То, что я могу сказать о музыкальном образовании — в данном случае музыковедческом, — не претендует на оригинальность, тем более на полноту, и даже не приближается к ней. Хотя я преподаватель вузовских курсов с полувековым стажем, мой опыт неизбежно ограничен — прежде всего потому, что я была участником процесса, а не наблюдателем, и у меня никогда не возникало желания посмотреть со стороны на то, чем я, собственно, занимаюсь. Други­­ми словами, всякого рода ме­тодические проблемы и сам предмет «методика» (его, кажется, и не было, когда я училась) меня совсем не интересовали. Я бы не смогла быть школьным учителем, где это, наверное, необходимо. Вуз — другое дело.

Обезопасившись таким образом, при­ступлю к теме. Для начала позволю себе тавтологическое замечание: вузовское музыковедческое образование прямым образом зависит от состояния соответствующей науки, то есть от самого музыковедения. Осмелюсь утверждать, что в доставшиеся на мою долю полвека профессиональной деятельности уровень этот был достаточно высоким и студентам было из чего выбирать. В годы моей учебы в Московской консерватории (вторая половина 1960-х — начало 1970-х) постепенно отпадали идеологические ограничения прежних десятилетий. Тогда, например, начиналось изучение зарубежной музыки эпохи модернизма, хотя само это слово еще долго сохраняло привкус идеоло­гической диверсии. В чести были теоретические темы, где за аналитическими штудиями можно было отдохнуть от незыб­лемых канонов марксистско-­ленин­ской эстетики. Конечно, это было только начало: ведь мое поколение так и не узнало из консерваторских лекций ни добаховской музыки (хотя имена произносились и ноты показывались), ни доглинкинской, ни, упаси боже, русской медие­вистики. Все это пришло потом, для тех, кто сменил нас на студенческой скамье. В благоприятных общественных условиях естественный прогресс взял свое: доступных знаний и умений постепенно стало больше.

К рубежу тысячелетий общая картина изменилась кардинальным образом. Даже бег­лый перечень новшеств поистине поражает. Неслыханно раздвинулись историко-культур­ные горизонты, открылся музыкальный материал от начал европейской музыкальной традиции до новейших экспериментов. Прибавились обширные пласты неевропейских культур и региональных традиций. Все эти сокровища распределялись созданными внутри консерватории специальными институциями, в деятельности которых реально осваивались разные практики музицирования: факультетом исторического и современного исполнительского искусства (ФИСИИ), Центром современной музыки вкупе с ансамб­лем «Студия новой музыки», Научно-исследовательским центром церковной музыки имени протоиерея Димитрия Разумовского, творческими центрами «Музыкальные культуры мира», народной музыки имени К. В. Квит­ки и другими.

Расширившийся диапазон практического и научного опыта не мог не повлиять и на содержание учебного процесса. Появились разнообразные спецкурсы и факультативы, были принципиально обновлены фундаментальные дисциплины исторического и особенно теоретического профиля. Приведу лишь один маленький пример: окончательно кануло в прошлое памятное моему поколению изготовление экзаменационных прелюдий в слезливом стиле а-ля Аренский — на смену им пришли опыты сочинения в исторических формах и жанрах.

Разумеется, процесс не был плавным. Вре­менами возникали разного рода недовольства и дискуссии, подчас весьма острые. Обсуждался вековечный вопрос о том, где лучше обучать музыковеда: в консерватории, как повелось у нас, или в университете, как в Европе. Поскольку в СССР высшее образование в любых дозах было бесплатным, можно было решить эту проблему самостоятельно, записавшись на университетский спецкурс. Зато консерватория (как и среднее училищное звено) по-прежнему давала в руки надежное ремесло, уровень владения которым подтвердился в том числе и тогда, когда началась эмиграция музыкантов. Это касалось не только игры на инструментах, но и тео­ретической подготовки. Печальный аргумент, однако.

Моя картина может показаться идилли­ческой — разумеется, в реальности она не бы­ла таковой: она была хрупкой. Очень многое зависело от того, кто именно читал лекции и обучал навыкам ремесла, — то есть от того, что принято называть человеческим фактором. Приходилось выслушивать и вялые пересказы учебников вместо настоящей науки, и в такие моменты сам жанр лекции казался невыносимо устарелым, чуть ли не атавизмом догутенберговой эпохи. Но, с другой стороны, мне очень жалко тех, кто не слышал блистательных лекций В. А. Цуккермана, где мысль неслась на всех парах и фейерверком рассыпалась живая музыка. Или, в сравнительно недавние времена, — выступлений В. Г. Кисунько в неизменно битком набитом зале, посвящавшего музыкантов в тайны живописи и киноискусства. Создание ФИСИИ и Центра современной музыки было бы невозможно без подвижнической деятельности А. Б. Любимова и В. Г. Тарнопольского, а церковного центра — без незабвенной И. Е. Лозовой. Преемственность сохранялась, обновление казалось безграничным, подрастала смена, появлялись новые таланты — жизнь продолжалась.

Потом произошло то, что было названо оптимизацией и до основания потрясло всю систему отечественного образования. Поначалу в консерватории рассказывали анекдоты, как на выпускной экзамен по специальному фортепиано пришла дама из Мин­образования и спросила, где билеты, как положено по протоколу — чтобы студент тянул один из пачки и сообразно с ним сдавал экзамен. Но смеяться очень скоро перестали: новый федеральный государственный образовательный стандарт (ФГОС) был внедрен, и с тех пор консерватория живет по его правилам.

Как известно, главный материальный ре­­зультат данной реформы, охватившей не толь­ко учебные, но и научные учреждения, — это тонны отчетов, то есть регулярно истребляе­мые леса и рощи, которые превращаются в макулатуру (в лучшем случае). Деревья жаль, их и так рубят нещадно. Но эколо­гическая тема в данном случае не ограничивается судьбой зеленых насаждений.

Разумеется, нелепо оспаривать необходимость стандартов как таковых. Стандарт необходим в человеческой деятельности — как точка отсчета, модель для сравнения, опора для ориентации. Образовательные стандарты в музыкальном деле существовали задолго до появления самого этого термина в директивных документах. Они складывались исподволь и когда-то ассоциировались не с бюрократической лексикой, а со словами понятными и человеческими, такими как репутация, авторитет, педагогическая/исполнительская школа, художественный уровень и прочие. В музыке, как и в других свободных профессиях, сам процесс обучения в значительной степени представлял собой цеховое овладение ремеслом под руководством мастера; обитатели консерватории назывались учениками, а не студентами — у тех были штудии, у консерваторцев — навыки, умения. Теперь все это называется компетенциями. Наверное, можно быть компетентным в какой-то науке или даже в нескольких, однако сыграть чисто гамму на скрипке — это никакая не компетенция, это ремесленный навык.

Но для чего все эти подробности? Так ли важно, какими словами называть то, чему учат в консерватории? И вообще, строгость начальственных предписаний в России, как известно, компенсируется шаткостью их исполнения. Отчеты пишут — как велено; преподают — как положено, в меру ответственности и отпущенных способностей. Но время и силы при этом отвлекаются на мнимые цели, симулякры, на имитацию деятельности. Язык все это регистрирует, он не даст солгать. В нем появляется, например, такой монстр, как «активности» — несуществующее множественное число слова, которое вообще-то означает состояние и в силу этого не поддается исчислению. Но агрессивная стандартизация с легкостью плодит уродцев, необходимых для ее существования.

В подобных вещах и заключена упомя­нутая выше экологическая сторона пробле­мы. Это уже не только защита природы от все более губительного антропогенного воздей­ствия — речь идет о самом человеке как части естественного мира, о его спасении от власти унификации, упрощения и абсурдных запретов. Человека надо спасать от него самого. История не новая — в конечном счете именно такими вещами с давних пор занимается искусство, и музыка в том числе. И это более широкая и универсальная задача, нежели простое сохранение культурной среды, — экология культуры, о которой когда-то говорил Д. С. Лихачёв. Ведь можно клясться славными именами из героического прошлого, даже без особого разбора — и тут же воздвигнуть в сердце древнего города ни с чем не сообразный памятник и снести все, что ему помешало. Или, ближе к нашей теме, красиво развесить портреты директоров консерватории от основания до современности — но на десятилетие оставить студентов и профессоров без научной биб­лиотеки и без надежды на ее возвращение в обозримом будущем. И это не мелочи и не частности: ведь все связано со всем, как гласит первый и главный закон классической науки экологии.