Беседы Бетховена¹

Ромэн Роллан

...Я старался быть справедливым по отношению к этому человеку², которому справедливость отнюдь не была свойственна, к этому угрюмому педанту, надутому и чопорному, который с годами стал желчным. Он был предан Бетховену и потому мы прощали ему упорное ревнивое стремление завладеть всем наследием Бетховена. В течение тридцати лет он играл в музыкальной Европе роль осла, нагруженного реликвиями; он домогался своей доли в почитании, которое воздавали его святому. Всего этого, разумеется, не было бы, если бы он сам хотя бы уважал святого. В одной из последних бесед с Бетховеном, волнующие отрывки из которой мы приводили раньше³, он взял на себя обязательство служить его памяти. Но он понимает уважение по-своему. Из наследия Бетховена он признает только то, что кажется «респектабельным» филистеру Шиндлеру. Он изо всех сил старается вытравить из Бетховена дерзновенность его мысли и независимость его высказываний. Мы стали подозревать это, узнав, к своему ужасу, что из 400 разговорных тетрадей, переданных Брейнингом Шиндлеру после смерти Бетховена, у Шиндлера оставалось только 136, когда в 1846 году он вел переговоры об их продаже Берлинской королевской библиотеке. 264 разговорных тетради исчезли. Мы объясняли эту позорную потерю небрежностью и считали, что Шиндлер не заслуживает снисхождения. Но, как оказалось, мы все же проявили к нему гораздо большую снисходительность, чем следовало, не зная о его проделках. Теперь Георг Шюнеман дает нам возможность оценить их надлежащим образом, рассказав в предисловии о главных моментах спора Шиндлера с хранителем Берлинской библиотеки.

Уверяя хранителя Берлинской библиотеки 3. Дена, что «Бетховен сам хотел, чтобы его тетради, как большая часть его духовного наследия, были переданы целиком в какую-нибудь публичную библиотеку и стали широко доступны», Шиндлер проболтался, как подло он поступил с этим наследием. От крупнейшего биографа Бетховена, Тайера, Шиндлер не утаил, что во время своих частых переездов с квартиры на квартиру он постепенно разгружался от тетрадей, которые загромождали его жилище. Он утверждал, однако, что приносил в жертву лишь те тетради, которые, по его мнению, не имели никакого значения. Но в письме к 3. Дену от 10 марта 1846 года он охарактеризовал некоторые, не включенные им в число продаваемых, тетради, о существовании которых он имел неосторожность сообщить возмущенному покупателю. Речь шла как раз о двух тетрадях с записью разговоров Бетховена с Гольцем, заклятым врагом Шиндлера. Ден потребовал выдачи тетрадей. Шиндлер, готовый откусить себе язык за то, что сказал лишнее, сначала отрицал существование этих двух тетрадей, затем, уличенный своими же показаниями, вынужден был подтвердить их, объясняя свой отказ выдать рукописи оскорбительным характером высказываний Гольца, который, как уверял он, эксплуатировал чрезмерную доверчивость Бетховена и его подозрительность даже в отношении самых близких друзей. Однако, продолжал Шиндлер, снова увлекаемый болтливостью и злопамятностью и потому говорящий больше, чем следовало, «имелись две тетради, содержание которых далеко превосходило все написанное этим человеком. Здесь были самые резкие и ожесточенные нападки на императора, а также на наследного принца (нынешнего императора) и на других высокопоставленных лиц царствующего дома. Это, к сожалению, была излюбленная тема Бетховена, потому что Бетховен постоянно возмущался высшими властями, законами и постановлениями. Но в своем окружении он чрезвычайно редко находил единомышленников, подходящих для этой игры. Гольц был для него подходящим партнером, ему удалось хорошо спеться с Бетховеном, и он доставлял ему поистине огромную поживу». Понадобились, по словам

_________

¹ Глава из книги: R. Rоllаnd. Beethoven. Les grandes epoques creatrices. La cathedrale interrompue. III. Finita comoedia (derniers jours et mort de Beethoven). Editions du Sablier. Paris [1945]. См. статью А. Альшванга «Последняя книга Бетховена». «Советская музыка», № 3, 1947.

² Речь идет о секретаре Бетховена Антоне Шиндлере. — Ред.

³ См. Р. Роллан. Глава из последней книги о Бетховене. «Советская музыка», № 3, 1947.

Шиндлера, серьезные предостережения друзей Бетховена и, особенно, Брейнинга, чтобы открыть ему глаза на опасность, которой он подвергается из-за поведения Гольда. «И я также, — говорит Шиндлер, — изо всех сил этому способствовал. Из уважения к памяти Бетховена эти две разговорные тетради я никогда не принимал в расчет (в переговорах о продаже), ибо как можно было ими злоупотреблять, попади они в руки неблагоразумных людей!». И так как Шиндлер не был вполне уверен, что эти доводы помешают Берлинской библиотеке настаивать на своих требованиях, он коротко оборвал их аргументом, не допускающим возражений. Эти две роковые тетради, которые он хранил для самозащиты (или, вернее, чтобы угрожать ими Гольцу, в случае если последний будет продолжать свои нападки), он тщетно разыскивал среди своих бумаг и, к своему изумлению, не обнаружил. Они исчезли... (Нет сомнения, что он поспешил бросить их в огонь). Но он нисколько не раскаивается. «Я убежден, — пишет он Дену, — что если бы только его величество прочитал их, он приказал бы сжечь эти тетради, чтобы Королевская библиотека не была хранилищем столь необузданных нападок на высшую власть».

Что могла сделать Берлинская библиотека? Ей оставалось предать дело забвению...

Но мы, мы этого не забудем. В полемике, которая шла в это же время на страницах газет между Шиндлером и Гольцем, Шиндлер имел наглость вооружиться против своего противника разговорными тетрадями Бетховена. Он называл их «Zauberbücher» («волшебными книгами»), каждое слово в которых останется «неопровержимым и решающим». — «В них мои доказательства». И он добавил веское: Scripta manent¹. Кто же знал это лучше, чем он, уничтоживший их! Такой цинизм обезоруживает, потому что, несомненно, Шиндлер даже не отдавал себе в нем отчета, настолько он был уверен в своем праве!

Рассказывают, что, будучи студентом, он начал с того, что скомпрометировал себя участием в революционных волнениях и этим снискал симпатии Бетховена. Но он был из тех «революционеров в молодости», которые, подобно раскаявшимся грешницам, становятся с годами оплотом добродетели. Шиндлер упражнялся в своей едкой добродетели за счет Бетховена и это-то он называл защитой его памяти! Его пуританство навсегда лишило нас самых непринужденных бесед Бетховена, самых революционных его высказываний. Хорошо еще, что нам сохранилось кое-что ускользнувшее от помарок добродетельного Шиндлера или же от полного уничтожения. Таким образом нам приоткрывается одна из наиболее важных сторон личности Бетховена. Об этом свидетельствует Грильпарцер. «Здесь (в этих разговорных тетрадях) выражались без всяких церемоний, проклинали и беспощадно ругали властелинов и их приспешников, не боясь резкостей, цинизма и оскорблений...».

Шиндлер подвергал эти тетради своей домашней цензуре. Он вырывал сорную траву. Но поле было обширно, и немало вредных зерен ускользнуло от его близоруких глаз. Подберем же те, что остались.

Политика занимает в новых томах разговорных тетрадей не меньшее место, чем в первом. В отсутствие одного из главных участников бесед, Петерса, который уже год как путешествовал по Италии, хором собеседников дирижирует журналист Бернард. На первом плане стоят испанские дела. В 1820 году революция распространилась с южной на северную часть Пиренейского полуострова, и король Фердинанд VII согласился присягнуть конституции. Но революция возвела Риего в президенты, Испания стала республикой. Как только это стало известно, в Неаполе и Сицилии вспыхнула революция. Священный союз встревожился. «Три монарха объединились и объявили войну конституционалистам». Все симпатии бетховенского кружка — на стороне восставших. «У людей теперь в голове только революции», — пишет Блёхлингер (сентябрь 1820), — и в то время как австрийские войска шли походом на Неаполь, здесь с романтическим сочувствием говорили о «карбонариях, которые освятили перед изображением богоматери свои кинжалы и оружие, чтобы обратить их против врагов свободы». Позже в Вене появился их неаполитанский король. Бернард оставил в тетрадях его юмористический портрет: «Старый фавн со свисающими почти до плеч усами; его рот, когда он смеется, растягивается до ушей, а на макушке торчит небольшая остроконечная шапочка; кажется, он принимает все за шутку!» (январь 1823). Это было как раз в те дни, когда кортесы бурно отвергли требования объединившихся монархов.

Друзья Бетховена бранили европейскую реакцию и приветствовали крах всего строя. «Все страны накануне банкротства. Испания — жертва страшной нищеты: уже в течение двух лет войскам ничего не платят, офицеры просят милостыню, во флоте умирают с голоду. Вся Европа накануне катастрофы». Ни одно государство не может избавиться от долгов, «несмотря на миллионы, которые мы заставили уплатить Францию... Германия должна содержать тридцать восемь дворов, миллион принцев и принцесс...». Лотереи не помогут выкрутиться. Вспоминают, что накануне революции во Франции было такое же положение. Вся Европа ненавидит Бурбонов. «Дерево, не приносящее плодов, заслуживает того, чтобы его вырвали и бросили в огонь». Снова возникает имя Наполеона как сожаления, как угрызение совести, быть может, как надежда... Не вернется ли он? «Нам следовало бы взять взаймы Наполеона лет на десять...». И дальше: «Если бы только он мог осуществить свои планы! Но, к несчастью, он должен был слишком рано отречься; революция пустила корни в его сердце; благодаря ему она распространилась за пределы Франции; но кто же ее завершит?..» Здесь взял слово Бетховен, и мы не знаем, как он закончил фразу. Но представить себе это нетрудно. Недаром один из друзей предсказывает ему: «Вы умрете на эшафоте».

Все друзья жалуются на моральный и политический гнет и осуждают его. «До французской революции,— говорит Блёхлингер, — у нас была большая свобода, интеллектуальная и по

_________

¹ Написанное остается (лат.; примерно тот же смысл, что и в русском: «Что написано пером, того не вырубишь топором»).