Выпуск № 2 (43) | 1937 - страница 40

Детали — порой очень удачны: «тупые» фанфары, приветствующие царицу, изображение одолевающей царицу и ее двор жестокой зевоты и так далее. Но ни к чему натуралистические подражания икоте — прием неостроумный и недоходчивый.

Издевательство над стариком дается также в стиле лубка. Приплясывающая, притоптывающая мелодия — бояре и дворяне наступают на испуганного старика, — его оглядка, изумление, непонимание — образно выражены в музыке.

Большой силы достигает композитор в так называемой «Нептуньей песне» старухи с хором. Если предшествующая ей и подготовляющая ее сцена пляса (на пять восьмых) сделана наредкость сочно, с сохранением гротесково-лубочного характера (это едва ли не лучшая из танцовальных сцен в опере), то «Нептунья песня» — своими мощными раскатами арпеджированных аккордов поднимается до настоящих высот гневной — хоть и в сказочном плане — сатиры. Над старухой начинаешь не только смеяться — начинаешь ненавидеть ее. Трубы, барабаны, шум, грохот, простая дурашливая мелодия — все эти средства использованы композитором, чтобы сатирически-зло представить старухин разгул: переборы арф сопровождают такую надменно-глупую мелодию, и это несоответствие приобретает особое значение: вскрывается намек, кроющийся в сказке.

Закованный в кандалы старик уже не в силах перечить бабе-царице. Бормоча «Что ты, баба...», он покорно, понуро отправляется выкладывать рыбке новую безумную просьбу старухи: желает она стать владычицей морскою, а рыбка чтобы у нее в служанках, на посылках была. Чванливая, пустая мелодия достигает кульминации — смешной, сварливой, олицетворения напыщенности и глупости.

И после этого воплощенного «гимна глупости» — одиночество, убогость старика. Половинкин нашел трогательные краски для характеристики его забитости, покорности. Делать нечего — нужно снова отправляться с поклоном к золотой рыбке:

Вот идет он к синему морю,
Видит, на море черная буря...

Но тут-то и сказывается прежнее нерасчетливое расходование мрачных красок для описания разгневанной стихии. Все это уже было в музыке сказано раньше! И не пугает шум, поднимаемый оркестровым tutti, потому что слушатель уже ожидает его, он уже заранее знает приемы, с помощью которых музыка заставит «море грозно реветь». И возмущение жителей моря не ново. В сущности вся эта картина уже была, и не один раз. Но впечатление от нее неизмеримо ниже того, на что вправе рассчитывать художник. И в этом повинен он сам.

Наиболее сильно действует в этой картине молчание рыбки. После грохота, шума, угроз чудищ морских — на долгих выдержанных нотах струнного квинтета, причудливо дублируемых фаготами, словно нависает зловещее молчание. Стоит старик в горестном недоумении:

Лишь хвостом по воде плеснула
И ушла в глубокое море...

Ждет старик — но море молчит. Сосредоточенно гудят кларнеты и фаготы, голоса их вдруг вздымаются — и снова падают, бессильно, угрюмо, неподвижно, снова поют о горьком стариковском одиночестве.

Глубоко лирическая, запоминающаяся, печальная музыка. Жалость вызывает не то, что старик опять вернулся к своей ветхой землянке, — ведь ему все равно было худо и при богатстве старухи, — а то, что он лишился своего единственного друга, своей мечты в образе золотой рыбки.

Композитор варьирует первую, начальную картину. Снова завертелось, запело старухино веретено; старуха попрежнему ругает старика; старик добродушно защищается. Все вошло в привычный скучный лад...

Здесь и сказке конец. Здесь должен был бы быть и конец опере. Мечта, пробудившая в старике всю его доброту, незлобивость, а в старухе все низменные страсти, алчность, ненасытность, эта мечта по-сказочному воплощена Пушкиным. Из ничего родилась, в ничто обратилась... Но, как говорит поэт в другой сказке («О золотом петушке»):

Сказка ложь, да в ней намек!
Добрым молодцам урок...

«Намек», кроющийся в «Сказке о рыбаке и рыбке», прекрасен и понятен сам по себе, и никаких «моральных» добавлений здесь не требуется. И напрасно композитор поучает слушателя: «Сказка былью может стать...». Если уже надобно было кончать в мажоре, то не лучше ли было бы взять пушкинские слова, хотя бы из той же вставки первой картины («Сказки сказывать мы станем»)? Правда, мелодия заключительных строф — очень легка, напевна; ее слушаешь и запоминаешь с удовольствием. Она сделана в духе всей сказки, в ней чувствуется аромат народности.

Каковы же выводы? Добился ли композитор результатов, делающих его оперу адекватной творению поэта? — вот основной вопрос.

Многие сцены безусловно хороши; образы старика, няни, лейтмотивы старухи, рыбки удачно найдены и развиты. Но, конечно, это еще не полное решение задачи. Есть еще недочеты в музыкальной трактовке сказки; уместная лишь в некоторых местах стилизация проявляется и там, где нужнее всего непосредственность чувств. Язык Половинкина то и дело сбивается с простых, мелодических интонаций на умышленно гротесковый стиль, не лишенный формальных кунстштюков.

Но если оперу Половинкина нельзя признать художественно адекватной замечательной сказке Пушкина, то все же нельзя отказать этому новому произведению нашего композитора в серьезности, вдумчивости, глубине. «Сказка о рыбаке и рыбке» Половинкина — сочинение безусловно интересное, художественно ценное и значительное.

Будучи связан с Московским центральным детским театром, создавая в первую очередь для него свои музыкально-драматические произведения, Половинкин, несомненно, углубит свое знакомство с народными сказками и даст еще не одно доказательство более непосредственного проникновения в простоту и мудрость народного искусства.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание