Выпуск № 9 (61) | 1938 - страница 24

Нетрудно себе представить, как глубоко уязвлен и оскорблен был всей этой травлей Серов — пламенный энтузиаст и почитатель музыки Глинки. Любовь к творчеству великого русского композитора, некорыстная преданность высоким идеалам развития русской реалистической музыкальной драмы — вот что заставило Серова остро поставить вопрос о крупных драматургических недочетах глинкинского «Руслана» (музыку этой оперы он всегда считал гениальной). Эти же подлинно высокие, принципиальные побуждения заставили Серова выступить против несправедливой недооценки первой оперы Глинки — замечательной русской народной музыкальной драмы «Иван Сусанин». Анализируя эти два произведения великого русского композитора, Серов считал, что в музыкально-драматургическом отношении «Иван Сусанин» выше, чем «Руслан и Людмила»¹.

История развития русской классической оперы показала, что во многих отношениях Серов был безусловно прав. Сейчас, в наши дни, вряд ли понадобилось бы доказывать колоссальное значение оперы «Иван Сусанин», — значение, которое (к слову сказать) не понял и недооценил даже прозорливый Стасов. Но тогда, в 50-е годы прошлого столетия, концепция Серова казалась чуть ли не святотатством. Взгляды Серова на развитие русской оперы, последовательно изложенные им в целом ряде критических статей, были восприняты односторонне, узко. А острый, злой полемический характер выступлений Серова «подлил масла в огонь». И уже в самом начале 60-х годов горячий Стасов произнес страшный приговор своему бывшему другу — Серову, будто бы «изменившему» идеалам Глинки, идеалам русской народной музыкальной культуры.

«...В жизни своей я имел две привязанности, влиявшие роковым образом на меня: первая, в самые юные годы, была дружба с моей сестрой. Я ее любил нежной горячей любовью. Сестра моя была одарена от природы натурой чуткой, тонкой, в высшей степени артистической. Знакомые прозвали ее второй Жорж Санд. Мы с ней ездили за границу, штудировали вместе музыку, воспитывались литературно сообща, делясь своими впечатлениями, сведениями; воспринимали все проявления жизни с редким единодушием. Казалось, что в двух существах живет одна душа. Мы посещали вместе Листа, и он выразил полную апробацию ее блестящим способностям. Пела она очень мило, играла с большой экспрессией, писала весьма талантливо. Мы так привыкли делиться впечатлениями, что неимоверно скучали в разлуке. Дружба наша продолжалась недолго: она занялась столоверчением, завела переписку с духом, будто бы влюбленным в нее... наша дружба нарушилась. Я горевал от всей души: так я привык к живому артистическому общению с этой изящной, тонко организованной натурой. Ее нет более в живых.

Другая моя привязанность была не менее сильной; всепоглощающая дружба связывала меня с В. В. Стасовым. Я не скажу, что между нами было большое сродство душ, но мы, так сказать, пополняли друг друга.

_________

¹ Этой концепции А. Серова придерживался, как известно, и П. Чайковский. См. его статью («Возобновление “Руслана и Людмилы”» (Музыкальные фельетоны и заметки П. И. Чайковского. М., 1898, стр. 32).

Высшего наслаждения я не знал, как с ним играть, с ним ходить в театр, читать книги, а главное — спорить! Спорили мы до упаду, до «зеленого змия». Отец мой, бывало, удивлялся, о чем это мы могли постоянно разговаривать. Раз как-то он захотел подслушать наш разговор, поднялся ко мне наверх и утверждал, что своими ушами слышал, как мы друг друга уверяли: «ты гений; нет, ты гений!». Такого разговора у нас, конечно, не было, но верить друг в друга — мы верили искренно, беспредельно. И все-таки мы разошлись. Образование у него, бесспорно, обширное и многостороннее, но в уме его есть какая-то загвоздка. Говоришь, положим: вот рюмка! Нет, противоречит он, это стакан маленьких размеров с ножкой. С годами меня начали раздражать подобные выходки, особенно касающиеся искусства, но все-таки я должен сознаться, что чувствую громадную утрату от нашего расхождения. Отчего мы разошлись? Я, право, не умею ответить на это ни другому, ни себе. Он посещает мою маму, которую очень уважает и любит по сию пору. Меня он начал ненавидеть с тех пор, как я освободился из-под его влияния. Я чувствовал себя под его гнетом: непременно будь тем, чем он, Владимир Васильевич, хочет меня видеть, а не тем, чем меня природа создала. Я же, признаться, восковой и податливый до поры до времени, а ежели через край хватят, так я невольно удаляюсь. Будь я его другом до сей поры, вероятно не написал бы своей «Юдифи». Представьте себе, он ничего не нашел другого сказать об этой пятиактной опере (прослушав ее на первом представлении), как только: «зачем быки лежат в декорации ассирийского лагеря?». Еще возмутительнее отнесся он ко мне, как к другу. Назначены были мои лекции в университете; я ему послал билет, но получил его обратно...»¹

Этот искренний (если даже и не во всем точный) рассказ Серова говорит о глубоком одиночестве талантливого музыканта. Многие страницы его писем, да и критических статей могли бы дополнить эти печальные признания. Убедительнее и ярче иных словесных «доказательств» они объясняют ту внутреннюю «перемену» в характере Серова, в его отношениях к современникам, о которой речь шла выше. Серов разделил участь многих передовых людей своего времени, неспособных к идейному приспособленчеству — ради личного благополучия.

Читая критические статьи и письма Серова — от ранних юношеских лет и до последних дней его неуемной жизни, — вновь и вновь убеждаешься в том, что несмотря на отдельные ошибки (результат страстных увлечений музыканта) и противоречия Серов никогда не изменял высоким идеалам народности, реализма, простоты в искусстве. Направленность, целеустремленность всей его музыкально-критической деятельности всегда была непримиримо-острой, живой.

Тем мучительнее было ощущение одинокости своего пути. Это чувство трагической отчужденности из года в год усиливалось, росло, болезненно отражаясь на характере Серова, на его отношениях к людям, даже — к немногим друзьям. Временами, в наиболее тяжелые дни неудач и лишений, это чувство овладевало им как стихийная, разрушающая сила. Он готов был бежать из России, из «анафемского Петербурга»,

_________

¹ Воспоминания В. Серовой; стр. 21–22.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание