Взаимоотношения Дмитрия Шостаковича и фольклориста, исследователя музыкальной культуры восточноевропейских евреев Моисея Береговского в современном музыкознании изучаются в двух основных ракурсах. Во-первых, эта проблема привлекает ученых, рассматривающих еврейскую тему в творчестве Шостаковича. Во-вторых, она чрезвычайно значима для биографов Береговского, который в самых сложных для себя обстоятельствах обращался к композитору за помощью. Между тем документальные свидетельства, позволяющие говорить о контактах двух крупных деятелей советской музыкальной культуры, весьма скудны, многие материалы до сих пор не опубликованы.

В настоящей статье вводятся в научный оборот новые, ранее неизвестные архивные документы; в ней также собраны и проанализированы разрозненные данные, которые позволяют прояснить характер взаимоотношений ученого и композитора.

Моисей (Арон-Мойше) Береговский (1892–1961) посвятил свою жизнь изучению музыкальной традиции ашкеназских евреев. Собранная им коллекция стала основой пятитомного труда «Еврейский музыкальный фольклор», включающего песни, народную инструментальную музыку, напевы без слов и музыкально-театральные представления (пуримшпили). Несмотря на то что ученый занимался подготовкой к изданию разных частей своего собрания, при его жизни вышел только первый том [5]1. В 1944 году в Московской консерватории Береговский защитил кандидатскую диссертацию «Еврейская инструментальная народная музыка», материалы которой составляли третий том его работы2.

Илл. 1. М. Я. Береговский (1959). Из личного архива Е. В. Баевской
Fig. 1. M. Beregovski (1959). From the personal archive of E. Baevskaia

В 1949 году Кабинет еврейской культуры Академии наук УССР, где работал Береговский, был закрыт, значительная часть его сотрудников репрессирована. В августе 1950 года фольклориста также арестовали. После освобождения (в марте 1955 года) он в течение полутора лет добивался реабилитации. Вернувшись к работе, Береговский попытался обнародовать хотя бы некоторые из материалов свой коллекции, соединив в одном сборнике лирические песни, инструментальные наигрыши и напевы без слов. Публикация уже готовой книги многократно переносилась; в результате она вышла в свет в 1962 году, уже после смерти автора [6].

Дважды в своей жизни, не находя иного выхода, Береговский обращался к Шостаковичу: первый раз — добиваясь реабилитации, второй — отчаявшись дождаться издания последней подготовленной им книги.

Соответственно, основные рассматривае­мые нами материалы относятся к краткому периоду — с 1955 по 1960 год. Это заяв­ление Береговского на имя Шостаковича с просьбой содействовать получению реабили­та­ции, черновики трех писем Береговского к Шостаковичу (от 24 апреля 1956 года и недатированные, написанные в январе и летом 1960 года), копия ответного письма Шостаковича от 6 августа 1960 года. Дополняет этот ряд запрос, присланный Береговскому В. С. Виноградовым, фактически инициировавшим последний обмен письмами с Шостаковичем. Перечисленные материалы на­ходятся в личном архиве внучки Моисея Бе­реговского — Елены Вадимовны Баевской3.

Некоторые из этих документов были из­вестны ранее. Так, письмо Шостаковича от 6 ав­густа 1960 года впервые напечатано в 1992 го­ду в газете «Музыкальное обозрение» [16]4, а повторно (с факсимиле) — в книге, подготовленной дочерью Береговского, Эдой Моисеевной, и Асаром Эппелем5. Там же опубликованы оба письма Береговского к Шостаковичу, относящиеся к 1960 году [2, 131–132, 140–141]. К сожалению, издатели не прокомментировали их. Названные документы помещены в разделе «Фрагменты писем М. Я. Береговского к Исааку Соломо­новичу Рабиновичу и Марии Фёдоровне Порывкиной (1926–1961)», обозначенном в содержании просто «Письма» [2, 95–143]6. В книге нет именного указателя, что еще более затрудняет поиск этих материалов.

Отчасти восстановить контекст переписки и — шире — возможных контактов Шостаковича и Береговского позволяют письма Моисея Яковлевича, адресованные И. С. Рабиновичу7 и М. Ф. Гнесину8, а также документы из Центрального государственного архива литературы и искусства Санкт-Петербурга (ЦГАЛИ), Кабинета рукописей Российского института истории искусств (КР РИИИ) и личного архива Е. В. Баевской.

Говоря об интересе Шостаковича к еврейской музыке, исследователи, как правило, не упоминают Береговского. Однако есть несколько работ, авторы которых высказывают предположение о его значительном влиянии на композитора. Так, Елена Силина считает, что одним из источников сведений о еврейской музыке для ученика Шостаковича Вениа­мина Флейшмана служили материалы из киевской коллекции: «В этом ему вполне мог содействовать Шостакович, который был хорошо знаком с М. Я. Береговским, собирателем и исследователем еврейского фольклора, проживавшим тогда в Киеве» [20, 399].

Джудит Кун полагает, что материалы Бе­ре­говского стали важным ресурсом для са­мого Шостаковича. Исследовательница касается этого вопроса в двух работах, вышед­ших в 2010 году, — в статье «Смех сквозь слезы: Шостакович и еврейская музыка» [28] и в кни­ге, посвященной семи первым квартетам [29]. В обоих случаях Кун упоминает о кандидат­ской диссертации Береговского, которая имела хождение в стенах Московской консерватории в январе 1944 года. В книге исследовательница добавляет: «Хотя нет прямых свидетельств, что Шостакович видел эту коллекцию, композитор, бесспорно, знал Береговского лично и высоко ценил его работу» [29, 45].

Аргументы, которые Кун приводит в подтверждение своего предположения, в этих работах различаются. В статье автор ссылается на интервью, опубликованное в газете «The New York Times» в 1945 году, где Шостакович сказал: «Мне нравятся еврейские народные песни. Не знаю почему. Возможно, оттого, что той зимой я услышал много еврейской народной музыки от человека по имени Березовский [sic], который собрал три тома такой музыки и показал их мне» [31]9. В книге же интервью не упоминается, а доказательствами контактов двух музыкантов в 1940-х годах служат помощь в реабилитации, оказанная Береговскому Шостаковичем в 1956 году, и письмо Шостаковича 1960 года, то есть события и факты, относящиеся к более позднему времени.

Еще одно издание, в котором фамилии двух деятелей музыкальной культуры постав­лены рядом, — книга Элизабет Уилсон, вышедшая в 1994 году и переведенная на русский язык в 2006-м. В ней приведен рассказ Рафаила Хозака10: «В 1948 году в Кие­ве Шостакович познакомился с замечательным собра­нием еврейской народной музыки. Фо­но­граммы 50 000 песен хранились в этно­гра­фическом кабинете Института фольк­лора Украинской академии наук, возглавляемом Моисеем Береговским. В 1938 году он опуб­ликовал сборник под заглавием “Еврейские народные песни”. Записи были уничтожены немцами в начале войны. Береговский снова собрал значительное количество записей. В 1946 году он защитил в Московской консерватории диссертацию “Еврейская народная клезмерская музыка”. Официальным оппонентом был Шостакович. Он с ог­ромной симпатией относился к Береговско­му. В 1948 году в Киеве был выдан ордер на арест Береговского. Дмитрий Дмитриевич попросил его срочно приехать в Москву, и Береговский некоторое время жил в квартире Шостаковича. Здесь его не осмелились арестовать, и Шостакович не отпускал Береговского, пока не добился отмены ордера» [21, 271]11.

Замечательный по своей концент­риро­ван­нос­ти и выразительности нарратив, в ко­то­ром миф и реальность трудноразделимы, значительной частью ученых принимается без критического осмысления. Мы видим, что новое поколение исследователей ссылается на эти воспоминания как на объективные данные12, тем более что сама Уилсон предлагает относиться к ним как к собранию подлинных свидетельств очевидцев [21, 10]. Не разбирая этот текст подробно, скажем лишь о деталях, которые касаются Шостаковича. В 1948 году композитор не ездил в Киев. Годом ранее он побывал там по пути из Праги в Москву (4 июня 1947 года — Прага, Киев; 5 июня — Москва), а затем посетил этот город только 3–4 октября 1950 года [14, 181]. Защита диссертации Береговского проходила 19 января 1944 года13, официальными оппонентами выступали К. В. Квитка и В. А. Белый14. Арест фольклориста, увы, состоялся.

К сожалению, мы не располагаем докумен­та­ми (письмами, дневниковыми записями, фотографиями), которые могли бы стать под­тверждением контактов Шостаковича и Бере­говского до 1955 года. Единственным прямым свидетельством являются процитированные выше слова композитора, сказанные в интервью Роберту Магидову (Magidoff) для газеты «The New York Times». Разговор с журналистом начался с обсуждения симфоний, затем перешел к «Трио памяти Соллертинского», в связи с которым и возникла тема использования Шостаковичем фольклора — как русского, так и еврейского. Беседа шла в московской квартире, в комфортной обстановке (в какой-то момент ее прервал своим появлени­ем шести­летний сын Дмитрия Дмитриевича Максим), так что ошибку в фамилии фольклориста трудно списать на плохую акустику или отсутствие у корреспондента возможности задать уточняющий вопрос. По-видимому, Шостакович не мог точно вспомнить фамилию ученого.

В интервью не упомянута сама защита, од­нако указание на достаточно краткий период, когда композитор мог познакомиться с боль­шим корпусом материалов («той зимой»), интерпретируется однозначно. Защи­та диссертации, посвященной еврейской музы­ке, была отнюдь не рядовым событием — един­ственным за весь период существования СССР. Ей наверняка предшествовали пре­два­рительное знакомство с работой и ее обсуждение на факультете (в присутствии автора). Машинописный текст диссертации в соответствии с общими правилами поступил в консерваторскую библиотеку. Контакты Шостаковича, занимавшего должность про­фессора консерватории, с Береговским в то вре­мя, возможно, ограничивались проце­дурами, непосредственно связанными с защитой, и все же они предполагали более или менее формализованное узнавание музы­канта-профессионала — коллеги, принимавшегося в научное сообщество.

Под упомянутыми Шостаковичем в интервью «тремя томами такой (то есть еврейской. — Е. Х.) музыки», вероятно, подразумевались еще не изданные материалы: сборник любовных и семейно-бытовых песен или же корпус нигунов, диссертационное исследование с объемным нотным приложением «Еврейская инструментальная музыка» и более чем в два раза превышающий ее по объему том «Еврейские народные театральные представления», который уже тогда оценивался коллегами Береговского как будущая докторская диссертация15.

С последним трудом Шостакович мог познакомиться раньше, весной 1941 года, будучи профессором Ленинградской консерватории. Согласно дневниковой записи М. О. Штейнберга16 от 12 мая, в тот день Береговский читал в консерватории доклад о еврейских народных театральных представлениях: «Днем доклад Богданова-Березовского — весьма обширный, но довольно поверхностный. Вечером продолжение; потом пошел в консерваторию на доклад Береговского о “пуримшпилях” 17, 18 веков, что оказалось довольно интересно»17.

Это единственный раз, когда Штейнберг упомянул в дневнике своего бывшего ученика. Береговский поступил в Петроградскую консерваторию в 1922 году, уже имея за спиной четыре года Киевской консерватории в классе теории композиции Б. Л. Яворского18. Он проучился не менее полутора лет, но полностью окончил лишь один курс19. В это же время у Штейнберга учился и Шостакович. Были ли молодые люди знакомы? Скорее всего, нет. Их разделяла значительная разница в возрасте (14 лет), к тому же Шостакович занимался уже на курсе форм (последнем в длинной череде композиторских дисциплин20), тогда как Береговского зачислили на II курс гармонии. Занятия этих курсов проходили раздельно. Предположительно в 1922/1923 учебном году Митя Шостакович прерывал занятия у Штейнберга, поскольку заканчивал фортепианный факультет; вдобавок он перенес тяжелую болезнь, вынудившую его лечиться в Крыму [1, 135, 140].

Не способствовали близкому знакомству и другие обстоятельства: Береговский уже был женат, работал в нескольких местах (преподавал хоровое пение), то есть, по-видимому, жил в достаточно напряженном ритме, оставлявшем не слишком много места для общения за рамками учебных занятий. Наконец, сам он чувствовал себя достаточно скованно в столичном городе, среди молодых людей, авангардных эстетических предпочтений которых, он, скорее всего, не разделял. В письме к М. Ф. Гнесину от 23 ноября 1942 года он признавался: «Когда я поступил в Ленинградскую [Петроградскую] консерваторию <…> мне было уже 29 лет. И когда я <…> очутился в классе теории композиции, я стал проверять свое право на творчество и свои данные композиторские, то мне казалось, что источник высох, от композитора у меня очень мало осталось. Потеряв веру в себя, я не знал, зачем мне нужна техника композиторская и при первой трудности (в данном случае семейного характера — жена заболела и врачи настаивали на оставлении Ленинграда) я оставил консерваторию»21.

Мы имеем лишь свидетельства того, что Береговский и Шостакович могли познакомиться в годы учебы, но никаких, даже косвенных, доказательств у нас нет. Возможно, что Штейнберга на свой доклад в мае 1941 года пригласил сам Моисей Яковлевич, но неизвестно, присутствовал ли на нем Дмитрий Дмитриевич. Подобных пунктирных, «ускользающих» линий в биографии Береговского немало. Исследователю в таких случаях остается надеяться на то, что со временем станут известны новые факты, которые помогут восстановить недостающие звенья.

Можно назвать как минимум одно крупное публичное мероприятие, где присутство­вали как Шостакович, так и Береговский, — Первый всесоюзный съезд Союза компози­торов СССР (19–26 апреля 1948 года). Шо­стакович выступал на шестой день, его речь была обнародована в стенографическом отчете съезда [19, 343–346]. Об участии в нем Береговского свидетельствует выданный ему мандат «с правом решающего голоса»22. В опубликованных материалах какие-либо упоминания о еврейской музыке отсутствуют. Тем не менее либо фольклорист делал доклад, либо его фамилия звучала с трибуны, о чем известно из отчета о ходе работы съезда в еврейской газете «Eynikayt». Отдельный абзац в нем повествует об «интенсивной работе фольклориста М. Береговского, кото­рый собирает еврейские народные песни и связывает свои научные интересы с практической деятельностью композиторов» [32].

«В параллель» к судьбе Шостаковича через год после съезда, в марте 1949 года, в газете «Радянська Украïна» появится статья — своеобразный местный аналог «Сумбу­ра вместо музыки», — в которой заклеймят нескольких киевских композиторов и музыко­ве­дов [9]. В том числе Береговского.

В личном архиве Шостаковича письма Береговского не сохранились, но некоторые их черновики отложились в архиве Е. В. Баевской. Заглянем в эти документы и соотнесем их со сведениями из других имеющихся у нас источников, чтобы составить представление о характере взаимоотношений двух музыкантов.

Имя Шостаковича появляется в письмах Береговского летом 1955 года, когда, вернувшись из лагеря и не имея права проживания в Киеве, он пытался добиться восстановле­ния в Союзе композиторов УССР, чтобы получить пристанище в Доме творчества в поселке Ворзель, в 25 километрах от украинской столицы. Впервые Шостакович упомянут 27 августа: ученый поведал И. С. Рабиновичу о том, что к двум людям, проявляющим к нему «хорошее товарищеское отношение» (Белому и Шостаковичу), добавился еще один — Филиппенко [2, 113]23. Через полторы недели, 5 сентября, Береговский сообщал своему другу: «Из Москвы я пока ничего не получил. Как узнать, сделал ли что-нибудь Дм.[итрий] Дм.[итриевич]?» [2, 113]. Еще через пять дней, 10 сентября 1955 он снова повторял: «Я из Москвы ничего не получил. Писать ли мне еще раз Дм.[итрию] Дм.[ит­риевичу]? Умоляю тебя, напиши мне, посо­ветуй, что предпринять» [2, 114].

«Писать ли мне еще раз» — то есть как минимум одно обращение уже было, а поставленные рядом имена Белого и Шостаковича — не воспоминания о защите диссертации (где Белый выступал оппонентом), а результат недавно восстановленных связей. «Как узнать?» — спрашивает Береговский не столько друга, сколько себя самого: ему явно кажется неудобным или даже невозможным напоминать о просьбе или выяснять состояние дел напрямую.

Письмо Шостаковича к другу Левону Атовмьяну24, отправленное из Комарова несколько раньше — 21 июля 1955 года, — показывает, что тем летом композитор действительно восстанавливал в памяти давнее знакомство.

Дорогой Лева!

Зайди как-нибудь ко мне. У меня на столе лежит адресная книжка с алфавитом (твой подарок). Посмотри на букву «Б» Береговский и сообщи мне имя и отчество его и его жены (цит. по [12, 299]).

Эта лаконичная просьба дает понять, что знакомство не было близким (композитор не помнит имени) и состоялось относительно поздно. Можно предположить, что запись появилась в 1944 году в связи с защитой, на которой могла присутствовать и жена Береговского Сарра Иосифовна, жившая тогда в Москве вместе с мужем и дочерьми.

Следующий документ — машинописный черновик заявления, оформленный по всем правилам официального документа, — датирован 20 ноября 1955 года25.

Депутату Верховного Совета РСФСР
Дмитрию Шостаковичу

Береговского Арон-Мойше Янке­ле­ви­­­ча 1892 г.[ода] рожд.[ения]. Канди­да­та искусствоведения, ст.[арше­го] научного сотрудника, б.[ывшего] зав.[едую­щего] отделом фольклора Каби­не­та еврейской культуры АН УССР, б.[ывше­го] чл.[ена] Сою­за Советск.[их] композиторов Украины

Заявление

Обращаюсь к Вам, уважаемый Дмит­рий Дмит­риевич, по следующему поводу:

Вы знаете меня как музыковеда-­фольк­лориста. Свыше 20 лет я работал в Академии наук УССР в качестве ст.[аршего] научного сотрудника. В 1949 г. Кабинет еврейской культуры АН УССР, где я заведовал фольк­лорным отделом, был закрыт, а несколько научных сотрудников этого кабинета были репрессированы. 18 августа 1950 г. был арестован и я. Я был подвергнут издевательскому следствию. Грязными и гнусными методами мои следователи состряпали дело, и бывш.[ее] Особое совещание при МГБ СССР осудило меня по ст.[а­тье] 54-10, ч.[асти] II и 54-11 УК УССР к 10 годам И[справительно-]Т[рудовых] Л[агерей] с конфискацией имущества без поражения в правах. Я был заключен в лагерь особого режима, где пробыл 4 1/2 года. 15 марта с.[его] г.[ода] досрочно освобожден по тяжелому недугу.

Я и моя жена неоднократно подавали в Прокуратуру СССР жалобы с просьбой пересмотреть мое дело. В ответ на наши жалобы прокуратура СССР сообщала, что мое осуждение признано правильным и жалобы оставлены без удовлетворения.

Если в условиях порочной практики моих следователей в 1950 г. ничтожный материал, добытый от репрессированных свидетелей, мог считаться годным для обви­нения, то совершенно непонятно, как это Прокуратура СССР могла сейчас по материалам этого дела заключить, что я правильно осужден? Сейчас все научные сотрудники бывш.[его] Кабинета еврейской культуры АН УССР реа­билитированы. Этот факт озна­чает провал версии о том, что Кабинет еврейской культуры АН УССР был очагом националистическим. Тем самым отпадает и версия о моем якобы национализме.

Я вновь и вновь категорически заяв­ляю, что я никакого преступления против Советской власти не совершал. Я никогда винов­ным себя не признавал. Лишь удручающее физическое и моральное состояние, до которого меня довели мои следователи и их угрозы применить репрессии в отношении моей семьи вынудили меня подписать протоколы, которые мне подсовывались следователями. Моим гражданским долгом является до последнего издыхания добиваться торжества правды. Но меня угнетает моя беспомощность в этом деле. Как этого добиться? Как доказать, что я совершенно невиновен?

Много месяцев я добиваюсь приема у ге­нерального Прокурора тов. Руденко Р. А.26, или приема хотя бы у его заместителей, три раза я специально с этой целью приезжал в Москву, но добиться приема мне так и не удалось. 2-го июля с.[его] г.[ода] я был допущен на прием к зам.[естителю] нач.[альника] отдела по спецделам тов.[арищу] Холявченко27. Я ожидал, что в высшем органе советского правосудия я найду внимательное отношение к судьбе советского человека. Но я ошибся. Разговор с т.[оварищем] Холявченко убедил меня в том, что мое дело проверялось формально-бюрократически. Товарищи, которым была поручена проверка дела, не стремились, очевидно, вникнуть в существо вопроса, а лишь скользили по поверхности следственных «материа­лов» и фор­мулировок.

Дмитрий Дмитриевич! Вы знаете, что я всегда честно и искренне стремился отдать строительству советской музыкальной культуры все свои скромные силы, знания и способности. Вы знаете, что в меру сил своих работал в области народной музыки (еврейской, русской, украинской и башкирской). Я и сейчас мог бы остаток жизни посвятить любимому делу и внести свой вклад в советское музыкознание.

Умоляю Вас, искренне уважаемый Дмит­рий Дмитриевич, помогите мне добиться справедливого решения по моему делу, добиться полной реабилитации и возвращения в семью советских людей как полноправного гражданина.

Береговский

Более полное изложение моего дела Вы найдете в приложенной копии моей жалобы на имя Генерального Прокурора. Прилагаю также копию письма депутата Верховного Совета СССР М. Ф. Рыльского28.

«Вы знаете меня как музыковеда-фольклориста», «Вы знаете, что в меру сил своих работал в области народной музыки (еврейской, русской, украинской и башкирской)» — почти как заклинание повторяет Береговский. Здесь нет отсылок ко временам учебы в консерватории, зато есть упоминание о башкир­ской музыке, к которой Береговский обратился, будучи в эвакуации в Уфе. Так, 9 августа 1942 года он сообщал Гнесину: «Этот год я работал над башкирским музыкальным фольклором — записал свыше 100 нар.[одных] песен, написал работу о башк.[ирских] нар.[одных] муз.[ыкальных] инструментах»29. Береговский также впервые зафиксировал там песни украинских переселенцев Башкортостана [4; 3, 92]. Таким образом, отсылка сделана ко времени защиты диссертации, когда Береговскому, скорее всего, задавали вопросы о его недавних работах и о том, с фольклором каких народов, кроме еврейского, ему приходилось иметь дело.

22 ноября 1955 года произошло событие, которое дало Береговскому надежду на ускорение решения по его реабилитации: Военная коллегия Верховного Суда СССР отменила приговор в отношении осужденных в 1952 году членов Еврейского антифашистского комитета из-за отсутствия в их действиях состава преступления. 10 декабря Береговский, находившийся в Москве, писал дочери: «В числе реабилитированных и Д. Гофштейн30, имеющий ко мне отношение. Я списал копию справки о нем и переслал Дм.[итрию] Дм[итриевичу]. Если до понедельника он нам не позвонит или [не] напишет, то я начну ему звонить»31.

Мы видим, как поменялся модус ожидания: Береговский уже не мечется, не понимая, можно ли что-либо предпринять, однако по-прежнему выдерживает паузу, надеясь, что Шостакович свяжется с ним сам.

Почти всю зиму 1955/1956 года Береговский жил в Москве у знакомых, хлопоча о своем деле. 27 января 1956 года его жена сообщала ему: «Только что получилось письмо от Д.[митрия] Д.[митриевича] на форменном бланке деп.[утата], где он тебе <…> сообщает, что твое заявление он отправил по назначению <…> с просьбой ускорить пров[ер­ку]. Переслать ли тебе это письмо и куда?»32

Однако пересмотр дела затягивался. 4 марта 1956 года Береговский из Москвы писал дочери: «Вы знаете, что Дм.[итрий] Дм.[итриевич] послал от себя на Пушк.[инскую]33 заявление и характеристику. Я получил из Прок.[уратуры] открытку, что дело проверяется. С отчаяния решил теперь разо­слать заявления в разные высокие места34. Авось это ускорит ответ. Через неделю опять пойду на Пушкинскую. Скажут ли мне что-либо новое или опять трафаретный ответ: “Проверяется...”»35.

Береговский ходит по разным инстанциям сам и снова просит Шостаковича о ходатайстве, на этот раз личном:

24 апреля 1956 г.[ода]

Уважаемый Дмитрий Дмитриевич!

Согласно нашему уговору, сообщаю Вам новое по моему делу.

На днях моя жена была в Прокуратуре СССР у тов.[арища] Климовой. Последняя обещала доложить о моем деле тов.[арищу] 

Руденко. Руденко в тот день не было в Прокуратуре, и Климова доложила «руководству», как она выразилась. По ее словам, приняты все меры к ускорению пересмотра моего дела.

Был бы очень Вам благодарен, если бы Вы мне сообщили, не отказались ли Вы от мысли при личной встрече с тов.[арищем] Руденко поговорить о моем деле. Говорят, что 7-го мая Руденко будет принимать.

Извините, ради бога, что я отвлекаю Вас от работы. Так хочется избавиться, наконец, от гнетущих остатков гнусного «дела» моего, так хочется стать наконец полноправным советским человеком не только «по содержанию, но и по форме»!

Искренне уважающий Вас
М. Береговский36

Решение о реабилитации было принято 22 июня 1956 года.

Илл. 2 а, б. Черновик письма М. Я. Береговского Д. Д. Шостаковичу от 24 апреля 1956 года. 
Из личного архива Е. В. Баевской
Fig. 2 a, b. M. Beregovski to D. Shostakovich. April 24, 1956. Draft letter.
From the personal archive of E. Baevskaia

Исследователям хорошо известно, что к Шостаковичу — депутату Верховного Совета37 — обращались с самыми разными вопросами многие люди [26, 59–61; 10, 399–401, 410–411, 469–473; 11]. Казалось, что ходатайства Дмит­рия Дмитриевича было достаточно для уре­гулирования любых сложных вопросов. Не оттого ли в воспоминаниях Хозака Шостакович предстает настолько всесильным защитником, что человека, пользующегося его гостеприимством, «не осмеливаются арестовать»?

В жизни все оказывалось намного сложнее: одиннадцать месяцев прошло с того дня, когда композитор попросил Атовмьяна напомнить имя и отчество Береговского. По косвенным признакам мы понимаем, что в течение всего этого периода Шостакович пытался помочь: звонил, рассылал ходатайства и даже обращался в прокуратуру лично. Как становится понятно из письма Береговского к дочери от 24 марта 1956 года, Шоста­кович составил на него характеристику. Данный документ как новый в деле и стал официальным юридическим поводом для его пересмотра38.

Для самого Береговского мучительный период растянулся на еще более долгое время. Первый отказ в пересмотре дела Моисей Яковлевич получил еще в сентяб­ре 1954 года, второй — в апреле 1955-го. Лишь после этого он обратился за помощью к композитору.

Приведенные нами документы не только очерчивают контур событий. Рассматривая их в контексте другой корреспонденции Береговского, мы видим, что обращения к Шостаковичу составлялись заранее, обсуждались с друзьями и редактировались (другим адресатам — например Рабиновичу, Гнесину, А. Ш. Гурштейну39 — Моисей Яковлевич писал без черновиков). Их тон также заметно отличается от другой деловой и дружеской переписки. В общении с другом или с дочерью Береговский рассуждает о Шостаковиче все более непринужденно, однако в письмах к самому композитору сохраняет витиеватый дипломатичный стиль: «Был бы очень Вам благодарен, если бы Вы мне сообщили, не отказались ли Вы от мысли…». Мы видим, что между Шостаковичем и Береговским всегда держалась дистанция, и их сближение не переходило границы, за которой начинается дружба.

Тем не менее установившиеся отношения очень много значили для фольклориста. Это подтверждает эпизод, рассказанный им в письме к Исааку Рабиновичу от 22 декабря 1957 года: «Я был на концерте Шост[аковича]. В перерыве зашел в артистическую, и он меня очень сердечно принял. Получился даже маленький казус. Я зашел в артистическую и стал его разыскивать, а комната, как Вам известно, большая, народу много. Наконец, я заметил Дм.[ит­рия] Дм.[итриевича] за круглым столом, в глубине левого угла, а за тем столом группа “ведущих” киевских композиторов. Я направился к столу, а Дм.[итрий] Дм.[итриевич] поднялся ко мне навстречу. Мы пожали друг другу руки, и я только хотел заговорить, но оказалось, что это их фотографируют и я расстроил группу почти в самый решительный момент. Я это заметил и стал в сторону. По окончании съемки он подошел к нам (я стоял вместе с Гозенпудом40). Успех был колоссальнейший. Концерт был трижды повторен, и все с успехом. Зал давно не видел столько публики и такого энтузиазма» [2, 124].

Насколько важным для Береговского был дружеский жест Шостаковича, становится понятным из горькой фразы, адресованной Рабиновичу месяцем ранее, 20 ноября 1957 го­да: «Ни С[оюз] С[оветских] К[омпозиторов] У[краины], ни музыковедческая комиссия на­ша, украинская, мне не только не делают никаких предложений о какой бы то ни было работе, но и притворяются, что вовсе и не видят меня и не знают меня» [2, 124].

Вновь ученый обратился к Шостаковичу за помощью только в 1960 году, борясь за издание своей последней книги. К ее подготовке он приступил после предложения С. В. Аксюка41 летом 1956 года. Он несколько раз перерабатывал собранный ранее материал — за двадцать лет, прошедших с выхода первого тома его труда, поменялись подходы к публикации фольклорных сборников. Одна­ко выпуск уже готовой книги вновь и вновь откладывался.

В письме к Рабиновичу от 4 января 1960 го­да Моисей Яковлевич рассказывает, что занимавшийся редактурой книги Л. Н. Ле­бединский42 через друзей Береговского посоветовал ему официально обратиться за поддержкой к композиторам, занимающим видные посты: Шостаковичу, Кабалевскому и Хренникову43. «Я считаю, что эта переписка очень мало или ничего не даст. <…> Ведь осложнения от того, что это сборник еврейских материалов, и пусть мне это скажут. Других причин им не придумать, — их нет», — рассуждал фольклорист [2, 128–129]. Однако в том же послании он добавил, что уже через два дня начал продумывать детали обращения, а 7 января сообщал другу: «Я сегодня же приступил к сочинению письма Дм.[итрию] Дмитриевичу. Первый вариант готов, но отошлю тебе его через пару дней — надо еще подумать кое о чем. Характер письма не просительный. Я ни о чем не хочу и не могу просить. Пишу, что если он считает нужным и возможным — пусть вмешается в это дело (к слову “дело” лезли в голову эпитеты вроде “вопиющее” и пр.[о­чее]. Я от них отказался, ибо это ведь только частный случай большой мерзости). Ладно. Итак, через пару дней все вышлю. Если Шостаковичу я сразу мог написать, то о чем и как писать Хачатуряну и Кабалевскому, не имею никакого представления» [2, 130].

Еще через день, 9 января, Береговский выслал Рабиновичу черновой машинописный вариант текста с просьбой, если друг сочтет необходимым, внести в него поправки. «Посылаю тебе проект письма Шостаковичу. Я его долго сочинял, и оно получилось таким, как я мыслю его. Другое дело, как оно может быть оценено со стороны — не мне судить. <…> Я не мог и не хотел писать “просительное” письмо. Концовка звучит жестко (“если считаете нужным и возможным” и т. д.), но мне кажется, что иначе нельзя писать. Я даже не мог написать обычное “заранее благодарен”… или что-нибудь в этом роде», — пояснял он [2, 130].

В личном архиве Е. В. Баевской сохранился вариант письма с сокращениями и исправлениями. В тексте документа вычеркнутые фрагменты мы заключаем в угловые скобки, а вставки даем курсивом.

Секретарю С[оюза] С[оветских] К[ом­по­­зиторов] СССР Д. Д. Шостаковичу

Глубокоуважаемый Дмитрий Дмит­риевич!

Мне грустно, что я должен обратиться к Вам по поводу явлений далеко не приятных. А смолчать и покорно принять их я не могу.

Согласно устной договоренности с бывшим главным редактором издательства «Советский композитор» С. В. Аксюком, я осенью 1956 г. представил в издательство сборник еврейских музыкально-фольклорных ма­териалов, который и был включен в план 1957 г. В 1957 г. сборник мой не напечатали, и он даже не попал в план 1958 г. Ни от директора, ни от главного редактора я не мог получить вразумительного ответа на вопрос о причине выключения сборника из плана. В начале 1958 г. издательство заключило со мной договор на этот сборник, и я даже получил аванс. Сборник был включен в ре­дакторский план 1958 г. и в издательский план 1960 г. Летом 1959 г. я за свой счет приехал в Москву и вместе с редактором (Л. Н. Лебединским) привел свою работу в пол­ную готовность к печати. Сборник небольшой — 115 номеров (70 песен, 30 инструментальных произведений и 15 напевов без слов). Кроме материалов (кстати, публикуемых впервые), сборник содержит введение (25–28 стр.), переводы текстов и справочный аппарат.

Сейчас я узнал, что моя работа опять выброшена из издательского плана нынешнего, 1960 г. <Новый главный редактор, тов.[а­рищ] Ильин44, находит, что с печатанием еврейских фольк­лорных материалов незачем спе­шить (я не цитирую его, мне известна основ­ная мысль его мотивировки)> несмотря на то, что она, повторяю, полностью отредак­ти­рована.

<Раньше всего отмечу материальный ущерб, который несправедливо причиняется мне издательством. Подготовка материалов, как и сборника в целом, стоила мне немало труда и времени, которые остаются неоплаченными (с момента подачи рукописи — три с половиной года, со времени подписания договора — около 2-х лет). Правда, я научился жить на свою скромную пенсию в 860 руб­лей в месяц, что дает мне независимость и возможность систематически продолжать свою работу. Это, однако, не дает морального права издательству игнорировать мой труд45.>

<Но главное, конечно, не матери­альная сторона вопроса. Я считаю поведение руководства издательства в отношении моего сборника произволом усердствующих чинуш, это поведение, позорящее нас как членов С[оюза] С[оветских] К[омпозиторов], поскольку издательство является органом Союза.>

Дорогой Дмитрий Дмитриевич! Я счи­таю своим долгом довести до Вашего сведения все вышеизложенное. Дело ведь не в моем авторском самолюбии и желании увидеть свою работу напечатанной (что совершенно естественно), дело также не только в материальном ущербе, который мне наносится. Дело главным образом в недостойной линии поведения руководства издательства <в вопросе крайне щепетильном>.

Если Вы считаете нужным и возможным вмешаться в это дело — сделайте это.

С искренним уважением
М. Береговский46.

Это второе официальное обращение к композитору также рождалось в процессе коллективного редактирования, и звучит оно достаточно резко. Общая ожесточенность Береговского была вызвана все нараставшей волной антисемитизма, последствия которой испытал практически каждый член его семьи. Старшая дочь Ира, врач-патологоанатом, не могла устроиться на работу; младшая Эда — переехать в город из маленького шахтерского поселка, где оказалась после окончания учебы; ее мужу отказывали в пуб­ликациях. Тем не менее Береговский старался не акцентировать главных причин задержки издания. «Я не должен подчеркивать (ни в разговорах, ни в письмах), что сборник не печатается, потому что он еврейский. Это само собой разумеется, и все, к кому буду обращаться, поймут это с первого слова», — делился он с Рабиновичем 6 января 1960 года. Возможно, что окончательный текст письма отличался от имеющихся у нас черновых вариантов, но, судя по ответу другу от 5 фев­раля, основной его тон был сохранен: «В письме ты подчеркиваешь мой решительный тон (как положительное явление). Это единственное, что мне остается в моем положении. Это <…> некая разрядка той горечи, которую у меня вызывает подлое ханжеское поведение руководства издательства», — пояснял Моисей Яковлевич [2, 132].

Наконец дело стронулось с мертвой точки: уже в феврале 1960 года Береговский получил из издательства извещение, что книга «будет подготовлена к печати и сдана в производство в текущем 1960-м году»47. Более того, из письма к Рабиновичу от 27 апреля того же года мы узнаем, что приехавший в Киев В. С. Виноградов48 — один из членов бюро Фольклорной комиссии при Секретариате Союза композиторов СССР — встретился с Береговским, ознакомился со всеми рукописями труда «Еврейский музыкальный фольклор» и предложил план публикации трех оставшихся частей [2, 133–134]. В частности, он провел 1 июня объединенное заседание Оргтворческой комиссии и Комиссии музыкальной критики Союза композиторов СССР, на котором состоялось обсуждение томов «Еврейская народная инструментальная музыка», «Еврейские народные музыкально-­театральные представления» и «Еврейские напевы без слов». Часть материалов была рекомендована к изданию, часть — к печати на ротапринте. Однако все усилия, как потом выяснилось, оказались тщетными: осенью фольклорист получил разгромный отзыв рецензента и отказ в публикации книги о еврейской инструментальной музыке [2, 161–181], ротапринтные воспроизведения двух других томов также не вышли.

Параллельно с издательскими хлопота­ми Виноградов выступил и как инициатор последнего эпистолярного контакта Береговского с Шостаковичем. В мае 1960 года, в преддверии совместного заседания двух комиссий он получил от композитора короткое послание с просьбой:

19 мая 1960. Москва.

Дорогой Виктор Сергеевич! Прошу Вас принять тов.[арища] Рубин (еврейская песенница-мелодистка. — В. В.), послушать ее песни и посоветовать ей, что делать с ее песнями. Я посмотрел три ее песни. Мелодия в одной неплохая. Сопровождения, сделанные другими авторами, весьма посредственны. Тов.[арищ] Рубин говорит, что у нее имеется много песен. Посоветуйте ей, куда ей надо обратиться.

Ваш Д. Шостакович [8, 62].

Подчеркнем, что в 1960 году Береговский был единственным в СССР музыковедом-фольк­лористом с ученой степенью, занимавшимся еврейской музыкальной культурой. Однако Шостакович обратился не к нему, а к человеку из близкого круга, «ведающему» музыкой разных союзных республик.

Моисей Яковлевич приехал в Москву для участия в заседании, и, по-видимому, в те же дни встречался с певицей Рубин (Рубиной) и слушал ее. Вскоре он получил от Виноградова письмо:

11 июня 1960 г.[ода]

Уважаемый Моисей Яковлевич!

Передаю Вам просьбу Д. Д. Шостаковича: напишите ему письмо о своих впечатлениях от творчества мелодиста Рубин, с которой я организовал Вам встречу в Союзе композиторов. Она осаждает Шостаковича, и он хотел бы узнать компетентное мнение о ее песнях: есть ли среди них действительно яркие, интересные образцы и что ему посоветовать ей.

С приветом В. Виноградов.

[P. S.] Готовь[т]е к ротапринту напевы без слов. О театре и инструментальной музыке ведем переговоры с издательством МК.

В. В.49

Илл. 3. Письмо В. С. Виноградова М. Я. Береговскому от 11 июня 1960 года.
Из личного архива Е. В. Баевской
Fig. 3. V. Vinogradov to M. Beregovski. June 11, 1960.
From the personal archive of E. Baevskaia

Береговский откликнулся благожелательно:

Глубокоуваж.[аемый] Дм.[итрий] Дм.[ит­­риевич]!

В. С. Виноградов передал мне Вашу просьбу написать свои впечатления от прослушанных песен Б. Рубиной [sic!]. К сожалению, я недостаточно знаком с творчеством Рубиной: в прошлом году она мне напела несколько песен, а в этом году, при встрече в С[оюзе] С[оветских] К[омпозиторов], — две песни. Я намеревался встретиться с нею еще раз для более углубленного ознакомления с ее песнями, а также для записи некоторых из них. Это мне не удалось выполнить — я очень устал от Москвы.

У меня осталось впечатление, что среди напетых мне песен есть интересные, заслуживающие внимания. Не думайте, что я увиливаю от конкретного ответа — у меня действительно только весьма общее впечатление от ее песен. Она создает тексты и мелодии. В таком виде лучшие ее песни можно было бы 

печатать в специальных сборниках, посвященных творчеству т.[ак] н.[азываемых] композиторов-мелодистов. Готовит ли кто-либо подобные сборники — мне неизвестно.

Мне представляется целесообразным и такое: чтобы кто-либо из композиторов (Сендерей, Компанеец50 или кто-либо другой) записал лучшие из ее песен, снабдил их аккомпанементом, и тогда может идти речь об их печатании и исполнении.

Это все, что я могу сказать о творч.[е­стве] Рубиной.

С приветом
М. Береговский51

Шостакович ответил лично:

06.08.1960. Жуковка

Многоуважаемый Моисей Яковлевич!

Спасибо Вам за Ваш отзыв о творчестве Б. Рубин. Простите, что я Вам так долго не отвечал на Ваше письмо, но я разъезжал много и хворал. Сейчас более или менее сижу на месте, более или менее здоров.

Я не могу полностью согласиться с Вашим отзывом о творчестве Б. Рубин. Мне она показала довольно много своих песен. Некоторые из них были в очень слабых обработках.

Однако, высоко ценя Ваше мнение, я думаю, что, может быть, и следовало что-либо из ее песен обработать и записать.

Во всяком случае, у меня к Вам очень большая просьба: если Вам удастся, то познакомьтесь с ее творчеством подробно. И тогда, если Вас не затруднит, сообщите мне Ваше мнение.

С лучшими пожеланиями
Д. Шостакович52

Илл. 4 а, б. Черновик недатированного письма М. Я. Береговского к Д. Д. Шостаковичу, 1960 год. 
Из личного архива Е. В. Баевской
Fig. 4 a, b. M. Beregovski to D. Shostakovich. Undated, 1960. Draft letter.
From the personal archive of E. Baevskaia

На этот раз мы видим общение на равных — разговор двух профессионалов. Шостакович и Береговский по-разному оценивали песни неизвестной нам сегодня сочинительницы. Взгляд композитора был обращен в первую очередь на мелодии (их «художественную сторону») и в значительной степени — на обработки. Фольклорист же, понимая язык и хорошо разбираясь в жанровых особенностях еврейских напевов, имел возможность оценить взаимодействие слова и интонации. Кроме того, он, вероятно, видел в песнях Рубин продолжение тех или иных традиций. Благодаря многолетнему опыту собирательской работы Береговский знал, какое место в идишской песне занимает индивидуальное творчество [22]. К сожалению, записей Рубин сделано не было. Через год, 12 августа Береговский умер от рака легких с метастазами в мозг.

* * *

Дмитрий Шостакович и Моисей Береговский встречались считанное количество раз. Некоторые из этих пересечений мы можем только предполагать, другие — обозначить с большей или меньшей степенью вероятности. Лишь немногие из рассмотренных контактов могли оказать влияние на творчество композитора. Наиболее значимыми представляются встречи, связанные с защитой Моисея Яковлевича зимой 1943/1944 года. В это время Шостакович завершал оркестровку оперы своего погибшего ученика Вениамина Флейшмана (он приступил к работе над ней еще в Куйбышеве, а закончил 5 февраля 1944 года). В своей «Скрипке Ротшильда» Флейшман опирался на богатые музыкальные традиции еврейского театра 1920-х годов, а также на еврейскую музыку, звучащую на советских пластинках и в кинофильмах53. Благодаря Береговскому Шостакович мог ближе познакомиться с фольклорной музыкальной традицией. Новые впечатления ложились в уже подготовленную почву: впоследствии в сочинениях композитора сформировались музыкальные идиомы, на долгое время ставшие символами еврейской культуры.

Для Береговского же неоценимой стала помощь и поддержка Шостаковича в 1955–1956 годах. Судьба фольклориста не была особенной: репрессиям подвергались тыся­чи людей. Если бы не прежнее знакомство, Моисей Яковлевич вряд ли смог бы попросить помощи: мы видим, что позже он откло­нил предложение друзей писать Кабалевскому и Хренникову. При этом, поддерживая Моисея Яковлевича, Шостакович руководствовался не только личной приязнью, а в значительной мере представлениями о чести и долге. Он прилагал немалые усилия, чтобы содействовать всем, кто к нему обращался. Его помощь была адресной и кон­кретной. Именно благодаря участию композитора Береговский смог вернуться в Киев, получить пенсию и последние годы жизни посвятить подготовке к изданию главного труда своей жизни, в настоящее время признанного одним из самых авторитетных источников сведений о музыкальной куль­туре ашкеназских евреев XX века.

Список источников

1. Адер Л. Шостакович-ученик // Шостакович в Ленинградской консерватории (1919–1930) : в 3 т. / сост. Л. Г. Ковнацкая. Т. 1: Адреса и маршруты (1). Учебный процесс. СПб. : Композитор, 2013. С. 101–169.
2. Арфы на вербах: Призвание и судьба Моисея Береговского / сост. Э. М. Береговская. М. : Еврейский университет в Москве ; Иерусалим : Gesharim, 1994. 231 с.
3. Ахатова Ф. Г. Восточнославянские песни в Башкортостане: собирание и исследование // Вестник Башкирского университета. 2006. Т. 11. № 4. С. 92–94.
4. Бабенко В. Я. М. Я. Береговский — первый исследователь фольклора украинцев Башкортостана // Украина — Башкортостан: связь времен : Сб. статей. Уфа : Полиграфкомбинат, 2001. С. 121–127.
5. Береговский М. Еврейский музыкальный фольк­лор / под общ. ред. М. Винера. Т. 1. М. : Государственное музыкальное издательство, 1934. 268 c.; Beregovski M. Jidišer muzik-folklor / unter der alge­mejner redakcie fun M. Viner. Bd. 1. Moskve : Melu­xišer muzik-farlag, 1934. 244 z.
6. Береговский М. Еврейские народные песни / под общ. ред. С. Аксюка. М. : Советский композитор, 1962. 251 с.
7. Береговский М. Еврейская народная инструментальная музыка / общая ред. текста, прим. и зак­лючит. статья М. Гольдина. М. : Советский композитор, 1987. 280 с.
8. Виноградов В. С. Встречи и размышления / публ. и коммент. О. Кузиной // Шостакович — Ur­text / ред.-сост. М. П. Рахманова. М. : ГЦММК им. М. И. Глин­ки ; Дека-ВС, 2006. С. 40–99.
9. [Гордейчук М.] За дальший розквiт украïнського радянського музичного мистецтва: На зборах композиторiв Києва // Радянська Украïна. 1949. № 65 (8351), 19 березня. С. 2.
10. Дворниченко О. Дмитрий Шостакович: Путешествие. М. : Текст, 2006. 572 с.
11. Дворниченко О. Москва. Кремль. Шостаковичу. М .: Текст, 2011. 666 с.
12. Дмитрий Шостакович в письмах и документах / ред.-сост. И. А. Бобыкина. М. : ГЦММК им. М. И. Глинки; Антиква, 2000. 567 с.
13. Документи з архівної кримінальної справи Й. Бух­біндера // З архівів ВУЧК–ГПУ–НКВД–КГБ. 1998. № 3/4 (8/9). С. 225–276. URL: http://reabit.org.ua/files/store/Journ.1998.3-4.pdf (дата обращения: 09.05.2022).
14. Домбровская О. Геохронограф Д. Д. Шостаковича (1945–1975) // Дмитрий Шостакович : исследования и материалы. В 2 вып. Выпуск 1 / ред.-сост. Л. Ковнацкая, М. Якубов. М. : DSCH, 2005. С. 178–208.
15. Зак В. И. Шостакович и евреи? Нью-Йорк : Киев, 1997. 202 с.
16. Земцовский И. И. Возвращение классика му­зыкаль­ной фольклористики (К столетию со дня рождения Моисея Береговского) // Музыкаль­ное обозрение. 1992. № 22 (84), декабрь. С. 6–7.
17. Из записных книжек М. О. Штейнберга 1919–1929 годов / публ. и авт. вступ. ст. О. Л. Данскер // Из фондов Кабинета рукописей Российского института истории искусств : публикации и обзоры / сост. и отв. ред. Г. В. Копытова. СПб. : РИИИ, 1998. С. 88–131.
18. Нестерова И. А. Штрихи к истории создания вокального цикла Д. Шостаковича «Из еврейской народной поэзии»… О жизни и творчестве музыковеда и фольклориста Моисея Яковлевича Береговского // Миры Д. Шостаковича. Материалы Открытой республиканской научно-практической конференции, посвященной 110-летию со дня рождения композитора (г. Луганск, 12 апреля 2016 года). Луганск : Изд-во ЛГАКИ им. М. Матусовского, 2016. С. 29–32.
19. Первый Всесоюзный съезд советских композиторов : стенографический отчет / под ред. В. М. Городинского. М. : Союз советских композиторов СССР, 1948. 456 с.
20. Силина Е. Вениамин Флейшман, ученик Шостаковича // Шостакович: между мгновением и вечностью. Документы. Материалы. Статьи / ред.-сост. Л. Г. Ковнацкая. СПб. : Композитор, 2000. С. 346–408.
21. Уилсон Э. Жизнь Шостаковича, рассказанная современниками / пер. с англ. О. Манулкиной, ред. А. Митрофанова. СПб. : Композитор, 2006. 536 с.
22. Хаздан Е. В. Еврейская народная песня и ее авторы // Русский фольклор. Т. XXXVII: Фольклоризм в литературе и культуре: границы понятия и сущность явления. Сб. статей и материалов памяти А. А. Горелова / отв. ред. М. В. Рейли. СПб. : Институт русской литературы (Пушкинский дом) РАН ; Нестор-История, 2018. С. 98–115.
23. Хаздан Е. В. В. Флейшман, Д. Шостакович и еврейская музыка // Музыкальная академия. 2018. № 3 (763). С. 208–216.
24. Хентова С. М. Шостакович на Украине. Киев : Музична Украiна, 1986. 180 с.
25. Шостакович в дневниках М. О. Штейнберга / публ. и коммент. О. Л. Данскер // Шостакович: между мгновением и вечностью. Документы, материалы, статьи / ред.-сост. Л. Г. Ковнацкая. СПб. : Композитор, 2000. С. 83–148.
26. Шварц Б. И. Шостакович — каким запомнился. СПб. : Композитор, 2006. 320 с.
27. [Anonim]. A groyser uftu in antviklen di yidishe kultur un visnshaft [Большой вклад в развитие еврейской культуры и науки] // Eynikayt. 1946. № 41 (291), Apr., 2. Z. 3. (На идише).
28. Kuhn J. “Laughter Through Tears”: Shostakovich and Jewish Music // DSCH Journal. 2010. No. 33 (July). P. 6–8.
29. Kuhn J. Shostakovich in Dialogue : Form, Imagery and Ideas in Quartets 1–7. London ; New York : Routledge, 2010. 314 p. DOI: 10.4324/9781315087962.
30. Lenberg Ph. Shostakovich’s Ninth Symphony: An Analytical Exploration and Keys to Interpre­tation: A doctoral document submitted in partial fulfillment of the requirements for the Doctor of Musical Arts. University of Nevada, Las Vegas, May 2016. DOI: 10.34917/9112113.
31. Magidoff R. Shostakovich Listens for Victory; His Ninth Symphony, voicing Russia’s joy, will complete a trilogy born of the war // New York Times. 1945. March 18. Section T. P. 11.
32. Polonsky S. Shafn muzikale verk farn folk [Создавать музыкальные произведения для народа] // Eynikayt. 1948. № 49 (610), Apr., 22. Z. 3. (На идише).