Выпуск № 9 (120) | 1948 - страница 17

Шлифштейн. Ни одного существенного, острого указания! Ни одного требования к композитору! Умный, глубокий художник должен был тяготиться тем, что его всегда оправдывают, всегда возносят...

— Да, почитав этих критиков, не о чем поспорить, не о чем поразмыслить.

— Скажите, а как вы сами воспринимаете музыку Мясковского?

— О музыке Мясковского очень трудно говорить кратко и определенно. Возможно, что даже для профессионалов в ней не все доступно. А мне хотелось бы в данном случае говорить, как слушателю. Однажды некий критик написал, что в симфонизме Мясковского «с чудесною силою претворены и день, и ночь человеческого бытия...».

— Вы с этим не согласны?

— Просто я даю этому свое толкование. Мясковский силен, когда он тревожит и волнует, когда взывает, стонет, потрясает, — это его ночь. Такова его Шестая, таковы трагические страницы его квартетов...

— Но разве у него нет «дня», если вам угодно придерживаться этой терминологии? А его светлые романсы, а многое в Двадцать первой симфонии, а Двадцать пятая?

— О, даже светлый день у Мясковского холоден и, по правде сказать, скучноват! Его сила в смятенном, темном, в том, где царит ночь. Знаете, что мне иной раз напоминает Мясковский своим общим тоном?

— Не знаю...Он как раз не должен вызывать слишком точных образных ассоциаций...

— Музыка Мясковского напоминает мне рисунки тушью или книжные гравюры, вроде иллюстраций Александра Бенуа к «Медному всаднику», на которые, кажется, он где-то ссылается. Все мрачно, все смещено и порывисто в этих графических изображениях. Все движется, и не просто движется, а словно брошено ветром в сторону... Несчастный, смятый в своем беге, Евгений почти припал к земле, а Медный всадник страшным роком навис над ним...

— Вы слишком односторонне воспринимаете Мясковского. У него есть чудесные, светлые страницы, в которых он очень далек от такого рода экспрессии.

— Что вы имеете в виду? То, что критики считали «просветлением» стиля после Шестнадцатой симфонии, или многие медленные части его циклов?

— Не только это. У Николая Яковлевича в самые ранние годы уже было что-то от светлой гармонии и пластики Римского-Корсакова. И красочность, очень своеобразная, мягкая, у него уже тогда была. Помните «Нимфу» Римского-Корсакова? У Николая Яковлевича, кажется, в опусе первом, есть такой романс «Наяда»... Нельзя забыть авторской ремарки: «Безмятежно». Тут уже никто не скажет о рисунке тушью! Царит светлый корсаковский тон.

— Ранние вещи Мясковского сейчас мало известны.

— Очень жаль. У нас, например, мало знают Пятую симфонию. Вам, думаю, Пятая понравилась бы. Вы убедились бы, что Николай Яковлевич еще тогда умел говорить не только о себе! Я не отрицаю, что у Мясковского преобладала темная, «смятенная» экспрессия, как вы говорите. Но этим вовсе не исчерпывается его творчество. Кстати, даже когда его музыка звучала «о себе», Николай Яковлевич много высказывался о других: его критические статьи в 1912–1913 годах очень интересны.

— Любопытно, какие вкусы в них сказались? У нас всегда ссылаются на его статью о Бетховене и Чайковском.

— Вкусы очень широкие. Есть глубоко сочувственная статья о Метнере, статьи о Первой симфонии и «Петрушке» Стравинского, очень острая статья об «Электре» Рихарда Штрауса в связи с постановкой в Мариинском театре. Все это и сейчас можно читать с интересом и симпатией.

— А помогает это понять Мясковского?

— Пожалуй, да! «Петрушку» он называет, помнится, «восхитительным осколком жизни», «Электра» ему противна своими грубыми, кричащими контрастами без тени истинного трагизма. Шёнбергу он, однако, симпатизирует. О преклонении перед Бетховеном и Чайковским вы знаете. Кажется, в той же статье Мясковский говорит о малой склонности Шумана к симфоническому мышлению, что Листа даже в «Фаусте» не оставляла вечная потребность в позе...

Запомнились также фразы об «окаменелостях Брамса», «бесхарактерных глыбах Брукнера» и «пышно размалеванных продуктах худосочной музы Малера». Это все об упадке симфонизма на Западе. Яростно вступаясь за симфонизм Чайковского, Мясковский тогда с горечью упрекал влиятельных музыкантов в «огульном раболепном преклонении перед всем иноземным»...

— Звучит очень современно!

— Поразительнее всего раскрывается Мясковский в статье о Метнере. Обязательно прочтите ее! Это почти исповедь. Мясковского более всего влечет внешняя сдержанность Метнера, его глубокое и очень замкнутое чувство.

— Так и должно быть!

— Для Мясковского особенно дорогой оказалась бескрасочность Метнера, его музыкальная графика, привлекательная и необычайная в пору расцвета чисто живописных тенденций. Он даже связывает имя Метнера с именами Дюрера, Рембрандта.

— Да...именно замкнутость и экспрессивная графика... Очень интересно и характерно для Мясковского. Так и должно быть. Очень жаль, что Мясковский в наше время не выступает с критическими статьями.

— Может быть, Николай Яковлевич еще вернется к критической работе. Мне кажется, что он равно может поразить нас и новым сочинением, и новыми критическими высказываниями.

— До сих пор Мясковский лучше и правильнее высказался, например, о своей Шестой симфонии, чем все его критики. Я уверен в том, что это самое сильное, самое искреннее — и самое мрачное, трагическое сочинение Мясковского.

— Вы хотите сказать «трагедийное»?

— Нет, трагическое. Здесь не тема трагедийна. Здесь трагично то, что новое преломляется сквозь старую психику, воспринимается от прошлого... Это Реквием, полный смятения.

— Шестую Чайковского тоже называли Реквиемом!

— Реквием в 1893 году — не то, что Реквием в 1923! Да потом у Чайковского все так человечески горячо, так просто и поистине трагедийно. Шестая Чайковского идет прямо от сердца к сердцу. А Шестая Мясковского...

— Разве она не идет от сердца?

— Идет-то она, положим, от сердца... Но к каждому ли сердцу доходит? А если и доходит, то терзает его, не смягчая... «Достигания без достижения», — как выразился один крупный музыкант из поколения Мясковского.

— Будем справедливы: среди тем Шестой далеко не все субъективно. И «Dies irae», и «Сa ira», и «Карманьола», и мелодия духовного стиха о расставании души с телом — всё темы, взятые «извне».

— Не согласен с этим!

— Кто же спорит против очевидности!

— Откуда бы ни взял эти темы Мясковский, они характеризуют его собственное, очень субъективное отношение к великим событиям, а вовсе не события, не народ. Шестая симфония тоже представляется мне страшной, экспрессивной и вместе с тем условной музыкальной гравюрой. Ужас и стоны, болезненная жертвенность...

— И замечательное просветление в финальном хоре...

— Об этом просветлении много писали. Но в памяти слушателя остаются тягостные стоны хора. А «скерцо привидений»? А темы третьей части — ломаные, мучительные, угловатые...

— Седьмой и Одиннадцатой симфоний я не знаю... Они тоже очень мрачные?

— Очень сложные, очень субъективные. От Шестой — еще дальше в сторону самоуглубления... Но зато язык здесь очень нов. Какие интересные гармонии! Есть чему поучиться.

— Зачем же нам учиться этому, если сам Мясковский, как он говорит, потом долго и трудно учился простоте?

— Да, уже в Восьмой симфонии он коe в чем вернулся к методу Пятой. И использовал много народных мелодий.

— Это Восьмая связана с образом Степана Разина?

— Да. Но не очень определенно, только через песню.

— Наверное, и в образе Разина Мясковского привлекли смятение, бунт, печальный исход...

— Надеюсь, что хотя бы Двенадцатую вы не упрекнете в субъективности!

— Не люблю я ее. Назвали ее «Колхозной», а самое характерное там, самое запоминающееся — унылая мгла медлен

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание