У нас новый вопрос для обсуждения, кото­рый и вопросом полемическим не назовешь, и проблемой не обозначишь. Потому как нынче это одна из норм, один из путей современного музыкаль­ного развития, вполне рядовой тип художественного су­ще­­ствования. И терминов, обо­­зна­чающих это явление, не­мало. Но при всех их се­ман­­тических, научных, харак­те­ристических, оце­ноч­ных, эмоциональных различиях, есть нечто неизменное и объе­диняющее: сочетание, казалось, несо­четаемого; сое­ди­нение, ка­залось, несое­ди­нимого. От полисти­листи­ки до новой эклектики, от фьюж­на до тотального микста, от бессмысленного смешения до осознанного плюрализма, от «тысячи единств» до «сверхкомплексного искусства», от коллажа до интертекстуальности, от флюк­суса до хэппенинга, от перформанса до муль­ти­ме­дийности, от пэчворка до кроссовера…1 Есть и по­нятие более весомое, цент­рализующее все перечис­ленное выше, — постмодернизм, а теперь еще и метамодерн. Кто-то из коллег выска­зался в том духе, что прошлое, настоящее, разножанровое, разностилевое, низкое, высокое, академическое, не­ака­демическое, электронное, акус­тическое, фиксированное, импровизационное, ме­ди­тативное, джаз, рок, фольклор, инструментальный театр, текст, материал, технология, инструмент, содержание, структура, опус и даже сам создатель всего этого — зачастую суть одно и то же. А может, это и не коллега вовсе, а автор этих строк выдал? Кто же разберет в мешанине речей, слов и коммуникаций?! (Впрочем, в теперешних, вдруг возникших и тотчас утвердившихся новых правилах бытия, понятие это — коммуникация, тем более коммуникация живая, очная, — что аристотелевское вечное, нетленное, непреходящее, коим может быть лишь то, чего нет и что еще не возникло.)

Вот поэтому, когда наш генератор идей Марина Израилевна Нестьева предложила мне в очередной раз подключиться к разработке и осуществлению ее (а теперь уже нашего) нового проекта, посвященного феномену несочетаемого и несоединимого в разных музыкальных сферах — от композиторского творчества, исполнительского искусства, фестивальных программ до полисинтетических действ и представлений, — мне вначале показалось это не совсем актуальным (ведь обо всем перечисленном уже столько говорилось). Но по мере подключения к проекту людей неординарных, ярких и глубоко в нем заинтересованных, мое мнение менялось и идея захватывала. Получалось, что в подобном полисинтезе существовали свои тайны, которые мною поначалу не считывались.

Вот, казалось, лежащая на поверхности проблема художественного стиля, его целостности, конкретно выраженной обособ­ленности, как типологической для течений и направлений, так и индивидуальной для личного творчества. Но выясняется, что в нынешней сверхсинтетической ситуации, в теперешнем музыкальном мире все это — понятие стиля, его цельности, историчности, отличительности, серьезности, научности… — не просто неактуально, но архаично, тяжеловесно и малозначимо. При всем том, что музыкальный стиль — образно-выразительная звуковая система, характеризующая семантические и структурные закономерности определенного исторического периода, вырисовывается, что в основе своей стиль — нечто внешнее и прикладное, оболочка, не имеющая прямого отношения ни к композиционной идее и содержанию, ни к самой музыкальной сути; нечто вроде декора, вспомогательного средства для более ясного воплощения авторского замысла; одна из самых неустойчивых, размытых, переменчивых музыкальных (и не только) категорий. И что все развитие музыкального стиля — постепенное расшатывание, размывание и, наконец, к началу ХХI века нивелирование данного понятия, логично приведшего к этапу самых немыслимых, взаимоисключающих, ранее казавшихся несовместимыми сплавов. Для большинства современных композиторов самое понятие стиля становится догмой, ортодоксией, закостенелостью, которую надо преодолевать в каждом новом опусе. К XXI веку возник еще и тип авторов, которые вовсе не задумываются о феномене стиля и даже о чем-то стиле-жанрово-синтетическом, ибо уже мыслят в творчестве самим синтезом. Наиболее яркие тому примеры — Фаусто Ромителли и Марко Никодиевич.

Если сравнить прошлые стилевые времена с нынешним полисинтетическим (или бесстилевым?) периодом, разницу между ними можно уподобить разнице между письмом и мыслью, которая априори предполагает наличие недописанного и недосказанного. Или разнице между смертью и глубоким сном, оставляющим хоть какую-то перспективу.

Помню, как много лет назад впечатлила красота фразы: головокружительный эпизод бунта знаковых систем против самих себя (вот только кому она принадлежит, записать не удосужился, но подозреваю, что Морису Бланшо).

Что, если нынешнее движение в искусстве (музыке) этого разнообразного и разно­калиберного синтеза — не что иное, как головокружительный эпизод бунта искусства против самого себя? Имею в виду следующее.

Если исходить из того, что мы живем, как говорят, в постиндустриальную, постисторическую, посттрадиционную, постсоциальную, постклиматическую, постгуманистическую и даже (о, ужас!) постгендерную эпоху, стало быть, речь идет о некоем постобществе. И возможно, в этом постобществе постепенно возникает свое постискусство? Само искусство, собственно, закончено, забудьте; постобщество в искусстве более не нуждается.

Допускаю, что искусство как наиболее тонкая, хрупкая, ломкая и интуитивная в мире вещь заранее ощутило свою будущую ненужность и (головокружительно) взбунтовалось против всех своих традиций, смыслов, стилей, жанров, специфик, семантик, красот, духовных и интеллектуальных ценностей и различий, смешав все в едином бессмысленно-абсурдическом синтезе. При всей кажущейся нелепости подобной версии напомню старика Иммануила, сказавшего, что случайно то, без чего бытие возможно. И согласитесь: как это ни прискорбно, но без искусства бытие вполне себе возможно. И, стало быть, само явление искусства — в чем-то явление случайности. И, как всякая случайность, оно имеет свой срок давности и годности, в отличие, допустим, от урагана, цунами, землетрясения, смерча, совершенно независимых от времени и оттого бессмертных и всемогущих.

Однажды высказав эту крамольную гипотезу, я нарвался на резкий отпор со стороны талантливой молодой вокалистки, отрезавшей, что искусство для человечества — как сила тяжести: без него никуда, иначе мир потеряет точку опоры. Вот только невдомек было барышне, что одна и та же сила тяжести может удерживать тело в покое, а может увлечь его в пропасть или просто лишить равновесия.

И все-таки не могу не сказать: все, что ныне рядится во всякие научные термины, обосновывая перспективность бесконечных синтезов, плюрализмов и сплавов, парадоксальным образом открывающих невиданные ранее в искусстве горизонты, масштабы и стратегии, — есть явление постискусства, цепляющегося за инстинкт самосохранения. Впрочем, с таким же успехом можно предположить, что и камень, когда его бросаешь, спасается бегством (полетом) от руки.

Позволю себе вопрос: что это — соединимость несоединимого, противоположного, антагонистического в одном опусе, представлении, концерте, проекте, — как не сильно выхолощенный один из главных законов диа­лектики: единство и борьба противоположностей? Чем не перманентная в искусстве игра с этим законом, трансформируемым, трактуемым, представляемым то так, то эдак? И с того самого момента, как искусство напрямую применило его к себе, основополагающий и фундаментальный закон приобрел характер игры и озорства. Правда, по своей глубинной сути закон этот имеет такое же отношение к современному мегасинтезу, как мифы и легенды — к исторической науке. Но ведь рассуждаем же мы всерьез о нашем «подлинном» знании быта и жизни человека кроманьонской расы? Или об эпохе динозавров? Ведь играем же в эти наукообразные игры? Так почему бы и искусству не поиграть с одним из диалектических законов?

Тем более что игра эта может привести к иному закону диалектики — переходу количества в качество. Что, согласитесь, вселяет надежду и наделяет перспективой. Ибо если допустить, что нынче (хотя этому «нынче» срок немалый: длится оно с 1960-х годов прошлого столетия, со времен циммермановских «Диалогов» и «Солдат», бериевской «Симфонии» и иже с ними, и конца ему пока даже близко не предвидится!) идет долгое количественное накопление всевозможных синтетических созиданий, то, по диалектике, итогом этого «количества» может стать качественный скачок в некий надстиль, наджанр, надтрадицию, наднаправление, которые и ознаменуют начало новой эпохи в искусстве, новый, в частности, в музыке, путь… Звучит как заявка на кодекс строителя светлого музыкального будущего. Осталось только добавить, что в абсолютно новом искусстве все композиторы, исполнители, вокалисты, дирижеры и даже музыковеды станут безупречно нравственными, морально стойкими, независтливыми, нежадными, неконъюнктурными. И что возникнет, наконец, в искусстве веселость и легкость… А почему бы нет? В конце концов, существуют же две стороны нашего сознания — мир, созидаемый в бодрствовании, и мир, творимый во сне. Почувствуйте разницу! Осталось только додумать, к какому из этих миров относится все сказанное в этом абзаце?

Даже не знаю, на какой ноте завершать свой текст — иронической, оптимистической, пессимистической? А может, уместна каждая из них? И если на иронической, то как в связи с возможностью возникновения нового искусства вновь не вспомнить Аристостеля с его остроумным тезисом о том, что не возникшее — неуничтожимо, а неуничтожимое — не возникло? Если на пессимистической, то опять же хочется обратиться к остроумию великого грека, изрекшего, что любое когда-то возникшее преходяще. Ну а если на оптимистической, то тогда прямиком к Китаю, где мирно уживаются даосизм, конфуцианство и буддизм, и к мудрости китайской, гласящей: «три (веро)учения — одна семья». И возможно, когда-нибудь речь будет идти не о пресловутом соединении несоединимого, сочетании несочетаемого, не о чем-то противоестественном и искусственном, но о семейном родстве и кровных узах? На этом я передаю эстафету (или множу сущности) далее.

*Бритва Оккама — методологический принцип, гласящий: «Не следует множить сущее без необходимости». Принадлежит английскому монаху-францисканцу, философу Уильяму из Оккама, писавшему: «Что может быть сделано на основе меньшего числа предположений, не следует делать, исходя из большего». — Прим. ред.