Выпуск № 2 (43) | 1937 - страница 28

ство на пушкинские стихи многих композиторов корсаковского направления — начиная с Глазунова и кончая малоизвестными, но весьма плодовитыми интерпретаторами пушкинской лирики — Акименко, Аленевым, Арцыбушевым и другими.

Чрезвычайно неравноценное по своим художественным достоинствам, это творчество представляет любопытную картину единообразия принципов отбора и музыкального воплощения стихов Пушкина. И как, к примеру, глубоко ни отличны по своему художественному значению романсы Римского-Корсакова, Глазунова и Аленева на текст элегии «Уныние» («Медлительно влекутся дни мои»), нельзя все же не видеть в них одной общей тенденции к поэтически созерцательной, однообразно-колоритной трактовке образов пушкинской поэзии — тенденции, выродившейся у многих эпигонов «Могучей кучки» в определенный штамп внешней условной красивости и звукового «прекраснодушия».

Серьезную попытку расширения романсовой тематики в сторону использования философских мотивов пушкинской лирики сделал Метнер. В этом смысле романсы Метнера стоят в стороне от тех тенденций в истолковании пушкинской лирики, какие мною были отмечены в самых общих чертах, начиная с романсов и песен на пушкинские тексты композиторов-дилетантов, Глинки и Даргомыжского и кончая Римским-Корсаковым и композиторами, к нему непосредственно примыкающими по своему творческому направлению.

Но, дав в ряде своих романсов отдельные образцы выразительной трактовки философской лирики Пушкина, Метнер в своем узкорационалистическом подходе к творчеству поэта в целом чрезвычайно обескровил его в эмоциональном отношении. Тем самым Метнер оказался неизмеримо более далеким от подлинного Пушкина, нежели его предшественники, давшие художественно полноценное раскрытие отдельных сторон творчества великого поэта.

Подводя итоги сказанному в отношении трактовки Пушкина, какую мы находим в романсовой литературе прошлого, можно сделать заключение, что основные творческие усилия композиторов прошлого были направлены не столько на выявление богатейшего жизненно-реалистического содержания пушкинской поэзии, сколько на музыкальное претворение ее гармонически-совершенной формы и той несравненной музыки пушкинского виртуозно-артистического стиха, которая придает ему особое поэтическое очарование.

В этом отношении музыкальная пушкиниана прошлого дала немало замечательных образцов. Не говоря уже о романсах Глинки, где поэтический элемент и артистичность пушкинского языка выражены с необыкновенной силой; можно указать на такие прекрасные примеры воплощения лирической поэзии Пушкина, как «Юноша и дева» и «Восточный романс» (на текст стихотворения «Гречанка») Даргомыжского, «На холмах Грузии» и «Редеет облаков летучая гряда» Римского-Корсакова, «Не пой, красавица, при мне» Балакирева и Рахманинова и многие другие.

Совершенно иная картина предстанет перед нами, если мы подойдем к музыкальной пушкиниане прошлого с точки зрения выявления в ней той страстной и напряженной мысли поэта, которой

пронизано его творчество. За отдельными единичными исключениями, к которым прежде всего следует отнести романс Бородина «Для берегов отчизны дальной» и «Я помню чудное мгновенье» Глинки — эти в подлинном смысле слова классические образцы музыкального претворения Пушкина, — мы не найдем здесь живого облика великого поэта.

Воссоздать этот образ во всем его волнующем многообразии, раскрыть глубокое внутреннее содержание поэзии Пушкина — вот трудная, но благодарная творческая задача, которая стоит перед советскими композиторами.

Одним из возможных путей в разрешении этой задачи является путь социального осмысливания литературного наследства Пушкина, то есть тот путь, по которому идет советское пушкиноведение. Само собой разумеется, я имею здесь в виду лучшие в подлинном смысле слова творческие работы наших пушкиноведов. В свете именно этих работ мы в состоянии видеть сейчас в Пушкине то, что было недоступно взору его прежних истолкователей, в том числе и музыкальных. Написанная в 1933–1934 годах, «Пушкиниана» Коваля является первым — в области музыки — опытом глубокого философского осознания лирики Пушкина, а через нее и самой личности поэта. В социальном осмысливании Пушкина и его творчества в целом Коваль ищет раскрытия подлинного звучания его стихотворной лирики.

Первые вопросы, которые возникают в связи с этим, это вопросы о закономерности самого замысла. Соответствует ли представление о Пушкине, даваемое «Пушкинианой», действительному облику поэта? Вскрывает ли оно подлинные реальные связи его с эпохой? Не страдает ли оно нарочитостью и не упрощает ли тем самым реальный образ Пушкина?

Чтобы дать правильный ответ на все эти вопросы, необходимо прежде всего условиться, что в «Пушкиниане» не следует искать всестороннего охвата творчества и личности поэта.

Личность такого колосса, как Пушкин, настолько многогранна и всеобъемлюща, что воссоздать ее в рамках одного, хотя бы и крупного циклического произведения, каким является «Пушкиниана» Коваля, едва ли возможно. Но, подходя к оценке замысла композитора, нужно указать, что замысел этот охватывает чрезвычайно важные и существенные черты Пушкина. «Спокойствие было не для него. Мятежным он прожил, мятежным и умер», — говорили о Пушкине его современники. Именно таким раскрывает Пушкина Коваль.

«Пушкиниана» — волнующая повесть о Пушкине, — каким он живет как волнующий образ нашей современности, в сознании миллионов советских читателей. В этом главное значение «Пушкинианы» и ее замысла.

Какими же средствами Коваль осуществляет свой замысел?

Отличительной чертой «Пушкинианы» Коваля является прежде всего самый характер ее композиционного построения. «Пушкиниана» — песенно-литературный цикл. Наряду с десятью песнями, составляющими собственно музыкальный раздел ее, большое и очень важное место в ней отведено литературному тексту для чтения.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание