялись. Даже Юргенсон «превратился из Юпитера в Венеру», что, впрочем, не помешало ему предложить за новый балет очень плохие условия, от которых я отказался. Понемногу я принялся за сочинение тематического материала для «Шута», стараясь, чтобы он был настоящий русский. В детстве в Сонцовке я часто слышал, как по субботним вечерам или в воскресенье дивчины на селе «спевали». Была ли Сонцовка районом, бедным песнями, или же раздражали меня вокальные приемы деревенских певуний, не щадивших своих голосов, но в их «спеваниях» я не воспринял красоты народной песни и не запомнил ни одного напева. В то же время я допускаю, что подсознательно эти песни всё же проникали в меня, и теперь русский материал сочинялся с большой лег-

костью. Точно я коснулся непочатого края или посеял на целине — и новая земля принесла неожиданный урожай. В течение лета все шесть картин были готовы. С Дягилевым мы уговорились, что я вновь приеду в Италию, чтобы доработать балет с балетмейстером. Но тем временем балканская дверь закрылась, а ехать через Северное море было страшновато из-за мин. Главное же, что музыкальная жизнь в Петрограде притягивала меня гораздо больше, чем радужные перспективы за границей, которые старался нарисовать мне Дягилев, — и я отправил рукопись с балетмейстером Григорьевым, выехавшим к нему в Рим.

Параллельно с сочинением «Шута» я пересмотрел эскизы «Алы и Лоллия» и нашел, что, если выбросить ряд малоинтересных кусков, останется музыка, которую не стоит класть под спуд. Эту музыку удалось распланировать так, что образовалась четырехчастная «Скифская сюита», в которой материал расположился приблизительно в том же порядке, как и в несостоявшемся балете. Инструментовкой я владел уже в достаточной мере, чтобы взяться за большой оркестр и постараться выполнить ряд замыслов. Первые две части соркестровались с большой легкостью; над двумя последними я провозился гораздо дольше, зато и фактура у них интереснее; над заключительным восходом я просидел почти столько же, сколько над половиной сюиты. Зилоти пригласил меня продирижировать «Скифской сюитой» в этом сезоне.

Зилоти же познакомил меня с Альбертом Коутсом, который постепенно заступал в Мариинском театре место состарившегося и почти не дирижировавшего Направника. Коутс не боялся новинок и сказал: «Пишите вашего «Игрока», мы его поставим». Более удачную конъюнктуру трудно было придумать. Я перечел «Игрока», сделал либретто и осенью 1915 года принялся за сочинение музыки (начал я из середины 1-го акта, от слов «добродетельный фатер»),

В этом же году я познакомился с Рахманиновым. Рахманинов был благодушен, протянул большую лапу и милостиво беседовал. Осенью он дал концерт памяти Скрябина, исполнив среди других вещей 5-ю сонату. Когда эту сонату играл Скрябин, у него всё улетало куда-то вверх, у Рахманинова же все ноты необыкновенно четко и крепко стояли на земле. В зале среди скрябинистов было волнение. Тенор Алчевскиё, которого держали за фалды, кричал: «Подождите, я пойду с ним объяснюсь». Я постарался найти объективную точку зрения и возражал, что, хотя мы привыкли к авторскому толкованию, но очевидно могут быть и другие манеры исполнения. Придя в артистическую и отвечая на свои мысли, я сказал Рахманинову: «И все-таки, Сергей Васильевич, вы сыграли очень хорошо». Рахманинов криво улыбнулся: «А вы вероятно думали, что я сыграю плохо?» — и отвернулся к другому. На этом хорошие отношения кончились, чему вероятно немало способствовало непринятие Рахманиновым моей музыки и раздражение, которое она вызывала в нем. Несколько позже вышла неловкость с Метнером. Я надеялся, что он сыграет в концерте свою большую c-moll'ную сонату, которая меня интересовала. Но он ограничился какой-то из более простых, которую и без него можно было без труда разобрать у себя дома. Я выразил ему мои сожаления. «А ту, которую я сыграл?» — «А это скорее для домашнего употребления». Позднее Рахманинов со слов Метнера возмущенно рассказывал, что Прокофьев делит сонаты на просто сонаты и сонаты для домашнего употребления. Осенью 1915 года я дирижировал в концертах Зилоти второй редакцией «Симфониэтты», а 16(29) января 1916 — «Скифской сюитой».

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание