Александр Аронович Кнайфель скончался 27 июня 2024 года. На следующий день исполнялось ровно семь месяцев со дня его восьмидесятилетия. Одного дня не хватило, чтобы добраться до 28-го, и маленького чуда не произошло. Шурик покинул нас.

Числа и даты, на которые у него была не изменявшая никогда память, служили не только ориентиром в течении повседнев­ной жизни. Время рождений великих и малых, друзей и близких, созвездия, под которыми они появились на свет, — все это заключало в себе знаки подлинного, обычно скрытого в прозе обыденности. Это не была нумерология-астрология, предлагающая готовые рецепты и отмычки для подтекстовки людей и событий. Скорее нечто вроде платоновских эйдосов, намекающих на высший порядок божественного закона, угадываемого в вещном мире. Усмотрение его в земных событиях и человеческих делах ощущалось как дар и долг. Как говорил Александр словами почитаемого им митрополита Антония Сурожского, «наше дело — иметь более глубокое понимание мира, чем у самого мира» [1].

Фото: faz.net

Афоризм этот он поместил в своем лаконичном жизнеописании, составленном по моей просьбе. Оно помечено 20.08.20, и Шурик с явным удовольствием вывел симметричную дату из убывающих цифр — три нуля, две двойки и восьмерку. Текст, идеально уместившийся на одной странице, как всегда, был каллиграфически прекрасен и хранил живое дыхание слов, их сочетаний и пауз между ними. В нем торжествовала бытийная «полнота» — тоже слово владыки Антония, воспринятое и истолкованное Александром в собственном ключе как творческий абсо­лют: «Единственное, чему внимает искусство, — полнота момента. Пушкин о своей Царевне в „Семи богатырях“ обронил — „приберет и приготовит“. Вот и credo. Можно ли точнее?!» ¹ Наверное, нет, невозможно. В «Сказ­ке о спящей царевне и семи богатырях» два простых глагола с «рифмой» первых слогов мимолетно описывают бытовую, ничуть не сказочную ситуацию, превращаясь в магический кристалл, в котором просвечивает тайна гения. «Надо расслышать то, что существует реально, помимо нас… Ведь люди по-настоящему воспринимают только то, что не является личным. Я только это и нащупываю» ². Сам процесс неповторим и глубоко субъективен. «Есть удивительнейшее вероятностное поле — я жив им. Для меня ключевым является некоторая догадка. Вот догадаться, внюхаться, расслышать, предположить. <…> Это же чудо, к которому невозможно привыкнуть» ³.

Нащупыванию и вслушиванию сопутство­вало Число. Оно обеспечивало внятность и красоту формы, держало каркас целого. Помню, как была горда, самостоятельно обнаружив числовой ключ к одной из ранних пьес Кнайфеля. Но чаще не везло, и Шурик сдавался на мои приставания, неохотно объясняя очередную структуру. Точный ее вид определялся постепенно, строго рациональ­ным путем — судя по всему, работа была весьма изнурительной. Сама идея числового каркаса, как и целого сочинения, каждый раз являлась как плод интуиции, непредсказуемой, не гарантированной, иррациональной. Акт творения представал как вопрошание мира — звуком. «Меня всю жизнь вела музыка и продолжает вести. Даже не музыка, а мое житие в музыке. То есть, осваивая через нее мир, я приобретаю, мне открывается. Никаким иным способом я бы не смог открыть» [2, 78].

В этом процессе длиною в жизнь участвовало Слово. Не обычная «музыка на слова», но произнесение музыки в слове, вслух и про себя, настраивающее исполнителей и слушателей. Первенствовало Слово Священного Писания и православной молитвы, открылось слово-жест-танец-пение-игра, слово-подтекст. Слово — подводное течение. Полет «Алисы в стране чудес», «искролётность» (О. Седакова) пушкинского «Блаженства», упоительный абсурд «Балагана» о попе и Балде — «путь в Ликование» ⁴.

«Миг блаженства век лови!»

Всё это традиционно называется компози­торской эволюцией, скучноватым необходимым термином. В судьбе Кнайфеля она обернулась движением во времени его земной жизни, раскрывшим его творческую и человеческую сущность в естественности органического роста. «Всему должно настать время. Через всю жизнь я очень хорошо это чувствую» [2, 78]. Время настало для максимализма «Жанны» — инструментального пассиона, выросшего из театрального замысла, для «тихих гигантов» последующих лет. Для «Agnus Dei» — погружения в смерть, которое не знает надежды и отменяет звуки человеческого мира.

Фото: muzlifemagazine.ru

Настало время, и Александр пришел к православию, пробираясь «по этим безднам, ошеломляющим глубинам священного текста, молитв» ⁵ [2, 78], которые медленно открывались ему. В тайне непроизнесенного, ибо слово всуе звучать не должно, проступала подлинность музыкального богопознания. На этом пути перекликались голоса храмо­вых диалогов, явился звук души в голосе виолончели («Восьмая глава») ⁶. Спустилась с небес «Облеченная в солнце» («Amicta sole») — молитва Пресвятой Троице, представшая в ореоле двух родословий Иисуса Христа, — тончайшее звуковое чудо на пределе исполнительских возможностей ⁷.

«И внял я неба содроганье, и горних ангелов полет…»

Последние два-три года, когда мы с Шуриком общались пусть и дистанционно, но тесно, были уже его «измеренным веком», и он об этом знал. Главным делом стало доведение до возможного совершенства текстов сочи­нений, их имен и подробностей записи. Сами сочинения при этом не менялись. Как он говорил: «Я их не переделываю. Я их исполняю. Вот и все» [3, 141]. Примерно так же он смотрел и на наши виртуальные беседы — как на итог. Он сразу успокоил меня, что не имеет в виду интервью в традиционном смысле слова: будет просто рассказывать о себе и о своем творчестве (это слово, кстати, он не употреблял). И вообще это свободные беседы. Очень скоро до меня дошло, какое счастье и наслаждение беседовать с Александром и вообще подолгу находиться в его обществе. Слава богу, остались записи двадцати четырех вечеров, зафиксировавшие его таким, какой он есть. Пусть в суррогатном виде, но его жизнь продлилась для нас.

Но как горек его уход. Шурик был редким примером земного человека, безошибочно созданного по образу и подобию Бога-­творца. Существовал в том же пространстве повседневности, что и все мы, но пыль обыденности до него как будто не долетала. Печати избранности на нем тоже не было заметно, хотя он и сознавал, что не такой, как все, — не раз повторял, что он чужой и среди своих, и среди чужих.

Райская птица, улетевшая на небеса.

Список источников

1. Антоний, митрополит Сурожский. О встрече. Изд. 2-е, испр. и дополн. Клин: Фонд «Христианская жизнь», 2004. 254 с. (Серия «Православие сегодня»). URL: https://azbyka.ru/otechnik/Antonij_Surozhskij/o-vstreche/7#source (дата обращения: 28.08.2024).
2. Кнайфель А. А. Мост в Эдем. Встречи. Издательство «Композитор • Санкт-Петербург». 2015. 192 c.
3. Савенко С. И. Светлана Савенко — Александр Кнайфель. Начало двухсуточной беседы // Музыкальная академия. 2024. № 2. C. 133–142. DOI: 10.34690/396.
4. Alexander Knaifel: Amicta sole. ECM New series 1731.4720832. Booklet / еd. by E. Blazhkova. Mün­chen : ECM Production, 2000. 28 p.