Эдисон Денисов — композитор с ярко выраженным собственным стилем, узнаваемым по нескольким тактам почти любого сочинения. При многогранности его творчества, свойственной любому большому композитору, для меня Денисов — прежде всего лирик. Тонкость его лирики наследует устремлениям в этом направлении в русской и французской культурах. У Гризе есть высказывание о жертвовании тематизмом ради протяженности как таковой. Как идеально с этими мыслями монтируется фактурная основа лирического тематизма Денисова, его знаменитые мелодические «кружева»! Это был новый для российской музыки взгляд на музыкальный материал и его возможности в реализации формы.

Денисов — это яростный, убежденный и бескомпромиссный борец за продвижение современной музыки. Заметим важную деталь: не своей музыки, а музыки коллег — друзей, единомышленников и учеников. Убежден, что данной фразы недостаточно, чтобы определить его стержневую роль в этой борьбе в музыкальной жизни 1970–1990-х годов. Его отношение к новой музыке напоминало рыцарское служение избранной идее.

По сей день в Союзе композиторов Москвы сохраняется и активно действует секция АСМ-2, создателем и первым руководителем которой был Эдисон Денисов. Сейчас ее возглавляет Виктор Екимовский. И хотя роль, которую ей предназначал Эдисон Васильевич, она давно выполнила, выяснилось, что и сейчас Ассоциация способна консолидировать вокруг себя тех композиторов 1940–1960-х годов рождения, которые стараются быть верными заветам ее организатора. АСМ-2 по сей день является для нас основной площадкой для обмена мнениями, обсуждения произведений друг друга, приглашения интересных гостей и так далее.

Разница в 23 года с Эдисоном Василье­вичем определяет многое в моих мыслях о нем. Перебрав в памяти ряд воспоминаний, я решил остановиться на восьми эпизодах, которые, как мне кажется, высвечивают разные стороны характера Денисова.

Мое первое знакомство с именем Денисова произошло за пределами консерватории. В 15 лет я поступил в Гнесинское училище (ныне Гнесинский колледж) на теоретический факультет. Заведующая теоре­тическим отделом Вера Алексеевна Кириллова привела меня познакомиться с педагогом по композиции: это был Олег Константинович Эйгес. С огромной копной седых волос выглядел он, как мне тогда показалось, достаточно свирепо. Вера Алексеевна собиралась было откланяться, но Эйгес решил протестировать меня таким вопросом, который заставил ее задержаться: «Ну-с, молодой человек, а как Вы относитесь к музыке композитора Денисова?» Вопрос меня озадачил: я никогда прежде не слышал этого имени и нерешительно промямлил в ответ, что современную музыку слушал только по радио. И это было правдой. Помню по «Голосу Америки», который нещадно глушили, краткую заметку о первом исполнении «Симфонии» Лючано Берио с фрагментом из скерцо и рассказом о невероятном количестве цитатного материала. Это было как раз в 1968 году. Радиостанции я, естественно, Эйгесу не назвал. Отреагировал он так: «Ну пока, слава Богу, эту музыку по радио не транслируют». Помолчал немного и добавил: «И имейте в виду, я считаю, что это вообще не музыка!»

Второй эпизод — первый личный контакт в консерватории. Это был экзамен по чтению партитур на первом курсе. Опять для меня все сложилось крайне неблагопри­ятно. У большинства композиторов к этому предмету отношение было таким: если вы умеете читать партитуры, то он вам, вообще-то, и не нужен, а не умеете — вроде как и не поможет. Педагогом моим была Татьяна Алексеевна Чудова, с которой мы успели только познакомиться: вскоре она ушла в декретный отпуск, рожать своего первенца, Ивана Паисова, ныне известного гобоиста. Долго решали, кому меня отдать. В итоге определили к Виктору Суслину, который в тот момент уже «сидел на чемоданах» перед отъездом в Германию на пмж. Ему лишние студенты в такой момент тоже не были подарком. Подойдя к экзамену явно не в той степени готовности, как следовало, я попал в руки Эдисона Денисова. Пока другие члены кафедры инструментовки углублялись в проверку письменных работ — в моем случае это было двуручное переложение первой части Пятой симфонии Малера, — он взялся проверять мои практические навыки в чтении партитур. Выглядел я неважно. Меня, видимо, пожалели, так как я не по своей воле оказался практически без педагога, и поставили-таки пятерку. Но я понимал, что Денисов с этим не мог согласиться. Не помню деталей, но помню свое внутреннее резюме: он показал мне новый, ранее незнакомый уровень работоспособности, необходимый для решения учебных задач. Это ощущение еще более укрепилось после его лекций об ударных инструментах в рамках курса инструментоведения для композиторов. Чуть позже похожее ощущение вызвало знакомство с Юрием Николаевичем Холоповым.

Фраза Эдисона Васильевича: «Когда я приехал в Москву, я не знал Шестой симфонии Чайковского и думал, что Бела Барток — это женщина», — стала среди студенчества тех лет крылатой. Она обретала силу и смысл, только будучи произнесенной музыкантом, вероятно, максимально возможной тогда степени эрудированности. Было в ней и что-то по-русски разухабисто-безалаберное, и беспощадность к себе, и какая-то дружеская поддержка: дерзай, и все у тебя получится. Я ее впервые услышал от своего друга и сокурсника Сергея Павленко, ученика Денисова по инструментовке, и в памяти она крепко сплелась с тем единственным экзаменом, который у меня принимал Эдисон Васильевич.

Третий эпизод — первое появление Денисова на кафедре композиции, которое сохранила память. Альберт Семёнович Леман, с 1972 года возглавлявший кафедру, очень долго, до 1990-х годов, не соглашался на этот шаг, хотя заявления от студентов с пожеланием учиться у Денисова именно по композиции появлялись регулярно. Понятно, что такие деликатные вопросы публично не обсуждались, но в слухах чаще всего фигурировала версия о тяжелом характере Денисова. Не знаю, насколько он был в курсе этого, но когда, наконец, он пришел на первое заседание кафедры, то оправдал эти ожидания сполна! О чем бы ни заходила речь, Эдисон Васильевич говорил ровно поперек буквально по каждому пункту! Память сохранила некоторые его тезисы, например: «Зачем нам столько студентов-композиторов? Пятьдесят процентов — лишние люди. Зачем столько профессоров композиции? Только что был в Польше, там композицию преподают два человека. Вполне достаточно. Стоит сделать так же и у нас. Зачем брать столько девчонок?» И так далее и тому подобное.

Ничего похожего ранее мне наблюдать не приходилось. Это был Че Гевара, Дон Кихот и Александр Македонский в одном лице. Казалось, он был готов воевать с любой системой в одиночку. В этом пафосе была даже какая-то красота. Шальная красота бойца, встающего во весь рост перед идущими на него танками. Было только одно но: молчаливые взгляды профессоров, у которых он не так давно учился…

Эпизод четвертый по времени очень близок третьему. Это был первый для Денисова экзамен на кафедре композиции. Если мне не изменяет память, класс композиции у Денисова был открыт по заявлению студента-иностранца, который приехал специально, чтобы учиться у него. Так сложилось, что со мной в тот же год произошла точно такая же история, только заявление учиться у меня написала русская студентка, поступившая на первый курс.

На экзамене мы с Денисовым сидели недалеко друг от друга и часто обменивались взглядами. И вот пришла очередь моей студентки — исполнялась ее Соната для скрипки соло. Девушка была очень талантлива — музыка яркая, фактуры интересные, все звучало хорошо; но по форме это было очень длинно, что перекрывало большинство плюсов. А характер у нее был непростой — и справиться с ней, убедить в необходимости сокращений я не смог. Денисов был настроен на том экзамене очень строго, критиковал практически все, даже то, что можно было и похвалить. Сижу, слушаю, думаю, ну всё. Кошмар. Что сейчас меня ждет… Видимо, на моем лице это легко читалось, пока шла музыка. Мы несколько раз встречались взглядами, и я ощущал, что он еле сдерживает в себе желание сказать все сразу и прямо сейчас. Когда музыка закончилась, Денисов резко спросил Лемана, чья это ученица? И Леман, не скрывая удовольствия, ответил: «Нашего молодого педагога — Воронцова». Я опустил глаза и приготовился. И… Денисов замолчал. Он не сказал ни слова в ситуации, когда только ленивый меня не пнул. Для меня так и осталось загадкой почему, но в любом случае это было проявление благородства. В коллективном избиении молодого педагога он участвовать не захотел.

Эпизод пятый. Прошло несколько лет. В Театре Покровского на Соколе ставили оперу Денисова «Художник и четыре девушки». Был июнь месяц — совсем не премьерное время. Я случайно увидел афишу и купил билеты. Немного удивился тому, что никаких разговоров об этом не слышал. Прихожу. Зал почти полный, но ни одного знакомого лица. Только сам Денисов в зале. Издали поздоровались. Он сидел достаточно далеко, и я заметил свободное место рядом. В антракте подошел к нему, он сам предложил сесть рядом. Этот небольшой разговор длиной в один антракт был единственным разговором наедине. Хорошо помню свое главное ощущение: годы, которые я упустил как возможность более тесного общения с ним, — это моя большая потеря. Мне кажется, его удивило мое погружение в его музыку и вопросы о ней. И показалось, что он с удовольствием на них отвечал. Я же рассказывал ему, как использую его музыку в работе со студентами. Он признался, что оперу учили без него и его позвали в первый раз. И это еще не премьера, а просто прогон при зрителях. Поэтому и рекламы никакой не было, а премьера будет осенью.

Помню, задал ему вопрос: «Есть зал. Есть хороший оркестр. Ваш авторский концерт. Назовите программу». Он надолго задумался. Показалось, он честно перебирал все возможные варианты. Наконец, я не выдержал и предложил свою версию: «Фортепианный и Скрипичный концерты. Два моих самых любимых произведения». Он опять задумался и тихо сказал: «А я, пожалуй, соглашусь». Так получилось, что именно эта случайная встреча в театре открыла для меня совершенно другого Денисова. Мягкого, внимательного к собеседнику человека. Я почувствовал то, откуда прорастала удивительная лирика медленных частей Фортепианного и Скрипичного концертов. Я почувствовал то, за что его так любили его ученики.

Эпизод шестой. Вневременной. Как-то на кафедре возник разговор о денисовской манере письма. Основную мысль в разговор подбросил Алексей Александрович Николаев, близкий друг Эдисона Василь­е­ви­ча. Он сказал, что помнит конкретный вечер, когда, придя домой после очередного концерта, Денисов произнес: «Теперь-то я, наконец, знаю, как надо писать музыку. Совсем иначе, чем прежде». Николаев вспоминал, что он сначала не придал этому особого значения. Но именно так и произошло! Буквально со следующего дня Денисов резко поменял свой язык. И это было как прорыв с невозможностью возврата.

Несколько лет назад «Студия новой му­зы­ки» в Камерном зале филармонии представила интереснейший концерт: студенческие работы ставших впоследствии знаменитыми композиторов. Среди них запомнилась Фортепианная сюита Альфреда Шнитке и Трио Денисова. Особенно поразило Трио — серьезной технической работой в совершенно нетипичной для Денисова манере. Но это была тоже очень хорошая музыка! Как такая метаморфоза могла произойти в одну ночь?

Любопытно и вот что. Именно в эти 1950-е годы Дьёрдь Лигети пишет несколько статей о музыкальной форме, и в одной из них есть такая, ставшая крылатой, фраза: «Если вы однажды проснулись и сказали себе «ну теперь-то я знаю, как писать музыку», — вы закончились как композитор». Что это? Случайное пересечение фраз? Или вечное желание Денисовым парадокса? Даже если в этих событиях нет никакой связи, в них все равно есть совпадение мистическое и оттого не менее впечатляющее.

Эпизод седьмой. Денисов — организатор встреч с друзьями-композиторами в Московской консерватории. Таких встреч было много. Но память сохранила те, когда случались какие-то незапланированные казусы, с которыми организатору приходилось справляться. Удавалось это Эдисону Васильевичу, как правило, легко и непринужденно. Первое, что вспоминается, — концерт Алемдара Караманова в Рахманиновском зале. Для моего поколения московских композиторов фигура Караманова была несколько загадочной. Не было ни одной встречи со Шнитке или с Денисовым, на которой бы из их уст не прозвучало это имя, причем оба отзывались о нем в самой превосходной степени, признавая за ним приоритет лидера. А музыки Караманова мы знали мало или совсем не знали. Денисов сказал краткое вступительное слово. На двух роялях были исполнены два фортепианных концерта. Публики собралось много, она была неслучайной, и в этом была заслуга Денисова. Теплый прием был гарантирован. Хотя лично на меня музыка произвела несколько странное впечатление. Было ощущение, что говорили о чем-то одном, а звучало другое. Но Денисов четко исполнял роль гостеприимного хозяина. Ему показалось мало концерта, и он пригласил автора на сцену побеседовать с публикой и ответить на воп­-
росы. И тут его поджидал совершенно не­ожи­данный казус. Отвечая на странный воп-
рос о том, что автор хотел сказать начальной фразой концерта, Караманов подошел к роялю, повторил этот фрагмент, что-то объяснил, — и вдруг фраза за фразой стал описывать, что он хотел сказать во всем своем концерте. Так как от микрофона он отошел, слышно было плохо. Первые пять минут публика терпеливо слушала, потом заерзала. Ситуация явно начала выходить из-под контроля. Денисов бросал гневные взгляды в зал, который забурлил, обсуждая происходящее. Единственным человеком в зале, который не чувствовал этой неловкости, был сам Алемдар Караманов, с упоением рассказывающий о своем произведении. Происходящее стало обретать комичные черты: шикающий на зал Денисов, все более азартный Караманов, пытающийся докричаться до аудитории, уже неспособная сдерживаться публика — все это превратилось в какую-то фантасмагорию, пока, наконец, Денисов сам не заулыбался и не пришел на помощь другу, прервав оратора и быстро закруглив встречу. Закончилось все овациями и Денисову, и Караманову.

Эпизод восьмой. Эта встреча с Эди­соном Денисовым оказалось последней.

Шло обычное заседание кафедры в 35-м классе. Денисов лечился, попав под череду операций после тяжелой автомобильной аварии на Минском шоссе. Передвигался он с трудом, но держался настолько достойно, насколько это было в принципе возможно. Долгое время на кафедре он не появлялся. И вдруг во время заседания неожиданно открылась дверь, и, медленно передвигаясь, опираясь на палку, вошел Денисов. Он остановился и окинул взглядом всех присутствующих. Поздоровался. Все встали. Обращаясь ко всем, объяснил, что уезжает во Францию на очередную операцию и хотел бы попрощаться. После этого он пожал всем руки, сделав это неспешно и, как казалось, с ощущением каждой проходящей секунды времени. При рукопожатии смотрел в глаза. Все это происходило в полной тишине — было ощущение, что ему не хотелось слов. Обведя взглядом висевшие в классе портреты Мясковского, Шостаковича и других своих учителей и уже ушедших коллег, кратко и сухо попрощался. Получил нестройный хор пожеланий удачной операции и вышел. После того как дверь закрылась, довольно долго никто не нарушал наступившей тишины. Эта операция оказалась последней.

Возьму на себя смелость утверждать, что Денисов в отечественной музыке был фигурой такого уровня, что отразился творчески в каждом из композиторов после себя. Если рассматривать композиторов, ориентированных на новый современный язык, — все, без преувеличения, испытали на себе его влияние вне зависимости от того, кто у кого учился.

Наряду с Альфредом Шнитке, Эдисон Денисов встал в один ряд с композиторами нового интеллектуального уровня — такими как Пьер Булез, Карлхайнц Штокхаузен, Лючано Берио, Дьёрдь Лигети — гигантами и исполинами музыки второй половины ХХ века.

А как приятно бывает на экзамене в консерватории услышать из уст студента о соотношениях стабильных и мобильных структур и порадоваться за Денисова, что написанные им теоретические статьи актуальны!

В своем классе композиции Московской консерватории я часто рекомендую студентам именно с помощью сочинений Эдисона Васильевича добиваться в своей музыке независимости ритма от метра. А в этой области музыкального языка за весь ХХ век в русской музыке появились лишь две резко выделяющиеся персоны: Александр Скрябин и Эдисон Денисов.

Каждый раз на пути в Рузу, проезжая злополучное место, где случилась та самая авария, я думаю: а ведь он бы мог и сейчас быть среди нас, так как невероятно любил жизнь.