дят народность в словах, то есть радуются тем, что, изъясняясь по-русски, употребляют русские слова»¹.

На эту же тему Одоевский высказывается в статье «Русская и так называемая общая музыка» («Русский», 1867, № 11‒12). В «Иване Сусанине» Глинки, — говорит он, — «взяты из народных песен (и с намерением) лишь две первые ноты первого хора, а, между тем, кажется, что все мелодии Глинки мы когда-то слыхали, что они нам родные. Здесь вся и задача. Дело не в том, чтобы перенести в какое-либо сочинение народный напев, а нечто гораздо труднейшее: перенося, или не перенося его, воспроизвести в себе тот процесс, посредством которого, с незапамятных времен, творилось Русское народное пение — сочинителями безыменными».

Среди огромного богатства тем и вопросов, поднятых Одоевским, особое место занимают статьи о Глинке². В них объединялось всё лучшее, что дала его музыкальная мысль, можно сказать, безраздельно проникнутая темой Глинки.

С воодушевленностыо пламенного патриота Одоевский сражался за признание творца «Руслана», заложив тем самым первый камень в фундамент нашей научной «глинкианы», блестяще продолженной трудами Серова, Стасова, Лароша и выдающегося ученого нашего времени Б. Асафьева.

Через десять дней после премьеры «Ивана Сусанина» Одоевский выступил со статьей, где дал блестящую, безошибочно-смелую историческую оценку великого творения Глинки. Сильно и полновесно прозвучавший в защиту оперы голос Одоевского не смогли заглушить никакие глумления критики и великосветской черни.

Одоевский был глубоко прав, когда писал, что «Иваном Сусаниным»... решался вопрос важный для Искусства вообще и для Русского Искусства в особенности, а именно: существование Русской оперы, Русской музыки», что «с оперою Глинки является то, чего давно ищут и не находят в Европе — новая стихия в Искусстве, и начинается в его Истории новый период: период Русской музыки³. Такой подвиг, скажем положа руку на сердце, есть дело не только таланта, но гения!⁴

Глинка, по заявлению Одоевского, дал небывалое до него по глубине и масштабу истолкование форм русской мелодии и гармонии. Несмотря на отдельные «счастливые опыты», сделанные в этом направлении его предшественниками (Одоевский называет имена Виельгорского, Верстовского и Геништы), никому из них, однако, не удалось подняться на такую высоту, как Глинке. «Богатый своим талантом, он доказал блистательным опытом, что Русская мелодия, естественно то заунывная, то веселая, то удалая, — может быть возвышена до трагического стиля».

Раскрывая в следующих «Письмах к любителю музыки...» содержание высказанных обобщений, Одоевский с особым вниманием останавливается на образе самого Сусанина в третьем действии. «Здесь-то, по нашему мнению, во всем блеске является дарование композитора, и созданием сего нового характера он получает право на почетное место между Европейскими композиторами. Искусная контрапункция, все музыкальные хитрости, есть дело знания, разумеется, соединенного с талантом; счастливые мотивы — дело счастливой организации: их не перечтешь в опере, и мы знаем по прежним сочинениям Глинки, они ему ничего не стоят; они родятся у него так легко, что не за что ему сказать и спасибо; но создать новый, неслыханный дотоле музыкальный характер, возвысить народный напев до трагедии — это дело творческого вдохновения, которое дается редко и немногим. Оттого мы считали себя в праве сказать после первого впечатления, произведенного на нас оперою, и теперь, после пяти пред-

_________

¹ А. С. Пушкин. Собрание сочинений. М.—Л. 1937. т. VI стр. 289 и 311. См. также статью Б. Томашевского «Пушкин и народность». Сборник «Пушкин — родоначальник новой русской литературы». Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1941.

² В настоящий момент мы располагаем следующими критическими работами Одоевского, посвященными Глинке: К. В. О., Письма к любителю музыки об опере г. Глинки «Жизнь за царя» («Северная пчела», 1836, №№ 280, 287 и 288); В. Невский, Новая Русская опера: Жизнь за царя. Музыка соч. г. Глинки, слова барона Розена («Литературные прибавления к «Русскому Инвалиду», 1837, № 5 от 30 января ); Любитель музыки Глинки, правды и умеренности, «Руслан и Людмила» («С.-Петербургские ведомости», 1842, № 260, от 15 ноября). Плакун Горюнов, титулярный советник в отставке, «Записки для моего праправнука о литературе нашего времени и о прочем» (Письмо г. Бичева. — Руслан и Людмила, опера Глинки) («Отечественные записки», 1843, том XXVI, отд. 8. Смесь, стр. 94‒100); Прохожий, Фельетон. О русских концертах Общества посещения бедных в музыкальном отношении [об «Арагонской хоте» и «Камаринской»] («С.-Петербургские ведомости», 1850, № 80, от 8 апреля). В. Стасов, Новые материалы для биографии М. И. Глинки. 2 письма князя В. Ф. Одоевского. [Об «Иване Сусанине» и «Руслане и Людмиле»] («Ежегодник императорских театров», сезон 1892‒1893, стр. 472‒484); Современник Глинки. «Лучше поздно, нежели никогда» [о «Руслане и Людмиле»] («Московские ведомости», 1868, № 19, от 25 января).

³ Именно эти слова вызвали самоуверенно-наглое заявление Фаддея Булгарина, писавшего: «Спрашиваем сериозно, что значит новая стихия в музыке? Мы верим, что в музыке не может быть никакой новой стихии и что в ней невозможно открыть ничего нового. Все существует. Берите и пользуйтесь!» («Северная пчела» 1936, № 291). Отзыв Глинки о писаниях Булгарина был лаконичен: «Chef d'oeuvre музыкальной галиматьи».

⁴ «Северная пчела», 1836, № 280.

ставлений, повторить еще раз, что с этою оперою начинается новый период в Искусстве, период Русской музыки».

Выдвинутое в таком масштабе и с такой дальновидностью обоснование исторической роли глинкинского «Сусанина» выделяет статью Одоевского среди всех, даже наиболее проницательных откликов критики. Ее появление открывает собой новый период, период классической зрелости русской музыкально-критической мысли.

Убежденность Одоевского в значении творческого дела Глинки может быть засвидетельствована смелыми и публицистически острыми выступлениями, в которых он высказал свое возмущение против «самых жалких остатков высшего круга», в косности своей постыдно отвернувшихся от гениального произведения. Именно эта знать, — говорит Одоевский, — наполнила разлагающим «чадом суждений» «все залы, весь партер, и Русский человек не знает куда обернуться, чтобы утирая сладостную слезу, исторгнутую музыкою Глинки, не встретить злой усмешки во фраке с бархатными отворотами и с лорнетом elastique в руке... Всё желало и желает успеха г. Глинке, кроме высшей публики»¹.

Глубок и содержателен был отклик Одоевского и на вторую оперу Глинки, которая, по его выражению, «есть вторая отрасль» национального направления в русской музыке. В «Руслане» «преимуществует характер славянский — фантастический; это наша сказка, легенда — но в музыкальном мире; ее русский характер, соприкасаясь к безграничному фантастическому миру, делается более общим, не тратя своего отличия».

Отмечая специфические особенности фантастического жанра и трудности его сценического воплощения, Одоевский утверждает, «что нынче между европейскими музыкантами — нет ни одного с такою свежею фантазиею, которая выдержала бы целую фантастическую оперу всегда ново, всегда оригинально. Укажите мне, напротив, одну фразу в «Руслане и Людмиле», которая была бы пошлою или истертою. По тому самому эта опера и не понравилась некоторым слушателям — она и «не про них писана». Я здесь имею в виду просто слушателей, а не некоторых господ, которые писали по поводу этой оперы, и из которых, может быть, один, тот самый, который некогда толковал с видом знатока — о флажолете на фортепьянах и никогда не мог отличить мелодии от гармонии². Стоит ли говорить о такой дребедени?»

Возмущенный пренебрежением к великому произведению Глинки, Одоевский продолжает: «Еслиб я имел голос, еслиб я мог предполагать, что на чье-либо мнение могут иметь малейшее влияние невежественные крики рыцарей "‎фортепьянного флажолета"‎, я сказал бы следующую, простую речь: «Милостивые государи! в "‎Руслане и Людмиле"‎ двадцать один нумер³; в них есть следующие: песнь Баяна, — каватина Людмилы: "‎Не гневись, знатный гость"‎, — баллада Финна, — ария Руслана "‎О поле, поле"‎, — хор: "‎Ложится в поле мрак ночной"‎, — ария Гориславы: "‎Любви роскошная звезда"‎, — Ратмира: "‎И жар и зной"‎ и "‎Она мне жизнь"‎, — ария Людмилы "‎Вдали от милого"‎, марш и танцы в замке Черномора. Эти нумера таковы по своей свежести, что если бы людям, которыми вы боитесь не восхищаться, как то: Мейербер, Галеви, Обер, еслиб этим людям сказали, что надобно пройти сто верст пешком и эта музыка будет их собственная, — они побежали бы бегом и каждому достало бы на целую оперу».

Свою статью о «Руслане» Одоевский заключает словами, пленяющими поэтической силой и прозорливостью: «О, верьте мне! на русской музыкальной почве вырос роскошный цветок, — он ваша радость, ваша слава. Пусть черви силятся всползти на его стебель и запятнать его, — черви спадут на землю, а цветок останется. Берегите его: он цветок нежный и цветет лишь один раз в столетие»⁴.

Жадно и пристально Одоевский следит за дальнейшим развитием творчества Глинки. «Записки» и письма Глинки свидетельствуют о том, какую большую роль играл Одоевский в осуществлении замыслов великого композитора.

Первое исполнение «Камаринской» и «Арагонской хоты» вызывает в Одоевском порыв энтузиазма. В ярком, запоминающемся описании он раскрывает природу глинкинского симфонизма: «Где в музыке последних годов, — с гордостью восклицает он, — вы найдете что либо достойное стать наряду с Арагонской хотою, которую Глинка написал, вдохновенный Испанскими напевами? как свежи эти напевы, какой жаркой колорит оттеняет их переливы, какая оригинальная, мастерская инструментовка!

Чудодей невольно переносит вас в теплую южную ночь, окружает вас всеми ее призраками, вы слышите бряцанье гитары, веселый стук кастаньетов, пред вашими глазами пляшет чернобровая красавица, и характерная мелодия то теряется в отдалении, то снова является во всем своем разгаре...»

Еще большей, истинно гоголевской проникновенностью и страстной влюбленностью в музыкально-поэтический мир образов Глинки дышат высказывания о «Камаринской»: «...но вот послышалось что-то знакомое; это простонародный напев, который вы тысячу раз слыхали, — как заинтересовать им? как его, что говорится, идеализировать?...»

_________

¹ «Не слишком ли пристрастно мнение автора? В высшем круге общества, как и в других кругах, были два мнения: за музыку Глинки и против нее». «Да извинит нас почтенный автор; этот портрет списан не с лучшего общества» — таковы редакционные реплики «Прибавлений к «Русскому Инвалиду» (1837, № 5), где была напечатана статья Одоевского.

² Камень в огород Ф. Булгарина, одно время подвизавшегося в роли музыкального критика.

³ В «Руслане» двадцать семь номеров. Одоевский, по-видимому, имеет в виду лишь те, которые не подверглись изъятию в первой постановке оперы.

⁴ «Отечественные записки», 1843, том. XXVI.