стопам Вебера (он упустил при этом из вида, что немецкая песня легко укладывалась в рамки общеевропейской гармонии, а своеобразное строение русской народной песни выдвинуло ряд специфических проблем, которые не стояли перед Вебером) и огорченно констатировал, что Верстовский, при всей его одаренности, не оказался «русским Вебером». Более того: Полевой не расслышал русской мелодики в «Вадиме» (быть может, вследствие ее нецитатного характера) и упрекал композитора в отсутствии национального колорита. Однако, не одобряя в целом музыки Верстовского, Полевой все-таки отзывался о ней с уважением и хвалил отдельные номера. Либретто же, с его запоздалой попыткой омолодить давно увядшую благочестивую фантастику Жуковского, и постановочная часть подверглись беспощадному осуждению. Высмеивая анахронизмы постановки, критик писал: «Князь киевский сидел в бархатных креслах XVIII столетия. Девушки киевские были причесаны à la Ninon. Деревня XI века на берегу Днепра походила на усадьбы немецких колонистов под Петербургом. Воины Черного Вепря и князя Киевского были похожи на воинов всех Бремен и народов, кои в разноцветных балахонах разгуливают по сцене в любой из нынешних опер». От насмешливого взора Полевого не укрылось и то, что в афишке было напечатано: «Ад работы г. Богданова».
«Вадимом», в сущности, заканчивается доглинкинский период истории русского музыкального театра. В это время Глинка, живя за рубежом, уже мечтает о создании национальной русской оперы. Правда, до премьеры «толь славные новинки» Верстовский успел еще поставить «Аскольдову могилу». Но на расстоянии века один год — срок незначительный, и мы будем считать эту оперу Верстовского уже не предшественницей, а ровесницей «Ивана Сусанина». От доглинкинских опер «Аскольдова могила» отличается не только характером, но и судьбой: около 1870 года, когда все произведения, о которых рассказано в этом очерке, уже давно покоились в глубинах Леты, «Аскольдова могила» еще продолжала жить. Ее не убило затем и появление «Бориса Годунова», «Снегурочки», «Игоря», «Пиковой дамы». И даже в канун первой мировой войны, когда в концертных залах обеих столиц гремела «Поэма экстаза», а усталые ресторанные скрипачи аккомпанировали севрюжине звуками аргентинского танго, невзыскательный провинциальный театрал попрежнему ронял слезу умиления, слушая «Широкий Днепр — моя постель», «Уж как веет ветерок», «Ах, подруженьки, как грустно», и не без волнения следил за тем, как расхаживал по сцене большими шагами Неизвестный, освобождал из заточения Надежду отважный Всеслав, а ведьма Вахрамеевна варила свое зелье.
Гор. Молотов. Август — октябрь 1942 года.
Глинка и 1812 год
К изучению творческой биографии М. И. Глинки1
Е. Канн-Новикова
Во всей «глинкиане», как старой, так и современной, нам ни разу не довелось встретить хотя бы косвенные указания на связь биографии Глинки с Отечественной войной 1812 года. Между тем, внимание исследователей должен был, казалось, привлечь уже хотя бы тот факт, что детство Глинки прошло на Смоленщине (в селе Новоспасском) до самого нашествия неприятеля; затем, вернувшись из Орла после освобождения Смоленской губернии в 1813 году, он провел в родном Новоспасском все последующие годы, вплоть до отъезда в Петербург — то есть до 1818 года2.
Стало быть, великий русский композитор был, пусть юным, но непосредственным очевидцем событий 1812 года; а затем вся героическая эпопея предстала перед ним уже в сознательную пору детства в неостывших еще воспоминаниях и рассказах современников, в трагических следах, оставленных на его родине пронесшейся военной грозой.
Произведенные нами в этом направлении поиски обнаружили новую, вовсе неисследованную страницу в биографии Глинки, непосредственно связывающую семью Новоспасских помещиков — Глинок — с героикой народной войны 1812 года.
Сам Глинка более чем скупо говорит об Отечественной войне в своих «Записках». «Даже по 8-му году, — читаем здесь, — когда мы спасались от нашествия французов в Орел, я с прежнею жадностью вслушивался в колокольный звон...»3. И в другом месте также беглая фраза: «Он (некий доктор Фи-
_________
1 Данная публикация представляет собой краткое извлечение из подготовляемого автором к печати исследования: «Новые материалы и документы к биографии Глинки», а также из доклада на ту же тему (в Союзе советских композиторов).
2 А не до 1817, как ошибочно указывают биографические источники. Сохранившиеся списки воспитанников петербургского Благородного пансиона точно устанавливают дату поступления Глинки в пансион: 1818 год.
3 «Записки», изд. Суворина, СПБ, 18З7, стр. 4. Здесь Глинка допускает неточность: к моменту отъезда из Новоспасского в Орел ему пошел девятый год.
-
Содержание
-
Увеличить
-
Как книга
-
Как текст
-
Сетка
