Концепт первый — концепт финала

Не стало еще одной крупной личности, мастера дел музыкальных. Не стало одного из ведущих и самых парадоксальных европейских, русско-советских композиторов конца ХХ — начала ХХI века — Виктора Алексеевича Екимовского. Теперь его даты, увы, через тире: 1947–2024. Теперь с Виктором Алексеевичем о жизни, смысле, политике, спорте, искусстве, музыке общаться можно только мысленно.

О музыке у нас с ним зашла речь как-то в разговоре о нашем друге, Александре Вустине, и, как ни печально, тоже в связи с его потерей... Помянув Александра Кузьмича и оставшись наедине с Виктором Алексеевичем, я спросил его: а ведь это правда, что Кузьмич наш всю жизнь только музыке и посвятил, думал лишь о ней одной; ну не скучность ли это человеческого бытия? Ты бы смог жить так всю жизнь? И он, почти не задумываясь, словно о том только все время и размышлял, ответил: «Нет, не смог, нет, неинтересно было бы вот так всю жизнь одной лишь музыке посвятить. Но вот какое дело: музыка, чертовка этакая, сперва приходит к тебе в виде дара, а затем постоянно требует за этот дар отчета, превращая дар в долг». И это был его первый концептуальный (термин, без которого невозможно не только толкование творчества, но и понимание всей жизни Екимовского) ответ в тот прощальный вечер. Второй, опять же связанный с музыкой, вышел почти полной противоположностью первому: «Беззаветное служение, бескорыстная любовь композитора к музыке? Да ерунда все это. Цель всякой любви — даже не ответное чувство, не взаимность, но завоевание и обладание. Потому что если нет второго, то первое — выхолощено и не приносит счастливого удовлетворения». Что ж, если исходить из того, что бескорыстная любовь — призрак, о котором все говорят, все слышали, однако никто никогда не видел, — то Виктор Алексеевич по-своему и прав.

Не стало одного из самых неординар­ных ликов нашей музыкальной культуры. Не стало композитора беспримерной профессио­нальной честности и принципиальности, на чью жесткую критику можно было обижаться, но которую нельзя было игнорировать. Теперь обо всем этом придется не просто глубоко сожалеть, но и понимать — с ним ушел, возможно, наиболее верный критерий того, что такое в музыке хорошо, а что такое плохо. Критерий, по которому немало композиторов мерили свои опусы. Об этом мы с ним тоже однажды говорили, и на мой вопрос — не устаешь ли ты от своей бескомпромиссности? — он ответил тотчас же (не скрою, у меня иногда складывалось ощущение, что на все вопросы у него есть заранее заготовленный концептуальный ответ): «Принципиальность, бескомпромиссность для меня сродни жанру интеллектуальной комедии: они нужны, чтобы показать, что творческая жизнь, как бы там ни было, штука озорная и исправлениям подлежащая». И второе суж­дение, снова почти мгновенное и опровергающее прежнее: «Согласись, мы помним лишь нечто значимое, тогда как сотни мелочей оседают в таких глубинах памяти, что извлечь их крайне сложно. Так и с критикой: это та самая интрига, которая врезается в память, в отличие от сотен комплиментов». Говорят, что физиологически в человеке может измениться все, кроме выражения глаз. Очень жаль, что в тот момент не догадался посмотреть в глаза Виктора Алексеевича.

Виктор Екимовский
Viktor Ekimovsky
Фото: echonedeli.ru

Не стало моего лучшего друга, старшего товарища, коллеги, соратника, с которым последние десятилетия общались ежедневно — о самом разном, причем чаще даже о вещах, весьма далеких от искусства. Однажды он меня спросил: «Что тебе в “Автомонографии” запомнилось более всего?» И тут уже я, также не задумываясь, ответил: упоминание моей любимой команды («<…> а весь зал неистовал, как на футбольном матче “Спартак” – “Динамо” времен Хусаинова и Численко <…>» ¹). Мы ведь с ним болели за разные команды: Виктор Алексеевич — за «Динамо», я был спартаковцем. И болельщицкие баталии у нас разворачивались похлеще музыкальных.

Не стало композитора, для оценки которого совсем не нужно есенинское «большое видится на расстоянье». Все было понятно даже без расстоянья: наш современник — выдающийся композитор Виктор Екимовский. Точка.

Не стало человека, чья творческая и обычная жизнь если и не была спланирована от начала до конца, то уж точно разбита на массу, вернее, сотню концептов, каждый из которых — не просто некий момент его пути, но определенный период жизни и творчества. А почему сотня? Так ведь — и это хорошо известно! — Виктор Алексеевич громко провозгласил, что его конечная цель — создание ровно сотни композиций. Что он и свершил, написав сотый опус… И мы надеялись, что все-таки Екимовский взял паузу… А вышло, что он придумал свой финальный концепт, возможно, самый возвышенный, одухо­творенный и одновременно непредсказуемый. Он, закоренелый, непримиримый атеист, в самом своем финале вдруг взял и покрестился. А после лежал в храме и, казалось, слушал, как его светло отпевают и провожают в вечность. Сказывают (за достоверность не ручаюсь), что когда Гейне отходил в мир иной, его уговаривали покаяться — мол, тогда наверху ему все простят. На что великий поэт ответил: «Это Его работа». Из концептуальных уходов одно лишь это и приходит на ум.

Концепт второй: композитор вне, без, антистиля, или Фактура — наше все

Кто только не писал о том, что Виктор Алексеевич, как, возможно, никто из композито­ров, воплощает в своем творчестве идею ин­дивидуального проекта! Что каждый его оче­редной опус — явление совершенно обо­соб­ленное, ни с прежней, ни с будущей музыкой не связанное. Словно каждое про­из­ве­де­ние — что-что вроде композиторского ру­бикона, как, допустим, «Весна священная» у Стравинского или «Структуры I» у Булеза. Вот только у Стравинского и Булеза рубиконы эти — завершение прежнего и одновременно импульс к дальнейшим поискам, тогда как у Екимовского — нечто с нуля начавшееся и тотчас же прервавшееся. А ведь при таком понимании творчества исчезает то, ради чего композитор, художник, поэт созидает, — осно­вополагающая стратегия долгого пути к художественному совершенству, красоте, гармонии, идеалу. Пусть даже эта цель абсолютно недостижима и иллюзорна, пусть неподвластна законам времени, пространства, причины-следствия. Но лишь она и есть цель искусства, лишь ее можно обозначить как творческое-метафизическое. Как было у Блока: «Невозможное было возможно, / Но возможное — было мечтой» ². Да-да, искусство, музыка — именно об этом.

И что же тогда индивидуальные проекты Екимовского? Попытка реализации творче­ского-метафизического не как конечной цели долгого композиторского пути, но как мгновения, происходящего сейчас и никогда более, без вечности? Разговор о том, что красота и гармония — явления не более чем на миг возникшие и сразу же исчезнувшие? Осознание того, что сам по себе идеал настолько абстрактен, что лишь воля художника дает ему шанс на существование? И тогда для индивидуальных проектов Екимовского вполне допустимо, что совершенное в искусстве — целесообразность без цели. Что прекрасное невозможно где-то потом, в будущем, — оно существует лишь в данный творческий момент. И чем не эксклюзивное толкование его творчества — одна из случайных фраз Сергея Павленко, сказанная во время совместного застолья даже не о его музыке, однако попавшая в яблочко: «Жить надо мгновением, а не вдолгую»?

С другой стороны, что эта экспери­ментальность, неизменная тяга Екимовского к «нулевому» опусу, как не указание всем ценителям, любителям и, главное, исследователям воспринимать его сочинения исключительно как индивидуальные проекты? Он столь подробно, детально и убедительно описал это в двух изданиях «Автомонографии», что, казалось, закрыл вопрос иных интерпретаций. И стало нормой именно так и толковать творчество Екимовского. Разве можно не считаться с мнением автора о его же музыке?

Давайте по порядку. Начну с того, что он был человек и музыкант a priori авангардный. И авангардное в нем выглядело совсем не вычурно и нарочито, но органично и искренне. Он не искал успеха, созидал без оглядки на моду, конъюнктуру, не полемизировал с критикой его опусов, писал музыку, не считаясь с тем, насколько она будет понята и принята публикой. Не менее честен был он и в своих порой эпатажных высказываниях. Он был ведущий, а не ведомый; он практиковал композиторский нонконформизм, выдерживающий конкуренцию со всевозможными, зачастую проходными поветриями. И когда он говорил о своем творчестве как о перманентном самоотрицании себя прежнего, он также не лукавил.

И все-таки, рассуждая о Викторе Екимовском, надо помнить: авангард — это еще и провокация, манифестальность, часто не имею­щая отношения к реальным фактам, ра­ди­кально-дидактическое миропонимание (только так и не иначе!), неизменное указание пути следования — ни шагу назад, влево или вправо! Поэтому в отношении толкований Екимовского своего искусства допущу, что это, скорее, предложенное им условие «игры в творчество». А вот как игра будет развиваться и чем она обернется, кто знает? Оттого надежнее всего следовать указанным автором курсом — чтобы не проиграть окончательно.

И второе. Вспоминается мысль Мейстера Экхарта о том, чтобы не искать ничего вне самого себя. Высказывания композитора, даже самые категоричные и убедительные, надо все же отделять от его музыки. А опусы — отделять от его личности. Иначе можно уйти в такие дебри психоанализа, из которых обратно уже не выбраться. Анализируя музыку Екимовского, наверное, следует исходить из того, как она звучит в нас, как она нами, а не через его указания и установки, воспринимается. Не искать ничего вне самого себя…

Резюмирую сказанное, хоть и противоречивым образом. Да, Екимовский — композитор, разрушающий понятие музыкального стиля, которое некогда было важнейшей характеристикой творчества любого большого художника. Да, он из тех, кто каждый свой опус превращает в единичный концепт, стиль и технологию. Да, он штокхаузеновское «только вперед и никакого нео-» довел до предела. Да, это композитор без стиля, вне стиля или неизменно нулевого стиля. Сам он иногда говорил о некоей панстилистике, однако, думается, термин не точный, ибо пан- предполагает вбирание в себя массы всего, тогда как в каждом опусе Виктора Алексеевича — всегда нечто одно и централизующее.

Но все творчество Екимовского — сплош­ной авангардный поток. И в этом его единство, целостность и самоповторяемость. Вот только авангард стоит понимать не как тече­ние, но исключительно как перманентное новаторство, отрицание, опровержение и открытие нового (пусть даже в отношении самого себя). Как идею свободы или хотя бы ее поиска в тех или иных художественных актах, действах и жестах. Как стремление и свою композиторскую жизнь посвятить обретению (иллюзии?) свободы. И в таком авангардном смысле творчество Екимовского — вполне себе целеполагающее и каждым своим опусом в цель эту органично вписанное.

Наконец, скажу о, возможно, самом главном для понимания его наследия. Широко известна фраза Поля Сезанна из письма к его единственному ученику Эмилю Бернару: «Трактуйте природу посредством цилиндра, шара, конуса, куба» ³. Фраза, сделавшая Сезанна кумиром Пикассо, Брака, Леже и иже с ними. В отношении Екимовского она могла бы прозвучать так: «Трактуйте творчество Виктора Алексеевича как концепт, техноло­гию, фактуру — не ошибетесь!» Ключевое слово здесь «фактура». Вопрос фактуры для Екимовского — основополагающий. Не раз он говорил на семинарах молодых композиторов и музыковедов: «Хорошо найденная фактура и ее развитие способны придать качество и оригинальность любому музыкальному материалу». Думаю, не сильно ошибусь, если выведу фактуру в творчестве Екимовского как некий стилистически, идеологически, терминологически, смыслово и даже образно объединяющий фактор. Вся его музыка — это каждый раз вопрос и решение фактуры. Уверен, фактура — главный, сквозной концепт музыки Екимовского.

Концепт третий: Екимовский — воспитатель творческой молодежи

Правда, об этом, скорее, должен рассказывать не я, а молодые музыканты, которые приезжали на его семинары в Дом творчества композиторов «Руза». Те, кто после этих семинаров уезжал не только обогатившись энциклопедическими знаниями в обла­сти новейших композиторских достижений, не только познакомившись с большим количеством ранее неизвестных, но неизменно качественных произведений современной музыки, не только расширив свой культурный кругозор, но и с несколько иным пониманием профессии композитора. Пониманием, что это ремесло, труд ежедневный и непрестанный. Ну а вдохновение, озарение, ниспосла­ние — все это уже позже, вослед, вдогонку к ремеслу и труду. Ежегодные семинары Екимовского длились всего две недели, но порой давали больше, нежели иные пятилетние консерваторские курсы.

В последние десять лет этих семинаров к композиторам подключились и молодые музыковеды, поэтому мы с Виктором Алексеевичем стали проводить их совместно. И меня поражало, что уже за несколько меся­цев до начала он намечал и расписывал каждое занятие, каждую лекцию, каждое обсуждение и дискуссию. Более того: буквально для любого момента творческого общения на семинаре он придумывал отдельный концепт, не мыслил образовательные процессы без четкого подчинения какой-то конкретной для данного семинарского дня идее. С моей тягой к импровизационности это никак не сходилось: по его мнению, «импровизация — всегда уход и растворение смысла», и без концепта «будет уже не семинар, а одна сплошная проблема». И оттого спорили мы немало и нешуточно…

Запомнился один наш задушевный семинарский вечер, когда Виктор Алексеевич сказал, что для него важнее всего научить находить в творчестве вопросы, на которые нет и никогда не будет ответа, ибо лишь такие вопросы и способны развивать молодых музыкантов. Не это ли еще один концепт Екимовского — концепт безответных вопросов?

Концепт четвертый: Екимовский — гедонист и эпикуреец

Сейчас уже, наверное, можно рассказать о том, что последние лет пятнадцать Виктор Алексеевич испытывал серьезные пробле­мы со здоровьем. В таких случаях часто гово­рят: «он мужественно боролся», «он не сдавался», «он сопротивлялся болезни всеми силами»… Вот только все это совсем не про Екимовского. У него и здесь был свой концепт — жить полноценно, широко, весело, креативно, без оглядки на недуги, жить так, словно их не существует. Жить, не обременяя своими проб­лемами ни близких, ни друзей, ни коллег. И что поразительно, даже люди, хорошо его знавшие, немало с ним общавшиеся, обо всем этом не подозревали. Да просто вспомните Виктора Алексеевича последних пятнадцати лет! Все тот же непоколебимо принципиальный, фантастически созидательный, лидирующий и ведущий за собой, организую­щий и мобилизующий, по городам и весям разъезжающий, лекции и авторские вечера проводящий, интеллектом и эрудицией поражающий, творческую и позитивную энергию излучающий. Какая там болезнь, какие недомогания?

Мы с ним одно время часто ездили в творческие командировки, и не припомню хоть какой-то его усталости, упадка настрое­ния, отсутствующего к чему-то оригинальному интереса и внимания. Напротив, скорее, он был заводилой, открывателем новых имен, опусов, устремлений. Создавалось впечатление, что Екимовского волновало все, что происходит и творится в музыкальной и интеллектуальной жизни его страны. Настолько, что при случае к нему можно было обра­титься за консультацией по поводу того или иного события или имени.

И отдельной строкой — концепт засто­лий Екимовского! Заключался он в том, чтобы веселость сочетать с серьезностью, философичность — с абсурдом, дискуссионность — с иронией, категоричность — с отходчивостью, интеллектуальность — с задор­ностью. Главное, как он сказал однажды, «не переходить границы сказанного». Посиделки после очередного заседания АСМ-2 были для Виктора Алексеевича продолжением разговора о музыке и искусстве, только еще более искренним и откровенным.

А как же с концептом еды-пития? Об этом коротко не получится. Скажу лишь одно: гедонизм и эпикурейство в действии. Однако и в этом гедонизме-эпикурействе была у Екимовского своя концептология: смешение благости и радости. Первое — из сферы этической, второе — эгоистической. Бывает и такое…

Концепт пятый — Девятая симфония (2017)

Девятая симфония — сотая композиция ⁴ Екимовского. Это же надо: написать сразу Девятую симфонию, не сочинив до этого ни одной! Ну кто так мог, кроме него?!

Дело было так. Одним жарким летним днем 2016 года он поделился, что задумал завершить свое творчество созданием Девятой симфонии. В которой каждая часть бу­дет посвящена конкретной современной технологии, станет сочиняться в разных го­ро­дах России и обладать своей программой: I. Сериа­лизм (Ночь, улица, фонарь, ап­те­ка. Петер­бург); II. Алеаторизм (Century II, quatrain 46. Руза); III. Пуантилизм (Ремиссия. Орёл); IV. Микро­полифонизм (Пульсе де ну­ра. Смоленск); V. Минимализм (Овечка Долли. Кисловодск); VI. Макрополифонизм (Overtime. Кунгур). Дрожь пробирает, если только вчитаться в эту программность. А если еще взять эпиграф «Эпитафия авангарду»… Как будто последний на планете авангардист сам же и хоронит авангард.

О названии — Девятая — позднее он писал и мне в письме, и в своей аннотации, что это «название историческое, название суммирующее, название подытоживающее. Те же девятые Бетховена, Брукнера, Дворжака, Малера, Шнитке, Пендерецкого. “Девятая” стала в истории музыки явлением нарицательным». И рассказал в интервью: «Девятой симфонией мне захотелось подытожить не только собственное творчество, а может быть, и идею всего авангарда. К концу столетия авангард исчерпал себя, потому что нельзя нажать аккорд, которого никогда не было. <…> Звуковое поле закончилось, можно только перепевать старое. <…> Шесть частей симфонии написаны в разных авангардных техниках: сериальность, алеаторика, пуантилизм, микрополифония, минимализм. Шестая часть — это наше недавнее приобретение, мак­роминимализм, когда паттерном становится не мотивчик, как у Гласса, а целый фрагмент, фактура <…>» ⁵.

О Девятой, уверен, в дальнейшем напишут десятки музыковедов. По моему же мнению, это лучшая из ста композиций Екимовского. И, честно говоря, не припомню, есть ли композитор, который лучшим своим опусом сделал финальный? Наверное, есть. Но случай Екимовского если не мистический, то сложно объяснимый. Неужели и это он сконцептуализировал заранее?

Но что я так за концепт, как за спасательный круг в понимании творчества и жизни Виктора Алексеевича, зацепился? Наверное, оттого, что слишком свежа рана, слишком сильна боль, чтобы прямо сейчас найти иные якоря и основы жизни и творчества Виктора Алексеевича. Хотя и теперь ясно, что наследие Екимовского много больше сведения его к чему-то одному, даже мегаконцептуальному. Концепт как некая первопричина творчества? Пожалуй, есть в этом и преувеличение, и даже некая абсурдность толкования. Это как пытаться найти в передвижении стрелки часов главную причину установления точной даты начала времени. Однако пока именно так. А там — посмотрим.

Без всякого концепта

Он был другом. Он есть и остается моим другом. И сегодня, уж прости, друг, не успелось сказать о многом ином. О блестящем музыко­веде и открывателе эры Мессиана в нашей науке. Об интереснейших и занимательных текстах, статьях и работах. О твоей удивительно теплой и гостеприимной семье, твоем светлом и искреннем чувстве к своим друзьям и совсем для нашего мира невероятном, совершенно лишенном зависти отношении к кол­легам-музыкантам. Не успел упомянуть и о твоей с 1997 года незаменимой роли председателя второй АСМ, благодаря которой Ассоциация была одним из высочайших мерил профессионализма и мастерства. И о том, что ты кандидат наук, секретарь Сою­за композиторов России, член правления и приемной комиссии Союза московских композиторов…

И еще, надеюсь, простишь, если скажу о другом. Ты ведь не подозревал, что уходишь, был полон планов создать к 80-летию новую главу «Автомонографии» и даже кое-­что уже в ней написал. А благодаря твоему сыну Даниилу я узнал, что до последних минут ты все время что-то придумывал на будущее — в частности, он поделился замыслом «Больничной сонаты» и другими идеями, каждая из которых — твой очередной концепт…

Нет, видно мне никак в этом тексте не уйти от концепта. Буду надеяться, что в скором времени твой сын обнародует тайну последних записей. На этом ожидании и завершу свою речь.