В обширном потоке мемуарной литературы, созданном представителями музыкального сообщества, тексты исследователей в последнее время начинают занимать все более значительное место. Распространенное мнение о почти полном отсутствии личных документов российских музыкантов и музыковедов, чья деятельность пришлась на период расцвета политического диктата, не находит подтверждения при обращении к источникам1. С другой стороны, материалов такого рода, оставленных учеными, сохранилось от любых времен намного меньше, чем трудов композиторов и исполнителей2.

На этом фоне трехтомные «Воспомина­ния» Тамары Николаевны Ливановой (1909–1986), разумеется, представляют собой уни­каль­ный документ3. Они создавались на про­тя­же­нии относительно недавнего девяти­ле­тия — с лета 1974-го до лета 1983-го с пере­рыва­ми. Содержание «Воспоми­наний» охва­ты­вает длительный период времени — от начала 1910-х до начала 1980-х годов. Несмотря на немалый объем (не менее 70 авторских лис­тов), текст остался незавершен­ным; Лива­нова, на последних страницах рукописи по­обещав позднее вернуться к изложению, скорее всего, уже не успела этого сделать.

В основу повествования положены днев­никовые заметки. Ливанова указала, что вела их с 1953 года до тех пор, пока физически могла писать от руки. Однако в «Вос­по­минаниях» есть ссылки и на более ран­ний ис­точник — «не дневник, а так, ка­кие-то рассуждения»4, — существовавший уже в 1926 го­ду, а возможно, и до того. В любом случае пока не обнаружено никаких иных следов бытования корпусов указанных дневниковых материалов: по всей видимости, они были уничтожены мемуаристом после появления «Воспоминаний». К прямым цитатам из своих дневников Ливанова прибегает здесь нечасто.

Илл. 1. Т. Н. Ливанова, 1950 год (РНММ. № 6659, фрагмент групповой фотографии)
Fig. 1. T. N. Livanova, 1950 (RNMM. No. 6659, fragment of a group photo)

В первой половине 1980-х годов трех­том­ник был отправлен автором в архив Государственного центрального музея музыкаль­ной культуры имени М. И. Глинки (ныне Рос­сийский национальный музей музыки, РНММ), где с октября 1963 года постепенно происходило формирование фонда Ливано­вой (№ 194). На протяжении длительного периода документ не выдавался читателям, и только небольшие ― и, разумеется, идеологически безобидные ― выдержки из него были единожды опубликованы5.

Сохраненный текст источника занимает 1374 рукописных и машинописных листа, разделенных на три тома и заботливо уложенных в плотные картонные папки. Запись основного повествования односторонняя, обороты листов оставлены для уточнений и будущих ссылок. Почерк Ливановой, ровный, красивый и отчетливый, почти не нуждается в расшифровке. Авторская орфография находится в рамках скорее старого правописания, чем 1970-х годов; многократно употреблены слова «корридор», «заведывание», «советываться», «измучать», «купэ», «диэта», «безпредельно», «своячница», «тóмы», «внутренно», «чорт», «уличка» и тому подобные.

Учитывая протяженность текста, количество правок в нем необходимо признать незначительным. Сравнивая автограф «Воспоминаний» с черновиками иных развернутых трудов Ливановой, можно представить себе, как она создавала научные монографии, по числу которых является абсолютным рекордсменом в отечественном музыковедении6. По-видимому, оформление мысли в убедительное письменное изложение происходило стремительно, так как Ливанова в большинстве случаев заранее знала, о чем и, главное, в каких выражениях лучше вести диалог с читателем, всесторонне обдумывала план и архитектонику развертывания сюжета. Говоря бытовым языком, Тамара Николаевна не «просиживала» подолгу над своими рукопи­сями, подбирая и перечеркивая варианты, а писала «подряд», быстро и доказательно. И, разумеется, она любила рассказывать истории ― без этого любой, даже самый перспективный, научный труд остается засушенным и скучным.

Илл. 2. Ливанова Т. Н. Воспоминания. Т. 1. Автограф (РНММ. Ф. 194. № 1754-а. Л. 235)
Fig. 2. Livanova T. N. Memories. T. 1. Autograph (RNMM. Fund 194. No. 1754-a. Sheet 235)

Мемуарное повествование выстроено традиционно. В первом томе значительное место отведено рассказу о большой семье, вместе со всей страной переживавшей исторические катаклизмы. Описаны странствования в годы Первой мировой войны (Петроград, Орёл, Юрьев, Вологда) и период послереволюционной неустроенности; переезд из голодной Москвы в Самарканд (1920) и возвращение (1924); поиски «своего» вуза и начало профессиональной деятельности; относительно оседлые, спокойные 1930-е и эвакуация 1940-х. Том завершается уходом из жизни отца и мужа Ливановой в марте 1948 года.

Второй том в основном посвящен науч­ной деятельности автора, прежде всего в Институте истории искусств Академии наук СССР (ныне Государственный институт искусствознания, ГИИ). Как известно, у истоков возникновения сектора истории музыки института (1944) находилось несколько авторитетных специалистов: Б. В. Асафьев, А. В. Оссовский, Н. А. Гарбузов, С. С. Скребков и Т. Н. Ливанова. Проработав в этом секторе до конца 1950-х, она затем вошла в группу (с 1961-го ― сектор) зарубежного классического искусства (ныне ― сектор классического искусства Запада), где участвовала в подготовке и выпуске фундаментальных коллективных трудов по истории европейского искусства и искусствознания.

Третий том открывается «интермедией» — описанием путешествия в Италию летом 1970 го­да — и обрывается на впечатлениях от художественной жизни последних на момент фиксации лет и месяцев. Многие страни­цы этого финального тома посвящены трудам Ливановой, со временем становившимся все более фундаментальными по размерам и охвату, а также неизбежным изменениям научных атмосферы, подходов, структуры гуманитарного знания, что иногда вызывало у ученого недоумение и даже откровенное неприятие7.

Форма «Воспоминаний», начиная с периода самостоятельной деятельности Лива­новой после окончания консерватории в 1931 го­ду, представляет собой чередование слоев и прослоек, содержание которых охватывает основные крупные темы: семья — работа (институт, консерватория, издательства) — взаимоотношения с коллегами — творческие замыслы и их осуществление — друзья — впечатления от произведений искусства (преимущественно литературы, театра, кино) — бытовая сфера — общение с природой, домашние животные (с декабря 1946-го, когда муж подарил Ливановой двух такс, собаки в доме не переводились).

В процессе подготовки к изданию столь необычного документа отчетливо выступает ряд качеств его содержания, характерных для авторской трактовки жанра. Прежде всего это уже отмеченная, но не названная его родовая особенность: многослойная структура текста. Помимо огромных разделов, принадлежащих перу Ливановой, в корпус включены и те небольшие, что написаны иными людьми. Это выдержки из официальных документов (справок, распоряжений, объявлений, программ, заявлений) и из эпистолярия, плотность привлечения которого естественным образом возрастает в разделах, посвященных жизни в эвакуации (1941–1943).

Следующим имманентным качеством «Вос­поминаний» является герметичность изло­­же­ния по отношению к другим источникам подобного рода, где повествуется о тех же временах и событиях. Не секрет, что иногда создание очередных мемуаров продиктовано желанием развернуть полемику с уже обнародованными. Да и в любом случае трудно удержаться и не «поправить» сви­детеля или участника хорошо известных автору ситуаций8. Однако Ливанова даже в самом начале своего труда, в традиционной «преамбуле самооправдания» без подробностей упомянула только один современный ей документ подобного рода.

Всяческие мемуары затопляют нас. Мы их браним за неточности и выдумки, но тут же пользуемся ими и едва ли не благодарим авторов. Мемуаристы врут? И да, и нет. Иной раз они просто ошибаются, путают, но чаще всего пре­увеличивают, не будучи в силах под­няться до объективности. Да и может ли быть иначе? Вспоминающие, как правило, не делают исторических исследований. Они чаще всего хотят быть прав­дивыми. Однако одни и те же факты можно интерпретировать по-разному, даже воспринимать их по-разному. Мне довелось на днях просматривать воспоминания Д. Р. Рогаля-Левицкого. Он требовал от себя неумолимой правдивости в предисловии. А оказался до маниакальности пристрастен и субъективен. Все факты (многие из которых и я наблюдала) он истолковывал только отрицательно и всегда «против себя». Из этого вероятно не выскочить!9

К началу создания «Воспоминаний» и в период работы над ними Ливанова имела возможность прочесть немалое количество мемуаров, в том числе музыковедческих. Это, в частности, изданные труды: «Годы учения» С. М. Майкапара (1938) [10], обе книги В. М. Богданова-Березовского (1967 и 1971) [3; 4], «Моя жизнь» и «о себе» Б. В. Асафьева (1974) [1; 2], «Воспоминания» М. С. Друскина (1977) [7]. Если же учитывать неизданные тексты10, это закономерно умножает число источников. Однако вряд ли она штудировала публикации и рукописи при всей своей чита­тельской всеядности, в противном случае упоминания об этом наверняка сохрани­ли бы страницы ее собственного труда.

Тем более что о возникновении намерения фиксировать каждодневные мелочи, об истоке самой идеи Ливанова рассказала достаточно подробно.

Тут на меня, возможно, повлиял пример Н. Я. Мясковского. Подготовляя монографию о нем в 1952 году, я занялась его дневниками, перепечатала все выборки из них, сделанные самим композитором, и убедилась в том, как важны даже самые скупые записи для восстановления уже забытого или частично забытого прошлого. Полезны они и для меня, особенно для этой моей затеи ― воспоминаний11.

Выбор в качестве образца именно дневни­ковых «сиюминутных» заметок, а не более обдуманных мемуаров в данном случае представляется симптоматичным. Еще одной особенностью стиля «Воспоминаний» по справедливости могут быть названы гибкость и живость изложения, демонстрирующие писательское мастерство и субъективность подхода автора. Из всех русскоязычных музыковедческих текстов подобного рода ливановский ― наиболее интересный, разносторонний и по-хорошему неожиданный. Соперничать с ним в состоянии лишь дневни­ки ― в частности один из ранних образцов, принадлежащий перу В. Ф. Одоев­ского и давно ставший классикой [13]. Тем не менее в привлекательности старинных документов такого рода для нынешнего читателя немалую роль играет фактор временнóй отдаленности, «пафос дистанции» (выражение А. Я. Гуревича). «Воспоминания» Ливановой, напротив, повествуют о событиях и персонах, по большей части хорошо известных в музыковедческом сообществе, многим знакомых лично, однако увиденных и обрисованных автором с замечательной оригинальностью. Острая наблюдательность, прекрасная память и способность увлекательного изложения отражают яркую индивидуальность мышления12. Кроме того, будучи скорее созидателем, чем созерцателем, Ливанова во многом, что происходило вокруг, старалась принять личное участие, что также добавляет написанному убедительности.

Илл. 3. Мясковский Н. Я. Выписки из дневников. Первая страница автографа (РГАЛИ. Ф. 2040. Оп. 1. Ед. хр. 65. Л. 2)
Fig. 3. Myaskovsky N. Ya. Extracts from the diaries. The first page of the autograph (RGALI. Fund 2040. Inventory 1. Storage unit 65. Sheet 2)

Уже при жизни Ливанова заслужила легендарную научную репутацию. Не только работоспособность и «быстрописание» исследователя, уникальные сами по себе, но и широту охвата, умение в короткий срок «освоить» и ощутить то, что красиво называется «ароматом эпохи», а по существу является итогом многих лет, потраченных на выяснение мелочей и нюансов13; сопоставимую легкость владения любыми научными жанрами; совмещение разных видов и типов музыкально-общественной деятельности ― все это пока не удалось «повторить» никому.

В «Воспоминаниях» разделы, охватываю­щие профессиональные интересы автора, занимают менее одной пятой части от общего объема текста и повествуют как о функцио­нировании отечественной гуманитарной от­расли в целом (преподавание, работа сове­тов, комиссий, редакций, издательств), так и о процессах возникновения научных трудов, то есть о собственно творческой работе. Такие наблюдения чрезвычайно увлекательны не только для специалистов. Формирование из истока ― идеи, из единичного впечатления ― темы, вырастание индивидуального писательского стиля из лексики и «сора» бытовой речи всегда оставались (и продолжают оставаться) не до конца определимыми, во многом загадочными явлениями. Лива­нова, прекрасно ощущавшая прихотливую процессуальность любого развития, не обошла молчанием и подробности собственного в период подготовки диссертации в первой половине 1930-х.

Мне вдруг оказалось трудно писать, формулировать мысли. Раньше этого не было. Теперь же, именно в большой, развернутой и непростой по материалу и мысли работе, труден стал сам процесс писания от фразы к фразе. Дело шло медленно, фразы складывались тяжелые, казенные, не гибкие ― тьфу! Они не отвечали предмету и были мне противны. Они откуда-то «выковыривались», цепляясь своей корявостью за ум и не столько подчинялись ему, сколько тащили его за собой, спотыкаясь на каж­дой кочке. Я утратила свободу выражения мысли. Так длилось несколько дней. Затем я послала к черту «формулирование» — и стала «говорить», рассказывать, пусть не слишком книжно, но естественно для себя, поворачивая фразу как хотелось, допуская «устные» обороты (Л. А. Мазель потом говорил шутя, что у меня язык «поместного дворянства») и не допуская скуки. Дело пошло. Постепенно изложение выровнялось и я перестала о нем думать отдельно от содержания14.

Открывая «Воспоминания», созданные личностью такого масштаба, будущий читатель, помимо заинтересованности и пиетета, испытывает, возможно, даже не привычный трепет, а попросту холодок испуга. Что и как должна написать «легенда музыковедения», чтобы не разочаровать, привлечь и увлечь перципиента? Может ли она позволить себе быть до конца откровенной, «неакадемичной», нестатусной ― да и вообще, что она может себе позволить, кроме научных текстов, чтобы мы ей поверили?

Вот тут и выясняется, что она может себе позволить едва ли не все, потому что ее мастерство имеет качество цельности, распространяемое на все ее сочинения, не только на научные. Неискоренимое ощущение искренности является здесь первым, которое нетрудно отследить в сложном спектре чи­тательского восприятия. Оно, разумеется, субъективно, но ведь именно его прихоти чаще всего порождают обсуждения, проти­воречия и споры.

Спокойное достоинство, с которым Ливанова описала свои труды и дни, заставляет поверить в нарисованный ею образ, далекий не столько от хрестоматийного облика музыковеда-преподавателя (вряд ли такой в принципе мог сложиться — слишком уж разноречивой и пестрой была и остается наша выдающаяся профессура), сколько от ее собственного образа, который имели возможность представить исследователи более поздних поколений. Едва ли они задумывались о том, что продуктивнейший писатель, при необходимости выдававший авторский лист текста в день и бесконечно заседавший в разного рода советах, автор учебников и многотомников, суровый рецензент, которого старались не привлекать в «неоднозначных» случаях, ― что этот «научный монстр» понимал толк в кулинарии, тканях, моде, обожал искать грибы и днями гулять по лесу, мог часами купаться в любую погоду, пугая окружающих дальними заплывами, и с удовольствием изобретал хитрые выкройки для платьев и костюмов собственного пошива.

Ливанова, несомненно, была глубоко укоренена в буднях и проблемах любимого дела. Однако у нее оставались время и энергия для обычной жизни, которую она тоже любила страстно и в разных проявлениях. Отчетливо осознавая свой профессиональный статус, иногда исследователь даже подчеркивала его, а в иных случаях ― не скрывала стремления удивить читателя, преподнеся ему тот самый «контраст легенды и действительности», который — при всей своей затертости ― продолжает неизменно привлекать внимание.

Старалась я ходить <…> на пляж пораньше утром: позднее было очень трудно идти по припеку, да и народу набиралось сверх меры, — вспоминала она о лете 1981 года. — На берегу у меня появилась «компания»: две страстные купальщицы в возрасте между 67 и 77-ю годами. Все мы любили воду и не вылезали из реки. Втроем мы образовали группу «трех граций» или трех богинь, для которых не хватало лишь Париса с золотым яблоком! На воде все равны: что Мария Никаноровна, хозяйка дачи, что Мария Павловна, педагог ЦМШ, что Тамара Николаевна, неизвестно кто… Но когда М. П. Андреева15 узнала, что я «Ливанова», она стала относиться несколько иначе (престиж!), что меня неизменно смешило16.

В связи с восприятием авторского посыла как искреннего закономерно выступает вопрос об идеологической позиции Ливановой ― главный из тех, что на протяжении десятилетий сопровождали не только легенду собственно личности, но и легенду ее мемуаров. Активный пропагандист «политики партии», убежденная коммунистка ― насколько она верила лозунгам и установкам? Не ощущается ли в ее поведении, решениях и словах двуличия, скрытого плана, маскирующего мысль? Того самого, неизбежное присутствие которого в биографиях большинства предшественников мы давно уже привыкли оправдывать социальным давлением, страхом, опасениями за родных и прочими далекими от научной принципиальности обстоятельствами. И привыкли настолько, что нередко подразумеваем «второе дно» даже там, где этому не находится доказательств.

Ориентируясь на прочитанное (а не подразумеваемое), необходимо констатировать, что «Воспоминания» Ливановой пока пред­ставляются наиболее цельным сочинением данного жанра, отражающим данную эпоху, с точки зрения авторского мировоззрения17. Соответственную позицию ученого можно попытаться определить при помощи следую­щих тезисов: 1) Ливанова была истинной патриоткой и видела в совпадении с «политикой партии» служение не «лицам», а своей стране; 2) Ливанова была убеждена, что любой деятельностью, и даже творческой (не говоря уже о научной), можно и нужно руководить в рамках планового хозяйства18; 3) сохранение строгости критериев оценки художественного творчества представлялось Ливановой возможным только в условиях жесткой сторонней критики, которую и должно было осуществлять руководство страны.

Доверие, с которым относилась исследователь к властным структурам, базировалось в том числе и на осознании долгого и трудного пути, пройденного с послереволюцион­ных времен. В 1975 году, работая в архиве Московской партийной организации, Ливанова получила сильное впечатление 

<…> в связи с первыми годами советского государства. Нужно было во­очию увидеть все эти материалы (нечетко написанные или напечатанные на плохой бумаге, нисколько не похожие на современные), прочесть все неприкрашенные, откровенные, всегда взволнованные высказывания о гигантских повседневных трудностях Партии, о непрестанно возникающих, казалось бы, неразрешимых коллизиях, о политической незрелости кадров, о внутрипартийных спорах, об исключительных сложностях в деревне и на производстве, о саботаже, голоде, холоде, нищете, беспризорности, детской проституции и т. п., чтобы раз и навсегда отвергнуть и презреть все претензии современных снобов к «художественной политике» того времени! У нас еще возникают порой разговоры о недостаточном якобы тогда внимании к специалистам, о непонимании художественных исканий, о негибком якобы отношении к интеллигенции и т. п. Бред паразитов! О другом надо думать: как еще мы выжили, как вывели свою страну из нечеловеческих трудностей, какие гигантские, героические усилия для этого потребовались. Только глухие и слепые идиоты (именующие себя элитой) могут проходить мимо подлинной истории и с пренебрежением судить со своей колокольни о тех годах. Стыдно19.

Приведенная цитата демонстрирует градус напряжения полемических разделов «Воспоминаний»; и в целом их стиль скорее «горяч», чем «холоден». Объективистский подход, уравнивающий противоположные полюса, который не чужд академическому музыко­знанию («с одной стороны… с другой сторо­ны…»), принципиально не воспринимался Ливановой в качестве убедительного. Концепция же борьбы и преодоления, созвучная атмосфере эпохи и органичная для исследователя, в ее мемуарах раскрывается в поле противоборства не с системой (как во многих текстах такого рода), а с критикой и нападками коллег. Людоедские постановления власти не только в советские времена использовались отдельными учеными в скромных целях дискредитации или уничтожения конкурентов. Ныне истоки подобных деяний в основном принято рассматривать как прямое порождение пороков системы. Однако Ливанова отмечала противоположный причинно-следственный алгоритм, возлагая ответственность за «зигзаги» и «крены» в проведении «политики партии» прежде всего на тех специалистов, кто работал с нею рядом.

Разделы «Воспоминаний», посвященные профессиональной деятельности автора, урав­новешены многими страницами описаний природы, быта, семейного времяпровожде­ния. Здесь царят абсолютная гармония, удивительная чистота восприятия окружающего, единение с миром и бесконечно лелеемые воспоминания о прекрасном.

Такова зарисовка из 1936-го:

Москва-река в низовьях, недалеко от впадения в Оку, очень широкая и довольно глубокая. Она и творит пейзаж — крупными линиями лугов, большими излучинами, вольно открывающимися далями. Леса больше хвойные. Сухо («пески»!), душисто, просторно. Несколько домов с садами на берегу; заборов нет: участки переходят в луга и лес. В садах чудесные яблоки <…> Все удивительно успокаивает в этой широте. Наш берег очень живописен: много ив купами, огромные дубы. Красивейшая деревня Елино на высоком берегу. Далекие прогулки во все стороны (лучше всего — по лесу) и за реку. Купанье! Ночью слышны гудки аккордом: проходят пароходы (днем гудки теряются)20.

А вот — тридцатилетием позднее:

Не один год понадобился мне, чтобы освоиться во всех окрестностях Николиной горы! Все новые и новые чудесные места открывались в далеких прогулках, все новыми неожиданностями удивляли излучины реки. <…> Ниже Успенского по течению (а напрямик — через Сосны всего в двух километрах от Николиной) стоят Уборы — не очень высоко, но видимые отовсюду благодаря своей одноглавой церкви XVII века (не хуже той знаменитой, что в Филях). Она выдвинута с удивительно тонким расчетом: как бы на второй террасе открытого рекой пространства. Чуть ниже ее ― система прудов, чуть ниже их ― берег реки. Возле церкви ― старинное кладбище, позади нее ― остатки аллей старого липового парка, что окружал барский дом (его давно нет). Если от Уборов-Дубцов (они слились) спуститься еще по течению, — река, заворачивая влево, принимает в се­бя воды Истры (невдалеке от деревни Грибаново, возле местности, перерезанной оврагами) и эта широта, это полноводье открываются взору с высокого правого берега (Знаменское). А Истра в низовьях, а Дмитровское на ее высоком берегу! А Снегири вдали по ту сторону Истры (вид от Павловой слободы)! Еще лучше, еще прекраснее Москва-река вверх по течению, если двигаться к Иславскому, к Аксиньину (поворот вправо), к Дунину (поворот влево), Поречью… и, наконец, к самому Звенигороду. Там гористые берега резче сменяются долинами, местность становится более изрезанной. Сужаясь, река течет быстро то журча, в укромных извилинах, прячась в ивняке, под купами склонившихся деревьев, то снова выступая на солнце по чистым, открытым пескам, среди цветущих лугов21.

Каждая из тем объемных мемуаров может за­интересовать определенную часть чита­тель­ской аудитории. Для специалиста же свиде­тельства очевидца, охватывающие столь длительный период, имеют прежде всего фактологическую ценность. С этим нераз­рывно связана необходимость привлечения иных источников, традиционная для подготов­ки такого рода изданий. Чередование разных времен, географических перемещений, десят­ков учреждений, событий, людей требует чрезвычайно обширного и разветвленного справочного аппарата. Однако главной сложностью здесь представляется не поиск и сохранность документов и доказательств, а возможность на их основании создать хотя бы в какой-то мере исчерпывающую картину.

В качестве иллюстрации данного тезиса нетрудно привести множество разделов «Воспоминаний». Поверхностному взгляду, вероятно, покажется, что наиболее противоречивый из них ― повествование о событиях 1948 года, историческая память о которых и поныне не дает зарубцеваться нанесенным тогда увечьям. Однако по мере вчитывания в текст приходит осознание и других его значимых эпизодов как потенциальных источников для полемики.

Таковы, в частности, сюжеты рассмотрения диссертационных дел экспертами ВАКа, в число которых Ливанова входила на протяжении пятнадцати лет (1952–1961, 1974–1980). В этой области, впрочем, у комментатора все-таки есть возможность составить одно­значное мнение в результате прочтения дис­сертаций, становившихся предметами разбирательств и в основном сохранившихся в архивах. Сложнее обрести опору в тех сферах, где центром противоречий и неясностей служат не научные тексты, в большей или меньшей степени объективные как источни­ки, а личные мнения, амбиции, конфликты.

В истории возвращения из эвакуации в 1943 году той части профессуры Московской консерватории, что составляла ее Саратовское отделение22, как известно, до сих пор отсутствует ясность, несмотря на нынешнюю активизацию интереса к прошлому вуза23. В центре ливановского повествования об этом — некий документ с критикой Мос­ковского отделения, подписанный профессурой Саратовского отделения и направленный в вышестоящие инстанции. Если верить «Воспоминаниям», именно данное коллективное письмо стало причиной увольнения некоторых профессоров уже после того, как обе части консерватории воссоединились. А сама Ливанова, оказавшись в эпицентре событий, с большим трудом добилась возвращения в столицу мужа и родителей.

С одной стороны, главной задачей публикатора здесь представляется обнаружение упомянутого «письма», повлекшего столь сокрушительные последствия. С другой же стороны, даже его находка не прояснит до конца сложившуюся тогда ситуацию, количество интерпретаций которой сопоставимо с числом задействованных в ней людей и судеб.

Огромные по объему и охвату мемуары Ливановой, таким образом, «тянут» за собой разнородный и многоголосный шлейф иных свидетельств ― официальных и неофициальных документов, пристрастных наблюдений и ― без преувеличения ― «сердца горестных замет».

Вряд ли из этого многоголосия родится истина. Ее выяснение ни в коем случае не было целью автора, прекрасно представлявшего себе невозможность воссоздания любой ситуации, некогда оставшейся в истории. Что же до критериев правдивости ― их нет, если не принимать в расчет ощущение искренности, о котором уже говорилось.

К размышлениям о «факторе достоверности» тесно примыкают наблюдения над качеством, свойственным любым протяженным мемуарам. Историки определяют его как напластование времен. В «Воспоминаниях» Ливановой таких напластований десятки, оговоренных и неоговоренных ею; вдобавок к этому надо учитывать, что повествование начинается с 1910-х, а дневник появился позднее. И удивительное дело: многие мемуа­ристы пользовались более ранними своими заметками, дневниками, ежедневниками, однако комментаторам изданий нередко приходилось потом констатировать, что в ряде случаев «память подвела автора». Здесь такой комментарий пока не нужно было применять. Даже незначительные события и наблюдения есть возможность подтвердить документально, опираясь на «показания главного свидетеля», изложенные на страницах его труда. Поэтому стремление к максимальной точности также необходимо добавить к списку имманентных черт получившегося текста.

Способность «зацепиться» за мелкий, но характерный штрих и развернуть на его основе неожиданное последование рассужде­ний неотделима здесь от желания и уме­ния пред­ста­вить широкую панораму собы­тий — качества настоящего историка. Рассказ Лива­но­вой, с ее пристрастием к подробно­стям, частно­с­тям, жизненным «шероховатостям», на боль­ших расстояниях буквально парит над при­хотли­вой вязью дней и лет, фактов и их оценок.

* * *

На протяжении десятилетий Марина Рахманова — ученый секретарь Музея музыкальной культуры и ведущий научный сотрудник Государственного института искусствознания ― не оставляла идеи издать «Воспоминания» Ливановой. Наконец, осенью 2021 года этот материал обрел статус плановой работы института, готовившейся к публикации силами М. П. Рахмановой и автора настоящей статьи. Тогда же Марина Павловна писала:

С самых юных консерваторских лет и позже, работая в журнале «Советская музыка», я наслушалась разговоров об «ужасной Ливановой», «доносчице Ливановой» и проч. Между тем книги Ливановой, которые я читала, неизменно приводили меня в восхищение. Случилось однажды, что мне пришлось отвозить журнальный текст на визу домой к Ливановой, и я осталась в восторге от этого знакомства: величественная, по-своему красивая женщина, несомненно значительная личность. Поэтому, узнав, уже работая в Музее, о потаенном существовании мемуаров Ливановой, я выпросила у хранителя на некоторое время толстые папки и читала не отрываясь ― удивительно интересный текст!

Цельная, самобытная личность Тамары Николаевны ясно отразилась в «Воспоминаниях», как отразились и многие события ее «длинного века». Мемуары эти сильно отличаются от существующих воспоминаний музыкантов широким охватом жизни, людей и явлений. Комментирование тут будет нелегкой работой: дело не столько в многочисленных «персоналиях», сколько в «реа­лиях», в том потоке трудов, о которых пишет автор, его собственных и чужих, прочтенных и часто отрецензированных Ливановой. Придется и нам тут многое вспомнить, перечесть или прочесть впервые.

Ливанова никогда не боялась никакого труда, справедливо будет потрудиться и нам, чтобы Тамара Николаевна осталась нами хоть сколько-нибудь довольна24.

За прошедшие с тех пор месяцы публикато­ры договорились об основных принципах комментирования, подготовили начальный раздел текста и собрали небольшую библио­теку из трудов Ливановой и тех, что посвящены ей. В некоторых книгах остались пометки Марины Павловны ― они тоже, разумеется, будут привлечены, когда в том возникнет необходимость.

И «Воспоминания», которые столь долго ждали обнародования, найдут наконец своего читателя.

Список источников

1. Асафьев Б. В. Из книги «Моя жизнь» // Б. В. Асафьев. О балете. Статьи. Рецензии. Воспоминания. Л. : Музыка, 1974. С. 239–270.
2. [Асафьев Б. В.] Б. Асафьев о себе // Воспоминания о Б. В. Асафьеве / сост. А. Н. Крюков. Л. : Музыка, 1974. C. 316–508.
3. Богданов-Березовский В. М. Встречи. М. : Искусство, 1967. 277 с.
4. Богданов-Березовский В. М. Дороги искусства. Л. : Музыка, 1971. 280 с.
5. Брянцева В. Н. Тамара Николаевна Ливанова. (По страницам ее «Воспоминаний») // Т. Н. Ливанова. Статьи, воспоминания / cост. Д. А. Арутюнов, В. В. Протопопов. М. : Музыка, 1989. С. 301–371.
6. Голубенко С. С. Московская консерватория в предвоенный период и в первые годы Великой Отечественной войны. Дисс. … канд. искусствоведения. Нижний Новгород : Нижегородская государственная консерватория (академия) имени М. И. Глинки, 2011. 281 c.
7. Друскин М. С. Воспоминания // М. С. Друскин. Исследования. Воспоминания. Л.—М. : Советский композитор, 1977. С. 170–266.
8. Коган Г. М. Виденное, слышанное, думанное, деланное. Роман моей жизни / сост., вступ. статья С. В. Грохотова; прим. С. В. Грохотова и М. А. Дзюбенко. М. : НИЦ «Московская консерватория», 2019. 412 с.
9. [Ливанова Т. Н.] [Воспоминания о поездке в Италию] // Т. Н. Ливанова. Статьи, воспоминания / cост. Д. А. Арутюнов, В. В. Протопопов. М. : Музыка, 1989. С. 270–286.
10. Майкапар С. М. Годы учения. М. : Гос. изд-во «Искусство», 1938. 200 с.
11. Назайкинский Е. В. Музыкальные лики истории // Т. Н. Ливанова. Статьи, воспоминания / cост. Д. А. Арутюнов, В. В. Протопопов. М. : Музыка, 1989. С. 388–412.
12. Научные сессии, проведенные Московской консерваторией в период эвакуации в г. Саратове [Приложение] // Московская консерватория. 1866–1966. М. : Музыка, 1966. С. 641.
13. [Одоевский В. Ф.] «Текущая хроника и особые происшествия». Дневник В. Ф. Одоевского 1859–1869 гг. // Литературное наследство. 1935. Т. 22–24. С. 79–308.
14. Петухова С. А. Автобиографии, дневники, мемуа­ры музыкантов: попытка классификации и проблемы использования в научных текстах // Музыкальная академия. 2019. № 4. С. 156–169. DOI: 10.34690/25.
15. Петухова С. А. Тамара Ливанова (1909–1986) как рецензент словесных текстов // Художественная культура. 2021. № 3. С. 334–365. DOI: 10.51678/2226–0072–2021–3-334-365
16. Рыжкин И. Я. Из истории Московской консерватории в первые годы Великой Отечественной войны [июль 2002] // Альманах. Вып. III / Труды ГЦММК им. М. И. Глинки. М. : Дека–ВС, 2007. С. 498–525.
17. [Успенская К. В.] 1941–1945 годы // Московская консерватория. 1866–1966. М. : Музыка, 1966. С. 344–368.
18. Ферман В. Э. Московская консерватория в Сара­тове в первые годы войны // Воспоминания о Московской консерватории / общ. ред. Н. В. Туманиной. М. : Музыка, 1966. С. 507–511.