Выпуск № 9 (38) | 1936 - страница 28

либо иной наслаждался своей славой, который был счастливым поэтом своего времени, которому современники воздавали королевские почести, — «О, не говори мне об этой пестрой толпе, один вид которой может прогнать наш энтузиазм! Скрой от меня этот людской водоворот, который может увлечь нас против нашей воли на середину потока! Уведи меня в одно из тех мирных убежищ, где расцветает подлинная радость поэта, где дружба и любовь проливают свои благословения на наши сердца!»

Несомненно, что в наши дни некоторое музыкальное образование — удел очень немногих. Большинство незнакомо с самыми элементарными основами музыки, и даже в высших классах общества ничто не наблюдается реже, чем серьезное изучение мастеров. Ограничиваются большей частью тем, что время от времени, без разбора, наряду с несколькими прекрасными произведениями, слушают целую кучу жалких вещей, извращающих вкус и приучающих ухо к самому скудному убожеству. В противоположность поэту, который говорит на языке всех и к тому же обращается к людям, ум которых уже в большей или меньшей степени воспитан вынужденным изучением классиков, — музыкант говорит на таинственном языке, требующем для своего понимания специального труда или, по крайней мере, длительной привычки; живописец или скульптор также в лучшем положении, чем музыкант, так как они обращаются к чувству формы, гораздо более широко распространенному, чем то глубокое понимание природы и ощущение бесконечности, которые представляют собой самую сущность музыки. Возможно ли улучшение в таком положении вещей? Я думаю, что возможно, и думаю также, что к этому ведут все наши стремления. Беспрестанно повторяют, что мы живем в переходную эпоху; в отношении музыки это справедливее, чем в отношении чего-либо иного. Грустно, конечно, родиться в эти времена неблагодарных трудов, когда тот, кто сеет, не пожинает, когда тот, кто собирает, не пользуется накопленным, когда тому, в ком зарождаются спасительные мысли, не суждено увидеть их воплощенными в жизнь, и, подобно женщине, умирающей во время родов, он вынужден завещать их, слабыми и еще нагими, поколению, которое будет попирать ногами его могилу. Но для тех, в ком есть вера, что для них долгие дни ожидания!

Среди улучшений, о которых я «мечтаю в своих мечтах», есть одно, осуществить которое было бы легко и мысль о котором пришла мне на ум несколько дней назад, когда, безмолвно прогуливаясь по галлереям Лувра, я поочередно созерцал то глубокую поэзию кисти Шеффера, то великолепные краски Делакруа, то чистые линии Фландрена и Леманна, то мощную природу Бракассй. Почему, говорил я себе, не приглашают музыку на эти годовые празднества? Почему эти огромные залы Лувра остаются немыми? Почему композиторы не приносят сюда, как их братья-живописцы, самые прекрасные снопы из своей жатвы? Почему здесь, в этих торжественных чертогах, — Мейербер, Галеви, Берлиоз, Онслоу, Шопен и другие, менее известные, нетерпеливо ожидающие, когда и для них наступит день и они найдут свое место под солнцем, почему они не дадут нам услышать здесь свои симфонии, хоры и другие произведения, которые остаются запрятанными в портфелях из-за невозможности быть исполненными?

Театры, представляющие, впрочем, лишь одну сторону искусства, находятся в руках администраторов, для которых искусство не является и не может быть целью. Вынужденные под страхом разорения домогаться успеха, они отбрасывают безвестные имена и серьезные

произведения. Зала Консерватории открыта только для очень ограниченного круга слушателей, и ее оркестра едва хватает для исполнения произведений великих мастеров. Разве не является настоятельно необходимым, чтобы правительство заполнило этот пробел, предоставив оркестр и умелые хоры для исполнения современных произведений, отобранных специальным жюри? Публика, привлекаемая втечение нескольких месяцев к слушанию этой избранной музыки, развила бы свой вкус, а молодые талантливые художники могли бы быть уверены, что они не останутся в безвестности и забвении, куда их толкают бесчисленные препятствия, непрерывно встающие между ними и молвой. Предоставив таким образом поддержку музыкальному искусству, даровав музыкантам то, что оно дарует художникам, правительство несомненно совершило бы нечто, по существу глубоко национальное, быть может, столь же достойное его внимания, как и многие серьезные прения в палатах, как и многие серьезные споры в министерствах. Не пренебрег же Конвент созданием Консерватории в великие дни террора!

Но я замечаю, что поступаю, как верующие, которые робеют во время исповеди и оставляют на конец то, что им всего труднее сказать. Я оттягивал до сих пор разговор с вами о музыкальном споре, о котором слишком много здесь говорили, раз слух о нем нарушил ваше уединение и вы, вы также просите меня разъяснить вам вещь, которая была самой простой на свете по своей сущности, но из-за всяких комментариев стала самой непонятной для публики, а из-за всяких кривотолков — самой тягостной и раздражающей для меня: я говорю о том, что некоторым было угодно называть моим соперничеством с г. Тальбертом.

Вы знаете, что когда я в начале прошлой зимы покидал Женеву, я совсем не знал г. Тальберга; даже отголоски его славы едва доходили до нас; эхо Фаульгорна и Сен-Готарда, которое еще как будто хранит первые слова мироздания, занято, право, более важными делами, чем повторение наших жалких, маленьких, однодневных имен! Когда я приехал в Париж, в музыкальном мире только и было разговора, что о чудесном явлении пианиста, равного которому никто никогда не слышал, который должен был возродить искусство и открывал как исполнитель и как композитор новые пути, по которым все мы должны были стараться за ним следовать.

Вы, видевший всегда, как внимательно прислушиваюсь я к малейшему шороху, как всем сердцем устремляюсь навстречу всякому прогрессу, вы можете вообразить, как трепетала моя душа при мысли о мощном и великом импульсе, даваемом всему современному поколению музыкантов; единственное, что вселяло в меня недоверие, — это та быстрота, с которой последователи нового мессии забывали или отбрасывали все, что ему предшествовало.

Признйюсь, еще больше недоверия вызывали во мне произведения г. Тальберга, когда я слышал, как их безоговорочно превозносили люди, казалось, говорившие, что все, бывшее до него — Гуммель, Мошелес, Калькбреннер, Бертини, Шопен, — одним лишь фактом его появления ввергнуто в небытие. Мною, наконец, овладело нетерпение увидеть и самому узнать столь новые, столь глубокие творения, которые должны были открыть мне гениального человека. Я заперся на целое утро, чтобы добросовестно изучить их. Результаты этого изучения были диаметрально противоположны тому, что я ожидал; меня изумляло только одно — тот всеобщий эффект, который произвели

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание