Выпуск № 1 (112) | 1948 - страница 25

«...Прошу Вас, — не называйте меня на столбцах Вашей музыкальной газеты геннальны и, как это Вы сделали в последнем нумере. Это неверно, — я знаю это наверное и заявляю это Вам. Пусть меня считают талантливым, мало талантливым, очень талантливым, кому как нравится, но гениальным никогда. Пусть это прилагательное применено ко мне от чистого сердца, но оно неверно. 1000 раз неверно, и никто этого не может знать так хорошо, как я сам, хотя это и может показаться парадоксальным. Вот, что я глинкианец, то это верно, и при том глинкианец словом и делом борющийся против вагнеризма, заведшего музыку в глухой переулок, откуда ходу ей нет. Гениальный Вагнер общий наш учитель и за многое мы должны быть ему благодарны, но современная вагнеровская опера и современная штраусовская какофония тоже его порождения. Прислушайтесь чистым музыкальным ухом к современной какофонии, бесформенности и бессмыслице и бесконечной мелодии, оправдывающих себя Кантом, Шопенгауэром, Ницше и всевозможными искуплениями, ничего общего с музыкой не имеющими, и Вы отвернетесь от этого ужасного направления. Да, я истый глинкианец, хотя научился у Вагнера многом;у в гармонии, в инструментовке и других приемах...»

(Из письма Н. Ф. Финдейзену, октябрь 1896 г.)

«Может ли быть композитор со средними музыкальными способностями? Положительно не может. Музыкальные способности композитора последней руки, в смысле будущего значения его в истории искусства, должны возвышаться над уровнем средних способностей. Самые незначительные композиторы Запада были крупные музыкальные таланты. Те средние способности, которые дают нам хорошего оркестрового исполнителя или добросовестного учителя на фортепиано, недостаточны для композитора. Без крупного музыкального таланта композитор есть абсурд...»

(«Музыкальные статьи и заметки»).

«Консерваторское образование композитора должно по возможности приближаться к действительной музыкальной жизни, воспитавшей великих композиторов...»

(Там же)

«Композиция есть художественная жизнь, и ученье должно всеми силами стараться походить на эту жизнь. Совет, указание и руководство не противоречат жизненности, а шаблонная систематическая программа противоречит ей...»

(Там же)

«Гармония и контрапункт, представляя великое множество сочетаний большого разнообразия и сложности, несомненно имеют свои пределы, переступая которые мы попадаем в область дисгармонии и какофонии, в область случайностей, как одновременных, так и последовательных...»

(Там же)

«Скажу Вам касательно вашего сына следующее. Не подлежит никакому сомнению, что он имеет значительные музыкальные способности и что он будет сочинять гладко, плавно, свободно и легко, но из этого вовсе не следует, что из него выйдет замечательный композитор: теперь, по крайней мере, я не вижу еще для этого достаточно ясных признаков, но эти данные могут в нем положительно развиться. Спросите его самого: если различные внешние явления, например природа, различные душевные впечатления, почерпнутые из жизни, радость, огорчения и т. п., или чтение хороших литературных произведений возбуждают в нем музыкальные мысли и охоту к творчеству, то можно сказать почти наверно, что из него будет более или менее хороший композитор. Если же

его увлекает только одно умение и технический интерес, тогда вряд ли разовьется в нем и впоследствии истинно художественное чувство. Изучая добросовестно дело, особенно при его отличных способностях, он во всяком случае может достичь, что будет сочинять весьма доброкачественно, так что, быть может, трудно будет отличить настоящее от поддельного, но это когда-нибудь непременно выйдет наружу. Порядочных композиторов так много в настоящее время, но настоящих, даже небольших талантов так мало...»

(Из письма И. Д. Шванвичу, 19 сентября 1885 г.)

«Занятия в консерватории до рождественских праздников шли более или менее успешно. Перед началом рождественского перерыва однако стала замечаться некоторая возбужденность среди учеников, отзывавшихся на происходившие университетские волнения. Но наступило 9 января, и политическое брожение охватило весь Петербург. Отозвалась и консерватория, заволновались учащиеся. Начались сходки. Трусливый и бестактный Бернгард стал сопротивляться. Вмешалась и дирекция РМО. Начались экстренные заседания художественного совета и дирекции. Я выбран был в число членов комитета для улажения отношений с волновавшимися учениками. Предлагались всякие меры: изгнать зачинщиков, ввести в консерваторию полицию, закрыть консерваторию. Пришлось отстаивать права учеников. Споры, пререкания возникали всё более и более. В глазах консервативной части профессоров и дирекции петербургского отделения я оказывался чуть ли не главою революционного движения среди учащихся. Бернгард вел себя бестактно. Я напечатал в газете «Русь» письмо, в котором укорял дирекцию в непонимании учеников и доказывал ненадобность существования дирекции петербургского отделения и желательность автономии. Бернгард на заседании совета занялся разбором и осуждением моего письма. Ему возражали, он сорвал заседание. Тогда значительная часть профессоров вместе со много письменно предложила ему покинуть консерваторию. В результате всего оказалось: закрытие консерватории, удаление из нее более сотни учеников, уход Бернгарда и увольнение меня главной дирекцией, без ведома художественного совета, из числа профессоров консерватории. Получив такое увольнение, я напечатал об этом письмо в газете «Русь» и вместе с сим отказался от почетного членства петербургского отделения Музыкального общества. Тогда случилось нечто невообразимое. Из Петербурга, Москвы и изо всех концов России полетели ко мне адреса и письма от всевозможных учреждений и всяких лиц, принадлежащих и не принадлежащих к музыке, с выражением сочувствия мне и негодования на дирекцию РМО. Ко мне являлись депутаты от обществ и корпораций и частные лица с теми же заявлениями. Во всех газетах появлялись статьи, разбиравшие мой сл!учай; дирекцию топтали в грязь, и последней приходилось очень скверно. Некоторые из членов ее повышли, например Персиани и Александр Сергеевич Танеев. К довершению всего учащиеся затеяли оперный спектакль в театре Коммиссаржевской, долженствовавший состоять из моего «Кащея» и концертного отделения. «Кащея» разучили очень мило под управлением Глазунова. По окончании «Кащея» произошло нечто небывалое: меня вызвали и стали читать мне адреса от разных обществ и союзов и говорить зажигательные речи. Говорят, что кто-то крикнул сверху «долой самодержавие». Шум, гам стояли неописуемые после каждого адреса и речи. Полиция распорядилась спу-

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание