Весной 2019 года музыкальный мир отметил 90-летие со дня рождения Эдисона Денисова. Многие из ныне живущих композиторов, исполнителей и музыковедов хранят память о личном общении с ним. Но, конечно, особенно ценны воспоминания тех, кто знал Денисова ближе всего и жил рядом с ним на протяжении долгих лет, — Галины Григорьевой и Екатерины Купровской. При этом и первая, и вторая супруга композитора — музыковеды, специалисты по современной музыке и знатоки денисовского наследия. «Музыкальная академия» публикует эксклюзивные интервью со вдовами Эдисона Денисова, состоявшиеся в апреле 2019 года.

— Как вы познакомились с Денисовым и его музыкой? И что произошло раньше?

— Мы познакомились на овощехранилище — тогда студентов во время учебного года посылали перебирать овощи. Там какая-то гнилая капуста была, картошка, лук. Его музыку я услышала гораздо позже. По-настоящему — только когда он показывал дипломную симфонию. Я даже написала о ней статью в газету «Советский музыкант», для меня это было очень ответственно. Нет, пожалуй, до того я слышала цикл на стихи китайского поэта Бо Цзюйи. И затем Первое фортепианное трио, которое сейчас в юбилейные дни очень удачно восстановили и исполнили: мой внук Фёдор Рудин играл на скрипке, Иван Рудин — на рояле, и Александр Рудин — на виолончели.

— Помните свои первые впечатления от музыки Денисова? Она вам сразу понравилась?

— Нет, мне долго не нравилась его музыка, казалась резкой. Теперь я понимаю, что это связано с его характером. Он иногда не совсем контролировал свои суждения: мог резко высказаться, резко порвать отношения. Очевидно, это находило отражение в какой-то излишней, может быть, резкости звучаний. Кроме того, конечно, он шел по пути преодоления традиционной гармонии, которая в те годы только и преподавалась. По-настоящему музыка Денисова стала мне нравиться только начиная с «Солнца инков». Не знаю, совпадение ли, но он и сам считал, что как композитор начался именно с этого сочинения. Сейчас играется многое из его ранних опусов. Всё слышно — как он пришел от первых опытов к «Солнцу инков», как стал более органичным.

— Тогда на овощехранилище кто проявил инициативу, он или вы?

— Он все ко мне пристраивался, пристраивался. И пошел провожать. Так и завязались отношения. Потом в консерватории подкарауливал меня во всех коридорах.

Абрамцево, 1957 год

— Сколько времени прошло от знакомства до замужества?

— Три года. Я только на четвертом курсе вышла замуж — не хотела, мне рановато было. Но за это время я сильно изменилась в мыслях, вкусах и взглядах. Это было его влияние, и научного студенческого общества, и концертов, и выставок, по которым он меня таскал. Ничего этого раньше я не знала, была девочка такая из ЦМШ, воспитанная на Прелюдиях Скрябина опус 16. Я заканчивала как пианистка, а фортепианные педагоги консервативны — и сейчас, и тем более тогда.

— Почему вы не стали менять фамилию?

— Фамилия Денисова для меня ровным счетом ничего не значила. Что Денисов, что Григорьева. Я замуж не хотела выходить из-за его имени — не могла себе представить, что у меня дети будут Эдисоновичи. Кошмар какой-то. Так и случилось.

— Как вы видите его творческий путь? Были ли у него кризисные периоды? К концу жизни он достиг вершины или начал спускаться?

— Я бы не назвала его поздний период кризисным. Он нашел то, что называл «обретенным собственным стилем», — музыку, построенную на бесконечных опеваниях, связанных с его монограммой E-D-Es, которую он, кстати, заимствовал из фильма «Шербургские зонтики» (он очень любил фильм, так что это не случайно). Но в своем новом мелодическом стиле, часто тяготеющем к довлеющей сонорике, он, на мой взгляд, повторялся. И это не только мое мнение — его упрекали в самоповторах многие друзья, в том числе Роман Леденёв, чье мнение было для него очень ценным. И все-таки вершинные его произведения — это опера «Пена дней», Реквием и «Солнце инков». Мне одно время казалось, что даже если бы он написал один только Реквием, то уже остался бы в истории музыки XX века. Но теперь я понимаю, что опера много чего добавила.

— Сейчас, вы видите, АСМ-2 не то чтобы скуксился…

— Именно так.

— …Но уже не такими стройными рядами борется за авангард. Как вы думаете, если бы Денисов был жив, он бы развернулся к новой простоте или остался бы в авангарде?

— Его авангард в течение жизни очень изменился, вот ведь в чем дело. Разве можно сравнивать его ранний авангард с тем, как он писал в 1980-е и тем более в 1990-е?

— Изменился в сторону упрощения?

— Не то чтобы упрощения — в сторону эмоциональности. Авангард ведь прямых эмоций избегал. К минимализму Денисов не пришел бы никогда. Но всех наших авангардистов работа в кино и театре держала рядом с более простой, скажем так, музыкой. Полностью уйти в авангард они не могли.

— Как был устроен его творческий процесс? По нему видно было, например, что сегодня неудачный день и что-то идет не так?

— Нет. Он был абсолютно закрытым. Пони­маете, странная вещь, мы жили как муж и жена, все было общим, но творческими планами он никогда со мной не делился. В жизни такого не было, чтобы он звал любимую жену и говорил: «Вот садись, послушай». Я всегда узнавала о его работе постфактум, все его опусы впервые слушала на секции камерно-симфонической музыки Союза композиторов. Я много ходила на эти собрания. Столько там ужасной музыки слушала. Ну, все показывались, все были на равных.

— А звуки из его кабинета не доносились?

— Он писал всё, не вставая из-за стола, даже оперу. Точеными карандашами, которые лежали в рядок. Он был такой аккуратист вообще, все у него было в идеальном порядке. За роялем почти ничего не проверял, кроме музыки к фильмам и каких-нибудь вальсов. Дверь в его кабинет, когда мы наконец стали жить в нормальных условиях, всегда была закрыта. И знаете почему еще? Он меня немножко побаивался.

— Почему?

— Потому что у меня уши от природы лучше, чем у него. Он какие-то вещи даже просил меня фиксировать на манер диктанта. Какие-то песни для фильмов, например.

— Записывать то, что он играл?

— Да. Потому что ему это было трудно. Вы ведь знаете, как он в консерваторию поступал два раза?

— Странно, что он сочинял за столом, если слух у него не очень тонкий и не абсолютный. Обычно ведь такие композиторы за роялем сочиняют.

— У него был потрясающий внутренний тембровый слух. И сонорный.

— Он работал по графику или спонтанно?

— После завтрака он всегда работал, если не нужно было ехать в консерваторию. Потом обедал, довольно рано. Потом — бесконечные звонки и организационная деятельность. Или уезжал на какую-нибудь репетицию.

— В целом он был скорее счастлив или не удовлетворен жизнью?

— В мои 30 лет с ним он был не до конца удовлетворен жизнью, хотя его карьера в последние годы более-менее состоялась. Он совершенно не считал себя человеком, который имеет влияние, связи. Ему звонили с разными просьбами, а он отвечал: «Кто я такой? Что я могу вообще?» Он абсолютно не осознавал свое вхождение в какое-то новое качество. Так было в мои годы. Как было дальше в Париже, я не знаю. Мы продолжали общаться, но уже по-другому.

— Какие отношения были внутри «хренниковской семерки»?

— Близкие. Конечно, тут есть нюансы. С одной стороны, они все очень дружили и были едины в порыве узнать как можно больше о том, что есть новая музыка. Всегда ходили на концерты друг к другу, чего я не вижу у сегодняшних композиторов. Но в какой-то момент отношения Денисова со Шнитке стали сложными. Когда известность Альфреда стала заметно опережать денисовскую, он не мог подавить в себе чувство — не хочу говорить зависти, но… Почему он ненавидел полистилистику? Потому что первым это сделал Альфред. Слава пришла к Шнитке после Первого сoncerto grosso, как вы знае­те. Потом Первая симфония, ради которой пол-Москвы поехало в Нижний Новгород. Эдисон это переживал. В какой-то мере они «делили» Рождественского: тот больше внимания уделял Альфреду, чем Эдисону, хотя они были большими друзьями. По отношению к Альфреду у Эдисона сидела какая-то заноза в сердце.

— А к Губайдулиной?

— Нет.

— Но она и не была известна, как Шнитке. Как он относился к гонениям, запретам, ограничениям? Для него это было травматично?

— Конечно, еще бы! За него писали письма о том, что он не поедет куда-то, невзирая на приглашение или на то, что его произведение поставлено в программу. Но он всегда старался говорить об этом с некоторой бравадой, со свойственной ему резкостью. Это его очень задевало. Но он шел напролом: все равно делал свое, продолжал писать то, что хотел. Он крайне резко высказывался, скажем, на собраниях в Союзе композиторов, где обсуждалась новая музыка. И репутация у него была человека бескомпромиссного, всегда отстаивающего свою точку зрения. Переубедить его в чем-то было невозможно.

— Это темперамент?

— Да, это врожденное качество характера. Плюс, да простит меня Бог, где-то недовоспитанность. Это тоже было. Все-таки умение сдерживать себя должно быть. С другой стороны, в этом был весь он.

— В личных отношениях он тоже был конфликтным? Или это касалось только профессионального?

— Да нет, конфликтным он не был. Он жил своей внутренней жизнью, не пуская в нее никого. Екатерину Купровскую, может быть, уже пускал. Понимаете, у них такая разница в возрасте. Она вышла замуж как его поклонница, Денисов тогда уже был на пике славы. А я-то вышла замуж студенткой за бедного студента, у которого ничегошеньки не было. Он при мне строил свою биографию. У нас была совершенно другая планка в отношениях. Скажем, у нас были конфликтные ситуации в коммунальных квартирах: когда соседка на меня нападала, он всегда стремился все погасить и посмеяться, свести к какой-то шутке. Но на заседании секции он мог сказать композитору Бруку: «Ваш вокальный цикл — смесь Шуберта с Мокроусовым». Понимаете, напрямую. И что на это ответишь? Вот в этом весь Денисов.

«Варшавская осень», начало 1960-х годов

— Пик запретов наступил в 1960-е или в 1970-е?

— В 1970-е уже было значительно лучше. В основном нападки происходили в 1960-е годы, хотя, казалось бы, это годы «оттепели», когда открылись какие-то каналы и границы. Были приглашения, он ездил на музыкальные фестивали, скажем, на Биеннале в Югославии, но ездил как турист. Его никак не выделяли из группы, в которой были люди из республик Средней Азии с женами. Они даже не считали нужным прийти на концерт, послушать… Он был белой вороной в туристической группе.

— А в Советском Союзе игралась его музыка?

— Игралась, но где? В Доме композиторов, благодаря его усилиям. Не то чтобы он себя как-то пропагандировал, но он вел два важных цикла. Один из них назывался «Новые произведения композиторов Москвы». Кон­церты шли минимум два раза в месяц по четвергам, если мне не изменяет память. В этих концертах, в частности, исполнялась и его музыка. К слову, Хренников, по-моему, вообще его за композитора не считал. И чинил препятствия.

— Догадываюсь, что в семейном кругу он про Хренникова говорил хлестко?

— Я бы сказала, с насмешкой. Они любили со Шнитке обсудить эти дела, у Альфреда была сходная судьба. Мы встречались домами и, конечно, говорили на эти темы.

— А что касается политики, он вел «кухонные» разговоры против коммунизма? Диссидентские настроения у него были?

— Еще бы! По вечерам он садился к телевизору, включал программу «Время». Это был некий ритуал. Он смотрел и всегда по ходу дела высказывал свои суждения. Страшно радовался перестройке. Но это уже было почти за пределами нашего совместного проживания — в 1987 году мы расстались. Все люди, которые его окружали, точнее, в круг которых он вошел — собственно, из-за чего и произошел наш семейный разлад, — всё это были диссиденты. Войнович, Окуджава, Борис Биргер, его ближайший друг, которого Хрущёв отчитал на выставке и выгнал из Союза художников. Они собирались в мастерской у Биргера, где бывали Алла Демидова, поэт Олег Чухонцев, целый ряд людей. Но когда был суд над Синявским и Даниэлем, Денисову предлагали подписать письмо в защиту. Многие его друзья подписали, а он нет.

— Почему?

— Из-за детей. Он боялся последствий, которые посыпались бы на его голову. Хотя он был полностью на стороне диссидентского движения. В душе он сам был диссидент. Вся его музыка диссидентская, она против доктрины, против навязывания партийной политики в искусстве.

— Вы сказали, что ваш семейный разлад произошел из-за диссидентов. Вы были против его связи с ними?

— Нет, совсем нет.

— Почему тогда?

— Не могу сказать, что это была богемная среда, но там были актеры, актрисы, поэты, художники. У него возник очень большой круг знакомств, и его начало тянуть из дома. Потому что дома росли дети, было множество всяких забот. Он принимал в домашних делах большое участие, но его тянуло туда. Потом появились поклонницы, которые поджидали его на выходе из Дома композиторов, ходили в класс. Собственно, из круга этих поклонниц возникла и Екатерина Купровская. Ну что делать? Жизнь есть жизнь. Почти все окружавшие его друзья побросали своих жен, завели новые семьи. Борис Биргер ушел из семьи к своей натурщице. Все это понятно. Но трудно переживаемо, трудно.

— Брак с Екатериной Олеговной вы сначала восприняли негативно? У вас с ней были какие-то отношения при его жизни?

— Нет, но я знала о ее существовании. Когда он мне сказал, что женится, я испытала облегчение. Потому что непонятная двойная жизнь мне была уже очень тягостна. Это развязало узел, понимаете. Он сказал: «Бери все, что хочешь». Я взяла только ноты, необходимую мебель и пианино, потому что без него остаться не могла. Мы очень мирно расстались, ничего не делили. Екатерина сейчас ведет себя достойно. Она многое делает для исполнения сочинений Денисова, исследования его музыки.

— Когда вы расставались с Эдисоном Ва­сильевичем, дети решили остаться с ним. Почему? Как вы восприняли это? Или это связано с жилплощадью?

— Конечно. Он поставил вопрос так, что он остается в нашей большой квартире, которую я с трудом «выбила» в свое время. Там большой холл, и я ему говорила, что мне надо памятник поставить в этом холле — сколько я порогов обивала в Союзе композиторов! Поскольку дети были взрослые, Эдисон предложил мне такой вариант. В это время как раз достроился консерваторский кооперативный дом, в который я переехала, — он полностью оплатил мне однокомнатную квартиру.

— Обычно ведь дети с мамами остаются.

— Негде было оставаться. Ему пришлось бы оторваться от своей библиотеки, от всего. Ясное дело, это было невозможно. Ну и потом, знаете, я устала от этой большой семьи. У каждого из детей уже была своя жизнь, мне даже хотелось какого-то покоя отдельного. Что я и получила. Дорогой ценой, конечно, что говорить. Но в этом была своя правда.

— Как вы узнали про аварию?

— Я принимала экзамены в консерватории у пианистов. Это было в начале июля. Мне сообщили в консерватории. И тут такое заварилось… Ужасно. Его увезли сначала в больницу в Кубинке. Я туда приезжала.

— Он был без сознания?

— В полусознании. Он там лежал в жутких условиях. Дети мои без конца туда ездили. В общем, это было ужасное время. В МОНИКИ я его уже не видела. Мы встретились уже в Москве, когда он приезжал по делам. Последний раз он звонил мне в Париже совсем незадолго до смерти, спрашивал, как дела в Москве, у сына.

— Вы много писали о нем при жизни?

— Совсем не писала. Все мои статьи о Денисове написаны после его смерти.

— А почему при жизни не писали?

— Даже не знаю. Мне как-то казалось не­удобным заниматься его музыкой.

— Смешивать личное с профессиональным?

— Ну да. Лера Ценова первой взяла это в свои руки, она организовывала конференции и публикации после конференций. Тогда я начала о нем писать.

— Если бы в годы совместной жизни вас спросили о любимой современной музыке или композиторе, вы бы назвали Денисова?

— Конечно. И его, и Шнитке. Но не всё у Денисова я любила. Понимаете, чем дольше живешь, тем больше тянет к классике. Ничего не могу с собой поделать. Я 27 лет вела курс «Современная музыка», а сейчас передала его своей ученице Марианне Высоцкой. Поняла, что больше не могу. Я прослушала со студентами «Симфонию» Берио 54 раза…

— Какое событие в вашей жизни вы считае­те главным?

— Брак с Денисовым. Никуда не денешься. Это все изменило — мою музыкальную ориентацию и всю мою будущую жизнь в профессии.