5 июля 2019 года Евгений Нестеренко прислал мне по WhatsApp весточку-отзыв по поводу трансляции на телеканале «Культура» нашего с Екатериной Семенчук концерта «Старинный русский романс»: «Дорогой Се­ня! Прошу меня простить: я что-то разболелся, а потом просто замотался и не связался с Вами. Итак: спасибо Вам и Екатерине за совершенно блистательный концерт. Все технически безукоризненно, вдохновенно и с отменным вкусом! Спасибо, спасибо… И спасибо Вам, музыканту экстракласса, за защиту жанра, который очень нуждается в защите. Я надеюсь, Сеня, что мы как-нибудь сможем поговорить о русском романсе. Еще раз спасибо. Жму руку».

Признаюсь, это сообщение меня неска­занно обрадовало. Во-первых, человек, в чьей профессиональной компетентности я не сомневаюсь и которого глубоко уважаю, одоб­рил нашу работу. Количество слушателей для меня не так важно, как способность каждого из них меня понять. Я был бы не против, если бы наш концерт транслировался лишь на одном экране — телевизора Нестеренко, — я давно убедился, что мы говорим на одном языке, и знал, что он, как никто другой, поймет и оценит наше выступление.

Кстати, нечто подобное уже произошло однажды и осталось навсегда в памяти, как, может быть, самый счастливый момент моей исполнительской деятельности. В тот вечер в домашнем концерте я играл лишь для двух слушателей: Нины Дорлиак и Святослава Рихтера. Удивительно, что абсолютно ника­кого волнения я не испытывал, наоборот, ме­ня переполняло радостное ощущение, что абсолютно все, что будет мною «послано», дойдет до адресата.

А во-вторых, предложение Нестеренко поговорить о профессии, об искусстве — что может быть более привлекательным! Естественно, я не заставил себя долго уговаривать и немедленно позвонил в Вену. Тогда-то я и произнес слова «Скажите, Женечка...», ставшие названием моих воспоминаний о че­ловеке, с которым судьба постоянно сводила меня добрые пятьдесят лет. Конечно же, в этом обращении не было бы лишним слово «пожалуйста», но в желании успеть как можно больше услышать, узнать от самого Нестеренко, музыкального кумира моего поко­ления, столь редкого певца-интеллектуала, я экономил время. Подсознательно на меня давило извечное ощущение, что он (как всегда!) очень занят и я своими вопросами отрываю его от репетиций, гастролей, концертов — главных составляющих его интенсивной жизни.

Тому, как интересно (и полезно) поговорить с Нестеренко о музыке, искусстве, истории, я не единожды получал доказательства. Однажды в конце 1990-х годов, встретившись с ним, я с гордостью поведал, что мы с Сергеем Лейферкусом на четырех компакт-дисках записали все романсы Мусоргского. «Вы наверняка, Женечка, это уже сделали», — предположил я. «К сожалению, нет, — с грустью ответил он, — руки не дошли, хотя и планировал». А затем рассказал о том, что с головой ушел в поиски останков Мусоргского, выброшенных на свалку во время увеличения размеров площади Александра Невского перед кладбищем в Петербурге, где композитор был захоронен. Найти прах Мусоргского было для Нестеренко не менее важно, чем записать на диск романсы композитора. Пожалуй, никто из знакомых мне музыкантов-исполнителей не потратил бы свое драгоценное время на такую социально-общественную, просто человеческую активность.

Фото: Владимир Вяткин

А подружился я с Евгением Нестеренко, Женечкой, еще в консерваторские годы. Мой учитель по классу аккомпанемента Евгений Шендерович был «штатным» концертмейстером певца, и как-то во время моего урока Несте­ренко зашел в класс, где мы и познакомились. К тому времени он был уже известным певцом, часто выступавшим в филармонических концертах, на которые я получал контрамарки от своего учителя. По имени-­отчеству к нему, совсем молодому, еще не об­ращались, и эти «Женя — Сеня» остались на следующие пятьдесят лет. Тогда-то я и задал свой эпохальный вопрос «Скажите, Женечка...» в первый раз. Мне хотелось узнать, каким образом такой молодой певец уже собрал объемный репертуар, которым он удивлял и радовал нас со сцены Ленинградской филармонии. «Вы знаете, Сенечка, еще в консерватории я взял за принцип каждый день выучивать по одному романсу вне зависимости ни от чего. И в день спектакля, и в день концерта или репетиции. Один день — один романс». Я не устаю рассказывать об этом разговоре моим ленивым студентам.

Мне навсегда запомнилась и еще одна наша встреча. Она состоялась в 1979 году, когда Нестеренко с Шендеровичем приехали с Liederabend’ом в Дрезден, где я тогда уже преподавал, будучи самым молодым профессором Германии. Перед концертом я зашел в артистическую с традиционным немецким пожеланием «Toi, toi, toi» — что-то вроде русского «ни пуха ни пера», и застал Нестеренко в добром расположении духа. Зал был полон, и исполнители сразу ринулись в бой. Я сидел недалеко от сцены и через несколько минут с ужасом увидел, что у певца потекли слезы и начался сильный насморк. Публика не восприняла это серьезно (больной певец — это нормальное состояние!) и горячо — по русской традиции — аплодировала после каждого романса. Я дождался антракта и побежал за кулисы. «Что случилось?!» — спросил я. Оказывается, чтобы как-то украсить, «утеп­лить» голую театральную сцену, устроители положили под рояль большой синтетический ковер и поставили несколько корзин с красивыми белыми лилиями. На весь этот декор Женя моментально отреагировал жутким приступом аллергии.

Надо сказать, что помимо многочисленных профессиональных обязанностей работа аккомпаниатора подразумевает наличие медицинских знаний как минимум на уровне сельского фельдшера, помноженных на убедительность знахаря-шамана. Певцы постоянно болеют, и в моем гастрольном чемодане медицинская аптечка занимает солидное место. По статистике, поведанной мне директором Musikverein Граца, Петер Шрайер, любимец австрийских меломанов, выступал в Граце двадцать пять раз — и ровно столько же концертов отменил по болезни. Разбуди меня ночью, и я назову имена врачей-фониат­ров в Берлине, Дрездене, Гамбурге, Мюнхене, Вене... В антракте дрезденского концерта, который задержали на добрые двадцать минут, я спешно организовал фониатрическую скорую помощь для Нестеренко. Конечно же, ковер и цветы убрали, но уже было поздно, и только удивительная сила воли и вокальное мастерство позволили ему допеть концерт. До сих пор в моих ушах звучит исполненный им тогда «Семинарист» Мусоргского. Это был Нестеренко высшего уровня — такой, которого мы все знали и любили, без скидки на ситуацию.

Во время одного из наших телефонных разговоров я напомнил Жене об этом случае. Оказывается, он его не забыл, ибо аллергический стресс получил более чем серьезное продолжение. На следующий день Нестеренко уехал на запись оперы «Дон Паскуале» Доницетти, где его партнерами должны были стать Люция Попп, Бернд Вайкль, Франсиско Арайса, Павел Дворский. По приезде в Мюнхен Женя сразу же отправился на прием к врачу-фониатру, который, осмотрев его, «успокоил» тем, что... через 10–12 дней он снова сможет петь. Но запись начиналась на следующий день, и Нестерен­ко все же решил не отказываться от нее. «Накачанный» передовыми средствами европейской медицины, в назначенный час он встал перед микрофонами. Сегодня, слушая эту запись, можно лишь восхищаться. Клянусь, это не впечатление от услышанного дружеским ухом — Нестеренко действительно лучший в этом звездном составе. К тому же нам, привыкшим к нему — кудеснику русской оперы, невозможно не поразиться гениальному дарованию перевоплощения в амплуа basso buffo в опере бельканто. И все это в больном состоянии. Все-таки у великих есть достаточный запас прочности!

«Скажи, кто твой аккомпаниатор, и я скажу, кто ты!» — гласит музыкантская мудрость. Певцу, посвятившему себя наряду с оперной камерно-музыкальной деятельности, не избежать известной зависимости от концертмейстера. Дело не только в пресловутом удобстве привычного партнера. Аккомпа­ниатор-мастер является содеятелем конечного результата, а не сопроводительной персоной. Интересно, что чем значительнее певец, тем глубже он осознает это. Так, великий Фишер-Дискау неизменно заботился о блеске пианистов-звезд вокруг себя. По сути дела, в пяти записях «Зимнего пути» он везде один и тот же, а великие партнеры приносят новую, свежую ноту, продиктованную их музыкальной индивидуальностью. Список аккомпаниаторов Фишера-Дискау в «послемуровскую» эпоху1 впечатляет не меньше, чем записи с ними: Баренбойм, Демус, Эшенбах, Рихтер, Горовиц.

Нестеренко постоянно работал с Шендеровичем — суперпрофессионалом, маститым практиком и теоретиком аккомпанемента. Но для «парадных» выступлений и записей он обращался к популярному, модному тогда Владимиру Крайневу. Однажды в одной из наших бесед по телефону Женя с неожиданной откровенностью и долей горечи посетовал на неуравновешенность их ансамбля. Пока его слова свежи в моей памяти, привожу их практически без изменения: «Знаете, Сенечка (мы всегда были с ним на “Вы”), сегодня я бы все пел иначе (в ответ на мои слова восхищения о его записи с Крайневым “Песен и плясок” смерти Мусоргского). Тогда я попал под воздействие громкого имени Крайнева, считал его мнение непререкаемым и покорно ему следовал. К тому же я был в плену убеждения о необходимости по-рабски точного следования авторскому тексту. Сегодня я был бы более свободным, позволил бы себе больше исполнительской фантазии. И... (совершенно неожиданно) “Светик Савишну” он играл слишком быстро!»

Но Нестеренко остался увековеченным в ансамбле с Крайневым, и я все-таки вижу в этом значительное обогащение исполнительской палитры певца. С другой стороны, исполнителя никогда не покидает сожаление о допущенном компромиссе — не удовлетворяющее тебя полностью исполнение огорчает всю жизнь. Вспоминается великий П. Г. Лисициан. На мастер-курсы в ГДР он всегда привозил свои пластинки и демонстрировал их студентам. Я сам, уже будучи профессором, просился аккомпаниатором на его курсы, чтобы учиться пониманию профессии певца у одного из самых великих вокалистов русской оперы. Хорошо помню, как во время таких демонстраций он поворачивался ко мне, сидящему рядом, и шептал сквозь зубы: «Сейчас будет нечистая нота». Это огорчало его постоянно, ибо «мама, роди меня обратно» и в звукозаписи не бывает.

Взлет и расцвет широкой популярности Евгения Нестеренко приходится на эпоху партийно-правительственного диктата. Он быстро попал в обойму артистов, выступавших на концертах, посвященных партсъездам и другим государственным мероприятиям. Рядом с Тамарой Синявской и Еленой Образцовой Нестеренко исполнял устоявшийся репертуар, повторяющийся из концерта в концерт. Точно так же если танцевали Максимова и Васильев, то непременно дуэт из «Дон Кихота» Минкуса, Лиепа — «Спартак» Хачатуряна, Плисецкая — «Умирающего лебедя», Сметанников и Ворошило пели комсомольско-патриотические песни и так далее.

Одна наша встреча состоялась на подобном мероприятии в Москве — открытии концертного зала ЦК, куда я приехал из Ленинграда с Галиной Каревой — популярной исполнительницей старинных русских романсов. Московская оперная элита присут­ство­вала, конечно же, в полном составе, вклю­чая Нестеренко. Артисты выступали со своими номерами и убегали в фойе, где находились киоски с одеждой, ювелирными изделиями, книгами, деликатесами. Я стоял в очереди в книжный вслед за Нестеренко и, так как очередь была довольно длинная, мы всласть пообщались (библиофилам всегда есть о чем поговорить!). Купив целую коробку дефицитных книг, я чуть не опоздал на выступление, за что выслушал развернутый монолог певицы, известной не только талантом, но и цветистым лексиконом, который я не возьмусь цитировать в печати. Тем не менее мы вовремя вышли на сцену, и после концерта я вознаградил себя за выслушанное покупкой десятка бутербродов с черной икрой и осетриной по 11 копеек, которые повез с собой в Ленинград — предъявить семье в качестве доказательства своей принадлежности к художественной элите страны.

Могу представить, какими счастливыми выглядели со стороны наши с Женей лица, когда мы, выходя из зала, ишачили на горбу здоровенные коробки с книгами! Сегодня такие рассказы о книжно-бутербродных уловах читаются, наверное, с улыбкой. Но в те годы участие в подобных концертах (кстати, оплачивались они строго по установленной для каждого артиста ставке — одинаковой для сельского клуба и для Кремлевского дворца съездов) было необходимо, чтобы поднять твои шансы на положительное решение выездных комиссий, дозволяющих гастрольные поездки за границу. Нестеренко в своей книге описывает такие партийно-правительственные концерты с их строгим надзорным контролем, продолжавшимся вплоть до выхода на сцену (приводя в пример случай с Аркадием Райкиным, которому предложили поменять репертуар прямо перед выступлением). И все-таки завершу этот абзац на веселой ноте. В те годы в моих автомобильных правах всегда находился именной пригласительный билет, подтверждавший факт моего участия в праздничном концерте, посвященном Дню милиции в Большом концертном зале «Октябрьский». Он был палочкой-выру­чалочкой, индульгенцией при случающихся с каждым автомобилистом автомобильно-­дорожных прегрешениях и безотказно действовал на гаишников.

Нестеренко стал оперной звездой первой величины, но наряду с этим пришло и широкое признание его мастерства на камерно-вокальной сцене. История музыки дарует нам примеры, когда исполнители входят в нее словно за руку с композиторами. Что сказало бы нам сегодня имя Йоханна Михаэ­ля Фогля, не будь он другом Шуберта и замечательным исполнителем-пропагандистом его песен? В Советском Союзе маститые композиторы разделили между собой крупных исполнителей. Так, Сергей Лейферкус стал «придворным» певцом Дмитрия Кабалевского, и Георгий Свиридов, работавший с басом Александром Ведерниковым и искавший баритона, по свидетельству Шендеровича, не обратился к Лейферкусу, так как он уже был негласно приписан к Кабалевскому. Нестеренко получил от судьбы огромный, но, безусловно, заслуженный подарок: он стал певцом Дмитрия Шостаковича. Композитор, будучи большим почитателем его таланта, сочинял в расчете на Евгения Нестеренко, который создал эталонные интерпретации Сюиты на стихи Микеланджело, «Четырех стихотворений капитана Лебядкина», Пяти романсов на слова из журнала «Крокодил», Четырнадцатой симфонии, продемонстрировав при этом мастерство певца-лицедея. До встречи с Шостаковичем Женя собрал богатый опыт общения с Чайковским, Даргомыжским и, конечно, Мусоргским; Шостакович занял равновеликое место в его репертуаре. Концерты Нестеренко продавались подчистую, и если мы в афишах читали, что он поет музыку Дмит­рия Дмитриевича, то надо было поспешать, чтобы успеть купить билеты на рождение (в прямом смысле этого слова) чуда. Нестеренко продолжил шаляпинскую традицию значимости наполненного смыслом слова, стоящего на службе драматургии, воплощенной с безупречным вкусом.

Существует поверье, что каждую большую карьеру венчает книга воспоминаний, подводящая итог повествования длиною в жизнь. Создал такую книгу — двухтомник «Записки русского баса» — и Нестеренко. Вот где пригодились дневниковые записи, которые он вел на протяжении всей карьеры. Книга строга по лексике, по большей части лаконична, но отдельные эпизоды, где автор уходит от сухости почти стенографических записей, по-настоящему увлекательны. Получив ее в подарок, я стал еще более частым телефонным собеседником Нестеренко. Каж­дая прочитанная глава будила целую вере­ницу «Скажите, Женечка...». Нестеренко подробно отвечал на мои вопросы — будучи уже восьмидесятилетним, он ни на йоту не потерял остроты памяти.

Как-то я проговорился, что и сам пишу заметки о прожитом на сцене и подле нее. Нестеренко потребовал поделиться этими воспоминаниями с ним, что я и сделал. «Пришлите еще», — говорил Нестеренко, и я делал это с радостью. Помимо тщеславия рассказчика (каюсь!) мною руководило желание их обсудить, просто пообщаться с Женей — многих героев моих повествований он хорошо знал лично. Своей похвалой Нестеренко словно провоцировал меня и обычно быстро, в тот же день сообщал, что уже прочитал присланное. Неожиданно на последний шуточный рассказ он не отреагировал. И через несколько дней я узнал причину этого — Жени не стало.

Однажды, набравшись смелости, я высказал намерение написать краткие воспоминания-записи о нем самом. «Как же, Сенечка, ведь мы никогда с Вами вместе не выступали?!» — засомневался он. Я возразил, что добрых полстолетия восхищаюсь им, я его верный почитатель и поклонник огромного таланта. «Что ж, попробуйте, буду с нетерпением ждать», — получил я добро-благословение.

Жаль, что он никогда уже не прочтет того, что я о нем написал, и не ответит на мое «Скажите, Женечка».