Рецензия на книгу: Игорь Блажков. Книга писем: в 3 томах. СПб.: Композитор • Санкт-Петербург, 2020. 504, 568, 496 с.

«Дорогой Игорь Фёдорович!

Пишет Вам совсем неизвестный для Вас человек. Мне 22 года. Я окончил дирижерский факультет Киевской консерватории и вот уже год работаю самостоятельно в Государственном симфоническом оркестре Украины. Как Вам, наверное, известно, в журнале “Советская музыка” часто появляются статьи, в которых делаются неудачные попытки всячески очернить Вас и ряд других композиторов — Шёнберга, Берга, Веберна, Хиндемита, Онег­гера, Мийо и др. В связи с этим я и решил написать Вам это письмо» (т. 1, с. 21).

Этим письмом, датированным 18 сентяб­ря 1959 года, молодой дирижер Игорь Блажков врывается в историю музыки. 22-летний выпускник Киевской консерватории пишет 77-летнему Стравинскому — ругает советскую власть за бездарную культурную политику, хвалит советскую же молодежь за энтузиазм, выражает решительную надежду, что уже через 10–15 лет советская критика перестанет травить Прокофьева, Шостаковича, Асафьева и Мясковского (и самого Стравинского), и просит, по возможности, выслать несколько партитур, поскольку в Киеве достать их невозможно. Он не рассказывает, что еще студентом пытался продирижировать сюитой из «Жар-птицы», за что и был отчислен, и не уточняет, что, с трудом восстановившись, упрямо продирижирует ею же на госэкзамене — но о его настойчивости и бесстрашии мы вскоре узнаем сами.

Это письмо — первый узелок тонкой, но прочной сети, которая свяжет энергичного студента с главными героями европейской новой музыки. Стравинский — один из первых, но далеко не последних его адресатов. Довольно скоро Блажков вступит в контакт с Булезом, Штокхаузеном, Ноно, Бриттеном, Кшенеком — и список только разрастается. Трехтомник «Книги писем» впервые собирает легендарную переписку воедино — более ста корреспондентов, тысяча с лишним писем, полвека истории музыки.

Сборник читается как авантюрный роман; его герой — не чувствующий опасности, страстно увлеченный человек, для которого не существует границ, расстоя­ний и — до известной степени — окружающей реальности. В Киеве 1960-х он получает на свой адрес десятки писем от главных героев эпохи — все они отвечают ему как минимум любезно, а чаще всего — крайне заинтересованно: шлют партитуры, пластинки, книги и магнито­фонные записи, снабжают важной информацией, предлагают к исполнению музыку, некоторые даже порываются приехать лично. Штокхаузен вместо записей предлагает немедленно десантироваться прямо в Киев с командой музыкантов — расписывает программу, детализирует, как сейчас бы сказали, райдер и предлагает продумать обширное тур­не по СССР.

Сегодня сложно представить значимость и эффективность этой невидимой информа­ционной сети — в отсутствии интернета, факсов и ксероксов (в ходу только фотокопии) Блажков умудряется превратить собственную квартиру в полноценный хаб по ско­рост­­ной передаче и обработке любой информации, связанной с современной музы­кой. «Мы ощущаем большой недостаток в учеб­ных по­собиях и в музыкальном материале, — коротко констатирует он в одном из писем. — Чтобы ликвидировать как можно быстрее этот пробел, я уже предпринял первые шаги, а именно — написал письма Булезу, Ноно, Ляйбовицу, Кшенеку, Елинеку, Серлю и др.» (т. 1, с. 54). Полученные пособия тут же переводятся и анализируются на еженедельном кухонном семинаре единомышленников — из этих встреч рождается то, что потом получит название «киевского авангарда».

Точная датировка писем позволяет оценить и скорость передачи информации: Стра­винский отвечает Блажкову всего через несколько месяцев, а еще через две недели (!) ему пишет из Москвы Мария Юдина, — оказывается, за это время Стравинский успевает сообщить в Париж своему конфиденту Петру Сувчинскому о необычном энтузиасте из Кие­ва, а тот — передать его имя и адрес Юдиной в Москву. Великая пианистка старше Блажкова на 37 лет, но это не мешает установлению мгновенной и только крепнущей с годами симпатии. Ее природу Юдина описывает в первых же письмах — и это именно то чувство, которое заставляло европейских профессоров, критиков, маститых и начинаю­щих композиторов отвечать неизвестному энтузиасту из Киева. «Мы все — занимаю­щиеся современной музыкой — должны являть собою одну семью» (т. 1, с. 59), — замечает она, и потом многократно повторяет это в разных формулировках.

Юдина становится самым самоотвержен­ным корреспондентом и конфидентом Блажкова — первый том переписки состоит в значительной степени из их писем. Они обмениваются впечатлениями, слухами, длин­ными списками того, что можно было бы сыграть вместе. Юдина учит молодого коллегу, как следует отвечать на письма, подбадривает и одновременно осаживает его (когда Блажков называет Софроницкого «посредственностью и дутым авторитетом» (т. 1, с. 127), резко отвечает: «Вы хватили через край!!»; т. 1, с. 130), огорченно реагирует на его юношеский атеизм, настойчиво намекает, что ему пора узаконить отношения с невестой, музыковедом Галиной Мокреевой («уже около 2-х лет! Я знаю Вас и о Вас, знаю Галю. Больше медлить нельзя!»; т. 1, с. 132) и даже мягко запрещает им останавливаться у нее в Москве («Если бы Вы с нею были уже в браке, — тогда, конечно, милости просим»; т. 1, с. 116). Одной только их переписки хватило бы, чтобы оправдать этот сборник — пусть даже многие письма были доступны ранее, но собранные вместе, в сочетании с ответами других адресатов, они дают удивительный стереоскопический, а иногда даже комический эффект. Юдина — Блажкову: «В Тбилиси все было превосходно. Вам кланяется Канчели; это, мне кажется, очень серьезный дядя, но там есть и другие не хуже» (т. 1, с. 185). Канчели — Блажкову: «В Тбилиси приезжала Юдина, играла 2 сольных и 2 симфонических концерта, которые были очень интересны, а для меня даже незабываемы, несмотря на непервоклассное исполнение» (т. 1, с. 187).

Вступительная статья Елены Зинькевич прекрасно ориентирует читателя в биографии главного героя и основных смысловых центрах переписки (приезд Стравинского в СССР, работа с Мравинским в Ленинградской филармонии, «Баховский архив», etc.), но даже подготовленный читатель едва ли способен предугадать, какое количество сюрпризов его ожидает. Уже второй том распадается причудливыми сполохами самых разных писательских манер, стилей и почерков — сухих, капризных, едких, казенных, поэтических. В книге вспыхивают и пропадают короткие послания Брониславы и Ромолы Нижинских, ворчливые записки Николая Набокова, проклятия Сергея Лифаря («этот ловкий материалист г-н Крафт извратил всю реальную действительность в жизни нашего Великого Русского Композитора»; т. 2, с. 385). Особняком стоят философские заметки Яко­ва Друскина и витиеватая эпистолярная поэ­зия Филиппа Гершковича («бесхарактерные композиторы, писавшие диезами умения, а не бемолями необходимости»; т. 2, с. 85).

Впрочем, цитировать «Книгу писем» можно бесконечно — это действительно невероятно увлекательный сборник. Отдельную ценность ему придает временно́й разброс — почти все сюжетные линии найдут свое завершение, хотя и не все закончатся хэппи-эндом. Рабочий материал и композитора, и дирижера — это время, и именно неумолимой работе времени и посвящена «Книга». По сути, это роман взросления, где главный герой через активное общение с людьми нащупывает, утверждает и пере­изобретает свое место в мире. Финальный том окрашен неизбежным настроением «вот так живешь, и до всего доживаешь» — еще недавно Игорь Иванович с горечью расска­зывал друзьям о предательстве своего настав­ника Евгения Мравинского (он считал его главным виновником своего увольнения из Ленфилармонии), но проходят годы, и вот он уже пытается устроить юбилейный концерт его памяти и пишет воспоминания в бюллетень Японского общества Мравинского. Детали, вынудившие его покинуть Украину, для музыкальной жизни которой он столько сделал, могут лишить веры в человечество любого читателя, и все же этот сборник лишен пессимизма: герой неизменно оказывается сильнее любых обстоятельств.

Обычно мы имеем возможность читать такие эпистолярные памятники благодаря воле наследников — тем необычнее листать «Книгу писем», зная, что ее главный герой жив и в добром здравии; собственно, он сам ее и составил, снабдил комментариями и даже сверстал. Несколько лет назад мне посчастливилось общаться с ним в Потсдаме: Игорь Иванович был энергичен, тверд в суждениях и не без удовольствия признавал свое характерное упрямство, прямоту и вспыльчивость — «ну, а как все это можно терпеть?!» Благодаря этому сборнику мы теперь знаем, откуда это упрямство взялось и куда его привело, — и это настолько же увлекательная, насколько и поучительная история.