Андрес Мустонен — основатель и бессменный руководитель легендарного ансамбля Hortus Musicus, творческие интересы которого простираются от музыки раннего средневековья до партитур, написанных буквально вчера. Пресловутая полистилистика у Андреса Мустонена за долгие годы превратилась в творческий метод и художественный прием. Елизавета Мирошникова обсудила с ним плюсы и минусы подобного стилевого и жанрового симбиоза.

— Андрес, что для тебя означает полистилистика? Смешение стилей и жанров — это тенденция сегодняшнего дня? Или, может быть, в скрытом виде она присутствовала в музыке всегда?

— Когда-то стиль в музы­ке понимался очень ясно и определенно. Раньше многие музыканты говорили про кого-нибудь: «Он играет хорошо, но не в стиле». Я прекрасно это помню еще со времен моей юности. Но чем больше я занимаюсь разной музыкой, тем больше мне кажется, что мы очень мало понимаем, что есть тот или иной стиль на самом деле. Говоря другими словами, мы не можем, как бы ни старались, копировать при исполнении какую-то эпоху или стиль. Все, что мы играем сейчас, — это просто новые произведения, даже если они были сочинены пятьсот лет назад. Странная вещь: когда возник интерес к старинной музыке, многие уже точно знали, как ее надо играть, и по-другому исполнять было нельзя — это было «не в стиле». Но для меня старинная музыка в начале 1970-х годов стала новым словом, абсолютной новинкой, просто я тогда этого отчетливо не понимал и думал, что восстановить историю или скопировать старинный стиль и манеру игры (исполнения) возможно. Все кругом только и говорили, что о стиле, и это было самым главным — играть в стиле, особенно на нашем советском пространстве. Но в течение пятидесяти лет я наблюдаю, как все меняется, и поэтому сейчас очень осторожно употребляю слово «стиль». Я стараюсь пользоваться только словами «интерпретация» или «уровень исполнения».

— Ты основал Hortus Musicus — невозможно поверить, практически пятьдесят лет назад! — коллектив, который формально называется ансамблем старинной музыки, но по сути — это твоя творческая лаборатория, где ты все эти годы именно тем и занимался, что смешивал в одном котле различные стили и жанры, на первый взгляд вообще не совместимые друг с другом, — например, жесткий авангард второй половины ХХ века и мотеты XIII века. Это была твоя внутренняя потребность или дань моде эпохи постмодернизма и коллажа?

— Хортусу уже действительно пятьдесят лет, и, создавая этот ансамбль, я хотел решительно отмежеваться от своего авангардного прошлого. Я был активным деятелем на этом музыкальном поприще, играл самые свежие произведения своих коллег-компо­зиторов, участвовал в хэппенингах и так далее. И вдруг понял, что мне самому требуется обновление, что путь авангарда меня завел в каком-то смысле в тупик, и я решил вернуться к истокам и опять начал «с одной ноты», с одноголосия. Но теперь я могу сказать, что это все было авангардизмом. Я считаю себя сейчас не знатоком классической или барочной музыки — я считаю себя авангардистом. Авангардист — это прежде всего чутье и постоянно свежая внутренняя интуи­ция. Есть хорошее слово — «пионер», но не с красным галстуком, а в первоначальном, американском смысле слова — первопроходец. На самом деле я очень благодарен всем первопроходцам на поле старинной музыки, кто тогда придумал аутентизм, объяснил, как надо исполнять барокко или ренессанс, — Леонхардту, Арнонкуру, — хотя сейчас я немного по-другому оцениваю их роль: они были скорее не реконструкторами, а изобретателями — они заново изобрели старинную музыку. Но я счастлив, что они меняли мир, дали миру другую перспективу.

Что касается Hortus Musicus, сейчас у меня было время, и я послушал архивы, очень ранние записи в том числе, и должен сказать: ни одна запись не вызвала у меня отторжения. Когда у тебя есть чутье и ты не копируешь, а сам изобретаешь, то эта интерпретация остается навсегда. А многие западные записи, которые я очень ценил в то время, сейчас вообще не могу слушать, потому что мне это смешно. Тогда что считалось самым главным? Правильно исполнить какие-­то элементы, «аутентичные» приемы пения или игры на инструментах — и это вот все называли «стилем». Но я с самого первого дня работы в Hortus — чисто интуитивно тогда, конечно же, — знал и понимал, что мы, я и мои друзья-коллеги, не копируем — мы выясняем все сами и изобретаем новый подход, новую музыку. Поэтому я считаю, что любая деятельность на поле старинной музыки — это не историческая деятельность, а революционная и авангардная. И я всегда был уверен, что мы дадим публике, человечеству что-то такое, чего раньше не было. И вот это для меня — искусство.

— Ты считаешь, что обращение исполнителей к старинной музыке во второй половине ХХ века — это одно из проявлений авангарда? Произведения Григорьевой, Пярта, Сильвестрова и сочинения XII–IV веков, исполненные в одной программе, становятся явлениями одного порядка? То есть тут нельзя говорить о смешении стилей, а скорее речь идет о стилевом единстве?

— Это самое главное, что я понял в течение пятидесяти лет. Теперь я уже не вижу никакой разницы: исполнять музыку Силь­вестрова вместе с музыкой нидерландских полифонистов или мотеты Монтеверди — с музыкой Пярта. Это вселенское общее высокое мышление, которое идет сверх годов, столетий, стилей как пирамида вверх, и ты видишь, что произошло в этой пирамиде за все время существования человечества. Безумно интересная жизнь — я постоянно получаю что-то новое, и поэтому я всегда остаюсь молодым, у меня полно энергии. Я не очень большой друг таких сектантов, которые говорят или пишут: «Вот это произведение исполнять надо только так, и так, и так». Для меня это просто означает, что у них нет собственного отношения и они работают на штампах. Но если я слышу в исполнении, что это чья-то личная вера, личное понимание, личная идеология — тогда эта музыка начинает для меня жить. Всех, у кого эта внутренняя уверенность есть, можно слушать, а тех, у кого ее нет — я их называю сухими академическими коллективами — сейчас слушать просто невозможно. Индивидуальное понимание — это и есть для меня жизнь.

— Хороший пример смешения стилей или, с твоей точки зрения, единства стиля — твоя последняя программа на фестивале «Зеркало в зеркале» в прошлом году. В Турнейской мессе ты заменил аутентичную центральную часть Credo на одноименное духовное сочинение современного композитора Тыниса Каумана, а между частями самой мессы «вкраплял» пьесы Валентина Сильвестрова. Как это все уживается вместе?

— Это тот идеальный мир, в котором я хочу жить. Средневековую мессу я исполняю как новую музыку, ноты которой я получил только вчера. И я играю эти ноты так, как вижу и слышу их сам. Мы исполняем церковную музыку, которая звучала и звучит в больших готических соборах удивительной архитектуры. Я хочу, чтобы в музыке тоже была эта архитектура. Я стараюсь найти такой подход к музыке, чтобы в результате получился готический собор. И чтобы этот собор строился на глазах у публики, чтобы музыка шла прямо к людям. И тут возникает новая тема: для меня не существует отдельно церковной и отдельно светской музыки. У меня вся музыка — духовная, и строгий жанр мессы не размывается от багателей Сильвестрова. Ведь и когда я играю тех же Сильвестрова, Пярта, Канчели, это очень часто звучит по-другому — не так, как все привыкли слышать. Для меня и старая, и новая музыка — одно и то же. И я безумно счастлив от этого.

Фото: Сергей Каревский