Выпуск № 2 (43) | 1937 - страница 26

ловском заточении — принявшей даже конкретные очертания мысли о побеге. Но благодаря стараниям друзей из побега ничего не вышло... Впоследствии, получив категорический отказ в поездке за границу и убедившись в полной неосуществимости своего желания бежать из проклятой царской России, Пушкин мечтал вырваться хотя бы из окружения столичной придворной, великосветской черни:

...Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег...

Но и возможность спокойной работы у Пушкина была отнята. Ему не позволяли отлучаться из Петербурга, его боялись и держали на привязи.

«Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне свободу, то я месяца не останусь...» (Из письма П. А. Вяземскому, Псков, начало июня 1826 года).

Этот мотив красной нитью проходит через все тексты «Пушкинианы». Он прорывается в виде изобличительных характеристик «бездушных гордецов и обольстительных глупцов», в возвышенно-эмоциональных стихах из «Онегина» («Так, полдень мой настал»); он приглушенно звучит в тоскливо-страстном призыве «Узника»; он с необычайной силой раскрывается в волнующих размышлениях приведенной выше строфы из 1-й главы «Евгения Онегина» («Придет ли час моей свободы») и в стихотворении «Не дай мне бог сойти с ума», и достигает кульминационного звучания в одном из великих созданий лирической поэзии Пушкина — «Погасло дневное светило»:

Лети, корабль, неси меня к пределам дальним
По грозной прихоти обманчивых морей,
Но только не к брегам печальным
Туманной родины моей...

Эти взволнованные патетические строки, которыми композитор заключает цикл, достаточно определенно, в контексте всего произведения в целом, выражают идейный замысел «Пушкинианы». Перед нами Пушкин — вольнолюбивый, мятежный, страстный; Пушкин, преисполненный ненависти ко всей официальной николаевской России — России Уваровых и Воронцовых, Булгариных и Бенкендорфов, и столь же горячей любви к своей родине, к народу и его культуре. Эта любовь, характеризующая Пушкина как подлинно народного поэта и делающая его облик особенно дорогим, близким и созвучным в наши дни небывалого расцвета народной культуры и искусства, звучит в каждой интонации его страстно звучащего голоса, сквозит в каждом движении его свободолюбивой мысли.

«Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног, — пишет Пушкин в том же письме Вяземскому; но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство». Но разве не этим же порывом высокого гражданского патриотизма и страстной мечты о свободной России, которую он так дивно и пророчески воспел в своем послании к Чаадаеву, проникнуты и элегические стихи «Узника», и ободряющие, полные светлой веры в будущее, слова послания в Сибирь, и многое другое в «Пушкиниане», что придает ей столь высокий пафос!

Пушкин принадлежит к вечно живущим и
движущимся явлениям, не останавливающимся на
той точке, на которой застала их смерть, но
продолжающим развиваться в сознании общества.
Каждая эпоха произносит о них свое суждение, и
как бы ни верно поняла она их, но всегда оставит
следующей за нею эпохе сказать что-нибудь
новое и более верное.

В. Белинский

Нельзя, прежде всего, не отметить самой значительности замысла «Пушкинианы». Пушкин как социальная тема, как тема гражданского пафоса — подобной задачи до Коваля не ставил перед собой ни один композитор, сочинявший музыку на стихи Пушкина. Ее не ставило перед собой старшее поколение советских композиторов, ее не ставили, да и не могли ставить и композиторы прошлой музыкальной культуры — даже в тех отдельных, единичных случаях, когда они соприкасались в своей творческой практике с мотивами философской лирики Пушкина. Больше того, самые эти немногочисленные примеры интерпретации гражданской лирики Пушкина, какие мы находим, скажем, у Рахманинова и Метнера в «Арионе» или еще значительно раньше у композитора Геништы в его элегии «Погасло дневное светило», показывают, насколько эта сторона лирики Пушкина, заключающая в себе огромную социальную патетику его творчества, была недоступна пониманию большинства композиторов прошлого. Да это и понятно. Ведь ни современники Пушкина — композиторы-дилетанты и Глинка, — ни Даргомыжский, ни даже более поздние интерпретаторы пушкинской лирики не видели в Пушкине того, что замечаем в нем сегодня мы. Ослепительное солнце поэтического стиха Пушкина отвлекало их взор от подлинного содержания его творческой жизни.

Но это лишь одна сторона вопроса.

Не менее важным и в то же время характерным для истории музыкальной интерпретации пушкинской лирики является факт сравнительно малого отражения в ней драматического и философского Пушкина — Пушкина «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Философская проблематика пушкинской лирики почти совершенно отсутствует в творчестве композиторов первой половины XIX века: мы не находим ее ни у Глинки, ни у Даргомыжского. Частично затронутая Римским-Корсаковым, она как будто начинает разрабатываться лишь в творчестве Метнера. Вместе с тем подход к Пушкину как к поэту «чистой лирики» становится доминирующим в практике музыкального истолкования пушкинской лирики с самых начальных ее опытов. Нельзя не видеть в этом определенного отражения общих тенденций восприятия Пушкина, — как они складывались еще при жизни поэта, а затем на протяжении многих лет и после его гибели.

Чрезвычайно ясную и законченную формулировку этих тенденций можно найти у Белинского. В одной из своих статей о Пушкине Белинский, утверждая мысль о художественности как о преобладающем характере пушкинской поэзии писал: «Так как поэзия Пушкина вся заключается преимущественно в поэтическом созерцании

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание