Выпуск № 9 (38) | 1936 - страница 25

Вы не поверите, мой друг, как я оплакиваю эти уступки дурному вкусу, эти кощунственные нарушения сущности и стиля произведений, теперь, когда абсолютнейшее уважение к шедеврам великих мастеров сменило во мне потребность к новизне и оригинальности, порожденные юностью, еще близкой к детству.

Теперь я уже не могу отделить какое-либо произведение от времени, когда оно было написано, и претензии приукрасить или омолодить произведения прежних школ представляются мне у музыканта столь же абсурдными, каким показалось бы, например, у архитектора желание увенчать коринфской капителью колонны египетского храма.

Около этого же времени я написал несколько пьес, на которых неминуемо должна была отразиться пожиравшая меня лихорадка. Публика нашла их странными, непонятными. Вы сами, мой друг, ставили мне иногда в упрек их неопределенность и расплывчатость.

Я настолько далек от каких-либо протестов против этого двойного приговора, что моей первой заботой было бросить эти произведения в огонь. Всеже я прошу позволения сказать несколько слов по этому поводу в виде надгробной речи. — Творения некоторых художников — это их жизнь. Неразрывно слитые друг с другом, они подобны тем легендарным божествам, которые были прикованы цепями к деревьям в лесу. Кровь, заставляющая биться их сердце, это в то же время сок, струящийся в листья и плоды на их ветвях, а драгоценный бальзам, собираемый на их коре, это молчаливые слезы, одна за другой стекающие с их ресниц. И в особенности музыкант, который вдохновляется природой, но не копирует ее, изливает в звуках самые сокровенные тайны своей судьбы. Он мыслит, он чувствует, он высказываемся в музыке; но его язык, более произвольный и менее определенный, чем все другие, подобно прекрасным облакам, позолоченным заходящим солнцем, услужливо принимающим все формы, придаваемые им воображением одинокого путника, допускает множество различных толкований. Поэтому не будет бесполезным и совсем не будет смешным, как у нас любят повторять, если композитор в нескольких строках ласт психологический эскиз своего произведения, расскажет, что он хотел создать и, не входя в ребяческие объяснения и кропотливые подробности, выразит основную идею своего сочинения. Критика вольна тогда вмешаться, чтобы осудить или похвалить более или менее красивое и удачное выявление мысли автора; таким путем она избегнет множества ошибочных интерпретаций, рискованных догадок, праздных толкований намерения, которого музыкант никогда не имел, и бесконечных комментариев, по существу — пустых. В наши дни выходит мало книг, которым не предшествовало бы длинное предисловие, в некотором роде вторая книга о книге. Не является ли эта предосторожность во многих отношениях излишней, когда дело касается книги, написанной обыкновенным языком, и абсолютно необходимой для инструментальной музыки,— правда, не такой, как ее понимали до настоящего времени (исключая Бетховена и Вебера), не для музыки, откровенно построенной по симметричному плану и, так сказать, могущей быть измеренной в кубических футах,— но для произведений современной школы, стремящихся обычно выразить ярко очерченную индивидуальность автора? Не приходится ли сожалеть, например, о том, что Бетховен, чьи произведения так трудны для понимания, чьи замыслы вызывают так много разногласий, что он не указал, хотя бы вкратце, сокровенную мысль некоторых своих великих произведений и основные черты развития этой мысли?

Я твердо убежден, что существует такой вид философской критики произведений искусства, которую никто не может осуществить лучше, чем сам художник: не смейтесь над моей мыслью, какой бы странной она ни показалась на первый взгляд. Не думаете ли вы, что честный музыкант, после того как пройдет некоторое время, уляжется горячка вдохновения и он равно излечится и от опьянения своим триумфом, и от раздражения, вызванного неуспехом, не думаете ли вы, что он не будет тогда знать лучше, чем все аристархи¹ в мире, в чем его погрешности, где слабые стороны его произведения и почему они таковы? Ему остается только почувствовать в себе достаточно гордости, освобожденной от всякого тщеславия, чтобы осмелиться откровенно и мужественно сказать об этом публике. Неужели же так трудно иметь это мужество?

Я прошу вас, однако, обратить внимание на мою изумительную болтливость, которая, закусив удила, уносит меня в страну гипотез, между тем как вы, сидя спокойно у камина, терпеливо спрашиваете себя, к чему я, собственно, клоню и скоро ли скажу хоть несколько слов о Париже. Потому что все это я мог бы с таким же успехом писать вам из Пекина или Буэнос-Айреса.

Итак, вернемся в Париж. Тотчас по прибытии я натолкнулся на чудо, на знаменитость из дерева и соломы, словом на г. Гузикова, музыкального жонглера, производящего бесконечно большое количество нот в бесконечно короткий промежуток времени и извлекающего максимальное число звуков из двух самых беззвучных тел. Это удивительная победа над трудчостями, которой аплодирует сейчас весь Париж. Как жаль, что г. Гузиков, этот Паганини бульваров, не посвятил своего таланта, можно даже сказать — своего гения, изобретению какого-либо земледельческого орудия или распространению у себя на родине какого-нибудь нового вида культуры. Он, может быть, обогатил бы население целой страны, тогда как сейчас этот заблудившийся талант создал только музыкальную игрушку, которой все шарлатанство фельетонов не сможет придать несвойственного ей значения. Кстати сказать, не оплакиваете ли и вы вместе со мной эту манию преувеличения, овладевшую столькими людьми, это безудержное стремление «байронизировать» и «вертеризировать» весь мир и венчать лаврами самые покатые лбы, самые сплющенные черепа? Система Ло² усвоена критикой; бумажные деньги похвал фабрикуются и принимаются с невероятной легкостью. Но горе тому художнику или писателю, который принимает эти обманчивые ценности за истинную монету: он безмятежно засыпает в расцвете своей искусственной славы; пробудившись, он находит перед собой несколько бессодержательных и пустых газетных статей и с изумленьем замечает, что публика не хочет больше удовлетворяться этими нарядными цветистыми фразами, этими красивыми и вызолоченными словами, от которых не остается ничего, кроме смешного.

Светское общество, которое забавляется поистине изумительным исполнением г. Гузикова и истощает все свои запасы энтузиазма,

_________

¹ Аристарх — древнегреческий грамматик в Александрии. Его имя сделалось нарицательным для обозначения строгого критика.

² Джон Ло (Law) — экономист и финансист. В 1716 г. во Франции был принят его проект реорганизации кредитного дела, — были выпущены банковые билеты. Это привело через несколько лет к полному обесценению банкнот, что повлекло яа собой разорение широких слоев населения, ставших жертвой спекуляции.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание