и растратившего «свою душу на бирже», Одоевский закрепляет право наследования ценностей мировой музыки за русским народом: «...нам, народу молодому, свежему, нужны живые гармонические струи Бетховена, Мендельсона-Бартольди; нам нужна музыка строгая, важная, как статуи древних; нам нужны мелодии, вырвавшиеся от избытка сердца, а не выжатые из плача притворной сентиментальности... Музыка в большей связи с нравственными поступками человека, нежели как обыкновенно думают»¹.

Ценнейшая черта творческой личности Одоевского — его неумолимая, не знающая никаких сделок субъективная честность, прямолинейность и принципиальность. Он без всякого сожаления расправляется с приверженцами «рутинной премудрости» и схоластики, слепо поклоняющимися непогрешимости «авторитетов». «В искусстве я никаких авторитетов не признаю, а тем менее стану себе присваивать какой бы то ни было»... Это убеждение коренилось в строгом взгляде Одоевского на задачу ученого: «Ученый для меня то же, что воин».

Понимая и неизменно подчеркивая, что «художественный элемент — важное дело в общественном устройстве, во всех смыслах, даже в нравственном, даже в политическом, ибо все связано в мире», Одоевский не раз наносил весьма чувствительные удары великосветской, официально-бюрократической знати, — этому оплоту музыкальной реакции и дилетантизма. Не раз ополчался он с гневными речами против тех, кто отдал русское искусство на откуп модным, но бездарным чужеземным пришельцам. Именно об этих людях он с возмущением говорил, что для них музыка «есть не более как забавное препровождение времени, — почти то же, что объезжать рысаков. — Пора нам вразумиться». «Мы как будто забываем, что из всех наших искусств преимущественно в музыке выразилась наша народная самобытность; всему виною — беззаботное равнодушие к нашим народным художественным сокровищам...» «Как бы то ни было, характер музыки не безделица; высшая ее степень всегда соответствует высшему образованию человека; это один из общественных термометров». «Не забудем, что никогда так явственно не выражается характер народа, как в его музыке... Развить свое народное музыкальное отличие, провести его со всеми его оттенками и условиями в художественное произведение — есть такая же обязанность для народных деятелей, как развить и народное слово»².

Фундамент музыкальной эстетики Одоевского зиждился на углубленном понимании роли и значения народности в широком смысле этого слова. Народность для Одоевского — это высший критерии ценности искусства, одухотворенного глубоким идейным содержанием. Подлинно народное произведение не мирится ни с чем фальшивым, искусственным, надуманным. В нем гармонически слиты и высокое содержание, и вдохновенное мастерство. Любовь Одоевского к музыке неотделима от его любви к русской народной песне. Песня окрыляла его верой в великое будущее Родины, она же питала его эстетическую мысль. «Я всегда был убежден, что произведения простонародного творчества должны привлекать наше сочувствие не только в историческом, но и в эстетическом смысле. Долговременным изучением памятников нашего музыкального искусства это убеждение еще сильнее во мне укоренилось». Одоевскому, как и Пушкину, было чуждо архаическое понимание народности. Непосредственное эмоциональное восприятие благоухающего в своей чистоте и своеобразной прелести народного, напева Одоевский превосходно выразил в ряде своих статей, заметок и писем.

В представлении Одоевского народность не отделима от целостного и реального содержания русской жизни, взятой в широкой исторической перспективе. «...Каждый самобытный народ, — писал он, — в целости творит свою эпопею, более или менее полную, более или менее сомкнутую. Такая эпопея есть поэтическое воплощение всех элементов народа, выражение его идеального характера, его быта, его радостей, его печалей, наконец, его собственного суда над самим собою. Таковы, например, русские песни; при внимательном рассмотрении нельзя не убедиться, что в них дело идет об одном и том же герое, об одной и той же героине; они не названы, ибо всякий знает их безыменное имя. Это имя — человек, как он представляется человеку в данной стране и в данную эпоху. Все эти песни, сказания, — суть отрывки из одной и той же классической поэмы, в которой отчетливо сохранено единство происшествия, то есть жизнь человека, представленная с различных сторон поэтического воззрения. Один завел песню, другой ее продолжает»³.

По этому отрывку мы можем судить о силе и глубине восприятия Одоевским внутренней сущности песни, как нетленного и вечно живого «гласа народа».

В другом своем высказывании Одоевский приблизился к еще более чуткому и конкретному пониманию народного музыкального языка. Природу русской песни он многозначительно рассматривает под углом непосредственного отражения в ней исторических судеб своего народа, «тоски рабов»:

«...В позднейших песнях, когда вместе с септаккордом в народ проникло сознание ладов (не имеющих ничего общего с гласами)⁴,

_________

W. W. «Письма в Москву о Петербургских концертах» «С.-Петербургские ведомости», 1839, № 25 от 31 января.

² Московский обыватель, Русская или итальянская опера М., 1867, стр. 12

³ Опыты рассказа о древних и новых преданиях. См. соч. кн. В. Ф. Одоевского, ч. 3, СПБ.,. 1844, стр. 43‒44.

⁴ Гласы и погласицы, сравниваемые Одоевским с архитектурными ордерами, «на западных, языках обозначаются общим именем: Kirchen-Tonarten, Toni ecclesiatici, Modes или Tons d’Eglise; мы различаем их, присваивая слово Глас собственно церковной музыке, а слово: Погласица — мирской, потому бо-

мы чаще встречаемся с такими мелодиями, кои требуют сопровождения минорной терции, но это настроение кажется было в связи... как бы странным то ни казалось, в связи с крепостным состоянием. Чем древнее народная мелодия, тем менее она гнется под минорную терцию. Смотря на это историческое явление единственно с музыкальной точки зрения, можно, подумать, что иго татарское переносилось народом легче холопства». Почему же, по мнению Одоевского, «иго» переносилось народом легче холопства? Ответ поразителен: «В татарскую эпоху была надежда, ибо была борьба; люди гибли, но — как люди вольные — в битве с врагом, с постепенным же введением кабалы и холопства вольная борьба кончилась; остался лишь гнет однообразного, томительного, безнадежного рабства. Это ощущение отразилось в песнях»¹.

Как далеко шагнула мысль Одоевского, какой конкретной образностью и реальной содержательностью наполнилось его понимание природы и склада народной песни!

В процессе своего эстетического роста Одоевский приходит к признанию необходимости научной разработки проблем, связанных с народной песней. Он отлично понимает, что ни одна из проблем русской музыки не может быть до конца решена без глубокого изучения народной песни — этой основы национального языка, «начала всех начал». Многие годы жизни посвятил он этой деятельности, проявляя, по собственному выражению, «вдохновение, возведенное в степень терпения». Усиленные занятия и теоретические изыскания не поработили в нем живого эмоционального восприятия народного напева.

«Отчего у каждого из нас бьется сердце, когда мы слышим русский напев?..» Этот вопрос Одоевский неоднократно задавал себе, как исследователю народного песнетворчества, стремясь осмыслить его разнообразные стилистические черты и «определить те внутренние законы, коими движется наше народное пение».

«Всякому Русскому человеку не раз привелось, слушая ту или другую музыку, сказать: "А, это что-то Русское!" Подобное ощущение разделяется всеми музыкантами, как и немузыкантами.

Наша задача: перевести это ощущение на технический язык, другими словами, определить, какие технические признаки отличают Старинный Русский напев от Западных, или хотя и Русских, но закрадных?². Вопрос доныне еще не разработанный...»

Как «испытаннейший знаток этого дела» (А. Серов), Одоевский хотя и «знал пространство своего незнания», но тем не менее первый заложил твердый фундамент научной разработки русской народной музыки. Многое из того, о чем говорил он, было вскоре подхвачено и закреплено творческой мыслью А. Н. Серова.

Самобытность народного напева явилась, по мысли Одоевского, основой великих достижений русской музыки. «Продышать народной фантазией — дело великого таланта», — говорил он в одной из лучших своих статей «Мирская песня, написанная на восемь гласов крюками с киноварными пометами». «Пушкин, Мих. Ив. Глинка — без сомнения народные художники; огромная начитанность в Пушкине, глубокое знание музыкальной техники в Глинке нисколько не повредили их народной своебытности». В этой характеристике, подчеркивающей гармоническое слияние индивидуальности и мастерства художника с языком своего народа, — исходный и конечный момент широко обоснованной Одоевским проблемы народности.

Глубокие психологические наблюдения художника должны отразить свойства народного характера и заветные думы народа. Умение извлечь из суммы объективно данных народных элементов один или даже несколько из них и на их основе построить музыкальное произведение есть, по мысли Одоевского, низший, ремесленный вид творчества, не «органическое создание», а «ремесленное сколачивание взятого на прокат материала».

Одоевский неоднократно возвращается к мысли о том, что подлинная национальность определяется не самым фактом заимствования национальных мелодий, не «перепевами» отдельных, вошедших в массовый обиход интонаций, а мелодическими образами, которые, быть может, и не сводимы к отдельным цитатам, но которые насквозь проникнуты типическими особенностями народной песенности.

Задача не в том, чтобы в целях создания «местного колорита» использовать в сочинении народные песни. «Другое дело породниться с внутренним духом в них проходящим; такое родство доступно лишь огромным талантам. В операх Глинки, Даргомыжского, в песнях Балакирева проходит русский дух, — хотя вы не найдете в их музыке ни одного простонародного напева, материально перенесенного... Оттого в италианской канцонетте Глинки, во французском романсе Даргомыжского вы чуете русское настроение...»³.

Нельзя не отметить глубокой родственности этих слов пушкинскому пониманию народности: «...что есть народного, — писал поэт, — в Россиаде и Владимире кроме имен, как справедливо отметил Вяземский; что есть народного в Ксении Озерова, рассуждающей шестистопными ямбами о власти родительской с наперсницей посреди стана Димитрия». В другом месте Пушкин отмечает: «Один из наших критиков, кажется, полагает, что народность состоит в выборе предметов из отечественной истории, другие ви-

_________

лее, что не все мирские Погласицы вошли в состав Церковных Гласов». (К. В. О., Русская и так называемая общая музыка. «Русский», 1867, № 11-12).

¹ Кн. В. Ф. Одоевский, Мирская песня, написанная на восемь гласов крюками с киноварными пометами. Труды 1-го Археологического съезда в Москве, 1869. Том 2, М., 1871, стр. 487.

² «Закрадных» — здесь в смысле заимствованных. — Г. Б.

³ «Мирская песня, написанная на восемь гласов крюками с киноварными пометами», стр. 485.