Акустическая лаборатория МГК в 1960-е годы
Акустическая лаборатория МГК в 1960-е годы
Портретные зарисовки, творческие встречи, перекличка идей
В Московской консерватории с конца 1930-х годов существовала Акустическая лаборатория, которую сначала возглавлял, а затем курировал профессор С. С. Скребков. В круг ее исследований входило изучение музыкального слуха, голосов вокалистов, музыкальных инструментов, закономерностей исполнительства сквозь призму электронных приборов, в частности — первых ЭВМ. В Акустической лаборатории регулярно происходили «акустические среды» — собрания ведущих ученых страны. С просьбой рассказать о роли Акустической лаборатории, о ее задачах, достижениях и о работавших в ней людях я обратился к доктору искусствоведения, профессору МГК В. В. Медушевскому.
Всматриваясь в лики людей, окружавших Вячеслава Вячеславовича в те годы, удивляешься их неординарности, яркости, оптимизму, «заряженности» на шутку. Подкупает простота и ясность их жизненной позиции, спокойная уверенность в своем делании, разносторонность творческих поисков и устремлений. Несмотря на все жизненные трудности, эти талантливые люди находили возможность для реализации своего дарования. Наука и творчество были тем идеалом, которому они служили. При этом практические интересы и устремленность к познанию стали для них единым целым. Можно сказать, что жизнь в науке одновременно являлась и наукой жизни для этих людей.
Вячеслав Медушевский
Опыт творческого общения музыковедов 1960-х годов очень важен для нас, живущих в ХХI веке. Тогда в спорах и шутках знаменитых ученых1, объединенных общей идеей постижения истины, рождались удивительные находки и открытия, заложившие основу для развития науки и искусства в последующие полвека и далее.
Предлагаю вниманию читателей вторую часть воспоминаний В. В. Медушевского об Акустической лаборатории2, записанных мной во время интервью с ученым и расшифрованных для «Музыкальной академии».
Вячеслав Грачёв
Евгений Александрович Рудаков
Это был человек-фейерверк! По образованию он был физиком, а в лаборатории занялся проблемами вокала, ибо сам пел и играл на рояле. Он изучал физику голосообразования, исследовал роль высокой певческой форманты. Был много старше меня, но мы быстро сдружились. Причиной сближения стало не только его необыкновенное дружелюбие, сроднявшее лабораторию в каком-то веселье бытия, но и еще одно обстоятельство. Однажды он проходил в лаборатории мимо моей раскрытой комнаты в сопровождении ослепительно красивой девушки семнадцати лет. Наши взгляды встретились. Ей в голову пришла вдруг странная мысль: этот будет моим мужем. У меня тоже мелькнуло смутное предчувствие. И действительно, это была моя будущая супруга, Татьяна Михайловна, чей образ вы [обращение к Вячеславу Грачёву. — Прим. ред.] запечатлели в очаровательной миниатюре из цикла «Портреты». Рудаков знал мою Таню как племянницу своего друга, М.И. Есипова, доцента Автодорожного института.
За много лет общения чего я только не услышал от Евгения Александровича! Рассказывал он и о своем старшем друге, знаменитом К. Э. Циолковском. Учитель фонтанировал проектами, один чудаковатее другого: например, заселить океан плавающими городами. Но одна из его бесчисленных фантазий попала «в десятку», так что он стал основоположником теоретической космонавтики. Излагая свои мысли, Циолковский, как в платоновской Академии, часто расхаживал по аллее с Рудаковым и еще с одним блистательным молодым человеком. То был всемирно известный ученый А. Л. Чижевский. Подобно Л. С. Термену, о котором речь впереди, ему пришлось познакомиться с нашими лагерями. По возвращении в Москву (с 1958 года) он получил возможность встречаться с друзьями. Я видел его в Акустической лаборатории у Рудакова в 1963–1964 годах. После смерти (1964) он был полностью реабилитирован. Как и Циолковский, Чижевский — родоначальник огромной области знания: науки о солнечно-земных связях, гелиобиологии.
Привычка к фонтанированию идей заразительна. Под влиянием первооткрывателя гелиобиологии Чижевского меня возбудила мысль о гелиокультурологии: о возможной связи смен культурных эпох с долговременными ритмами солнечной активности. Я стал постоянным читателем реферативного журнала по астрономии. По моим наблюдениям, высокая активность солнца стимулирует деятельность левого полушария, соответственно культура поворачивается лицом к классическим принципам, спад же направляет ее в сторону правополушарно-аклассических веяний. Так эпоха барокко со знаменитым Маундеровским минимумом (когда на солнце вообще не было пятен) сменяется светлым классицизмом при раскаленной активности Солнца, романтизм — схематизмом первого и второго авангарда. Солнце дирижирует культурой — а кто дирижирует солнцем? По примеру «темперированной» стены Термена я заклеил дом миллиметровкой. Вместо темперированных строев на ней была вычерчена история солнечной активности с циклами различных масштабов, вплоть до тысячелетних. И параллельно — факты культурной хронологии.
Е. А. Рудаков, подобно своим друзьям и вообще людям того времени, был натурой в высшей степени разносторонней.Свободно владея языками, переписывалсяс учеными мира. По поводу механизмов голосообразования контактировал с живущим во Франции Р. Юссоном, автором нейрохронаксической гипотезы, в соответствии с которой связки колеблются под прямым управлением сигналов мозга.
Об их спорах Ю.Н. Рагс сочинил эпиграмму:
Строчит из Франции Юссон:
«Давай работать в унисон».
Но не таков наш Рудаков,
Чтоб слушать всяких дураков.
Юссон, по описанию Евгения Александровича, был человеком необыкновенным. Студент третьего курса, он разыграл первокурсников-математиков, собрав их вокруг «теоремы Николя Бурбаки», не существовавшей на самом деле. Группа выросла в математическую школу, принявшую коллективный псевдоним «Николя Бурбаки» и оказавшую огромное влияние на мировую науку.
Типичная картинка из жизни Лаборатории. В воздухе — резкие звуки «курятника». Так мы называли сделанный Л. С. Терменом аппарат «Ритмикон», позволявший воспроизводить одновременно или поочередно любые сочетания ритмов из деления целой ноты на 2, 3, 4, 5 и более частей. Каждому делению соответствовала своя клавиша. Если все клавиши нажать одновременно, то возникало впечатление взбудораженного курятника, где каждая курочка торжествующе квохчет над только что снесенным яйцом. Евгений Александрович, каким-то образом полностью отключившись от оглушающей какофонии и вдохновенно устремив взор ввысь, сочиняет роман в темпеvivace, треща клавишами пишущей машинки.
Современный читатель споткнется об эту фразу. Роман в служебное время? Ну, так то была эпоха гениальности — то есть широты души. Ныне мир коллапсирует в формализм, горит бешеным желанием обузить человека. Но обуженный век обречен на бездарность и гибель. Приходится выбирать. Хотим ли мы быть широкими или обуженными? Эти две незримые установки фундаментальной педагогики, пронизывающей институциализированную педагогику и все стороны жизни, несовместимы. Время либо чревато взрывом открытий, либо угашает дух, вплоть до катастрофы. Быть беременным наполовину не получится.
Библия говорит о временах разбрасывать и собирать камни. Широта и узость понимают это по-разному. Узость тщится собрать жизнь своими силами, оковав людей жестким формализмом правил. Но измельчавший от формализма человек не способен принимать решения, постоянно оглядывается на правила, а жизнь состоит из бесконечности проблем и требует дерзновения. Коллапс неизбежен. По-иному понимает Библию широта. Камни жизни собираются духом. Дух дает жизни необходимый ей простор, рождает сверхзарплатный энтузиазм, пробуждает творческую энергию.
В 1964 году c крупной научной идеей собралась Московско-Тартуская школа семиотики. Я по молодости лет не печатался в тартуских сборниках, но был знаком с выдающимися представителями школы. Один из них, Вячеслав Всеволодович Иванов, написал позже работу «О знаковом поведении ученого», где на основании опыта истории сформулировал условия для рождения крупных идей. Одно из них — время труда над своей проблемой не должно превышать одной пятой части всего времени (вспоминается Эдисон, выгнавший из своего изобретательского коллектива молодого человека, торчащего на работе, и потому бесперспективного в отношении творческих достижений). Еще одно любопытное требование: коллектив ученых не должен собираться чаще, чем раз в неделю, иначе увязнет в жвачке трафаретных мыслей. В своем институте Вяч. Вс. Иванов установил именно такой ритм творчества и назначил мне время встречи именно в день этого собрания. Недельный ритм был и в нашей лаборатории — в семинаре «Акустические среды», о которых я расскажу позже.
Но вернемся к лаборатории и к фигуре Е.А. Рудакова. Векторы обуживания и расширения души заразительны. Рудаков был расширителем души для окружающих. О.В. Лосева, вдова Е.В. Назайкинского, говорила мне, что Евгений Владимирович рассказывал о Рудакове с неизменным восхищением.
Писал Рудаков и стихи. Особенно поражали экспромты. Вот входит в лабораторию Е.В. Назайкинский — как всегда, строгий, подтянутый, сосредоточенный, серьезный. Евгений Александрович констатирует факт прихода с располагающей вольготной доброжелательностью, нараспев:
— Вот Назайкинский идет...
Заметив наличие ритма, добавляет:
— Руку в кáрман сýеть.
Кáрман с ударением на первый слог — для ритма. Но это и определенный образ. Просторечное «сýеть» усиливает его, поражая контрастом благородному облику Евгения Владимировича. Внимание в апогее: что дальше? Неожиданная развязка вызывает дружный смех присутствующих:
Не найдя там ничего –
Тихо на пол плю́еть.
Парадоксальность — сильнейший прием. До сих пор помню номер библиотечного абонемента Рудакова по придуманному им алгоритму запоминания: «Сколько у человека голов? Одна — а не две. Следовательно, от десяти отнимаем 2, получаем 8. Продолжим ряд: 876. Это абонемент Д. Д. Юрченко (заведующего лабораторией). А мой — на единичку больше: 877».
А вот смешной парафраз Рудакова на известную скороговорку (в стишке фигурируют имена Ю.Н. Рагса и профессора консерватории, скрипача-методиста К. Г. Мостраса):
Ехал Мострас через мост раз.
Видит Мострас — стоит Рагс.
Сунул Мострас Рагсу руку.
Рагс за руку долго тряс.
Лев Сергеевич Термен
Интереснейший сотрудник Акустической лаборатории! Из когорты ее родоначальников. Лев Сергеевич Термен (1896–1993) — дедушка электромузыкальных инструментов, создатель терменвокса, на котором он обучал Ленина играть «Жаворонка» Глинки. В лаборатории Термен учил играть на терменвоксе мою супругу Таню, и она в те годы любила говорить: «Термен учил Ленина и меня», удивляясь этому парадоксу (Ленин на 77 лет старше ее). Вот преимущества долголетия! Сколько поколений можно повидать на своем веку!
В лаборатории Термен построил еще и танцевальную разновидность терменвокса. Из тех же невидимых конфигураций электромагнитных полей исполнительницатанцовщица извлекала прекрасные мелодии не руками, подобно скрипачам или виолончелистам, а всем своим телом.
Владевший виолончелью, Термен сам стал первым в мире исполнителем на терменвоксе. Его имя блистало на всех афишах мира. Выступления приводили слушателей в изумление необычностью и красотой звука. И еще тем, что он играл руками в воздухе, не прикасаясь ни к чему, извлекая звуки из ничего — что казалось чудом. Левая рука была ответственна за высотную сторону звуков, вибрацию в частности. Правая — управляла громкостью и штрихами. На Западе почти сразу же возник инструмент «волны Мартено». Лев Сергеевич говорил мне, что Мартено просто приладил к принципиальной схеме терменвокса клавиатуру.
Л.С. Термен — человек фантастической биографии, как бы слепленной из трех совершенно различных жизней, никак не соприкасавшихся, в каждой из которой была и своя жена. После жизни в России он оказался на Западе, имея, как мы предполагали, цель разведки в сфере науки. Все связи с Россией были обрублены. В Америке его женой стала негритянка, которую он пламенно любил и рассказывал о ней с теплом в глазах. По возвращении в Россию он ожидаемо оказался в местах достаточно отдаленных.
В трудовой автобиографии этот период он скромно обозначил: работа на участке шоссейной дороги (географические координаты сейчас не помню). Однажды на трескучем морозе случилось ему разобрать и починить сломавшийся арифмометр. Его заметили. Так он начал свою ссыльную карьеру, оказался в «шарашке» (секретных НИИ и КБ, где работали заключенные, часто гениальные). В «репризный» российский период Термен, изведав блаженный, по его словам, период тюремного заключения, попал в унылый период свободы, где приходилось постоянно клянчить деньги на приборы3. У него было много неожиданных изобретений, жена и дети. Среди изобретений — прибор для подслушивания на больших расстояниях, понравившийся Сталину и Берии, устройство для точного измерения расстояния до земли при посадке самолета и иные.
О его религиозных ориентирах не знаю. В то время, мягко выражаясь, не принято было об этом говорить. Но он с теплом относился к Христу, который, по его словам, поставил в центр бытия любовь. Мы с ним подолгу, до одиннадцати вечера и позже, засиживались на работе. Он — поскольку был фантастическим трудоголиком, я — по причине любопытства, рассматривая, к примеру, в микроскоп и фотографируя все, что попадало под руку, испытывая первобытную радость Левенгука, открывшего микромир. А был еще электрический орган Хаммонда, на котором я проводил звуковые изыскания. После работы мы вместе ехали на троллейбусе No 4 домой. Его дом был на теперешней площади Гагарина, я выходил раньше, на улице Димитрова (Большой Якиманке).
Однажды нам пришлось вместе бежать к троллейбусу, который тогда разворачивался вокруг Библиотеки имени Ленина и в позднее время ходил редко. В троллейбусе я долго не мог отдышаться после бега, Термен же говорил невозмутимо ровным голосом. Я спросил: «Лев Сергеевич, Вы занимаетесь физкультурой?» Возмутившись предположением, он ответил, что физкультуру выдумали пруссаки ради войны, физкультурой заниматься нельзя, но нужно жить, не жалея тела. К этой теме он возвращался не раз. Видимо, она была важной частью его жизненной философии.
Однажды он переносил из кабинета в кабинет звуковой генератор, столь тяжелый, что тело для равновесия отклонялось назад градусов на 45. Я бросился помочь. «Не надо, — остановил он меня. — Все, что надо сделать, надо делать самому». Но он еще и нарочито утруждал тело. Вот делает он самодельный самописец на базе обыкновенного столика. Сверху — пишущий механизм и звуковой генератор. Снизу — мотор и иные приспособления. Что-то надо было наладить в нижней части. Всякий человек лег бы на спину, чтобы видеть — и удобно работать руками. Лев Сергеевич — стоя, изогнулся так, как, кажется, только йог мог бы извернуть тело. В такой позе он проработал час.
Здоровье и долголетие было органичной частью его философии жизни. Читая задом наперед свою фамилию, он получал «не мрет» и верил в бесконечность жизни. Полагая, подобно Канту, что «похлебка» вредна, он никогда в столовой не брал супа. Считал, что питаться надо однообразно: организм вытянет из пищи все, что надо. В консерваторской столовой покупал всегда биточки с картофельным пюре. И стакан кофе с молоком, превратившимся в какие-то веревки или лохмотья. Я пересказал ему книгу И. Мечникова «Этюды оптимизма», посвященную теории долголетия и полезности кефира. На следующий день Термен взял в столовой биточки с картофелем и кефир. Этого нового постоянного меню он придерживался с тех пор неукоснительно.
Будучи столь знаменитым человеком, Лев Сергеевич держался необыкновенно скромно, тихо. На его лице всегда светилась загадочная микроулыбка, о чем бы он ни говорил: об Америке ли, где все пути к успеху проходят только через масонские сети, или о своей генеалогии, которая простирается более чем на полтысячелетия. Или о том, как он рождался. Я тогда не поддержал тему, полагая, что столь яркое событие помнят все люди. Сейчас на тему пренатальной психологии написаны многие труды. Они важны для пренатальной педагогики, и лишние воспоминания не помешали бы (а Термен помнил даже и внутриутробные звуковые впечатления).
Чему он постоянно улыбался? Мне казалось, в его улыбке жило удивление и радость постоянного экспериментаторства. Вот встает он за моей спиной и просит очень живо представить какой-либо звук. Неожиданно бьет одновременно по груди и спине. От сжатия грудной клетки вырывается именно тот звук, который я представлял. Возможно, он проверял для себя нейрохронаксическую теорию и позицию Рудакова о взаимодействии нейро-хронологического и миоэластического механизмов голосообразования. Или еще пример. Он говорит мне о великой пользе одновременного диалога, предлагая тут же начать такой синхронный разговор. У него выходит хорошо — у меня не выходит ничего. Персонажи нынешних политических шоу часто галдят вместе, но это не то: там каждый, как в джазе, старается перекричать другого, не слушая никого. А надо, как у Баха, полноценно внимать всеобщей мысли, стройно развертывающейся в многоголосии.
Тягостным для Льва Сергеевича было только одно: большие государственные праздники, майские и октябрьские, отмечавшиеся в ноябре по новому, «фейковому» стилю. Запад обожает фейки, придуманные мнимости. Для России сущее — океан света, которым и должна питаться мысль. А если «cogito ergo sum»4, то все дозволено. Вот фейк и готов. Можно напихать в мироздание никогда не существовавшие дни. В точной науке астрономии, где важны мельчайшие доли секунды, лишние дни окончательно запутали бы науку. Поэтому там расчеты ведутся только по старому, истинному стилю. К музыке, кстати, это тоже имеет отношение. Почему «Декабрь» у Чайковского такой рассвобожденный, легкий, имеет подзаголовок «Святки»? Потому что это старый стиль. Святки начинались 25 декабря (7 января по новому стилю), в день Рождества Христова. Окончен пост, люди остро ощущают ту сладость свободы в духе веры, которой пропитаны послания апостола Павла. У пианистов, играющих по новому стилю, пьеса выйдет легкомысленным вальсиком. Совсем не так, как ощущал это Чайковский, где легкость должна быть в духе, свете, небесной радости.
Для Термена главные государственные праздники были мучительны потому, что консерватория закрывалась с такой строгостью, что даже ректор А.В. Свешников не мог в нее войти (был такой случай — и Свешников похвалил строгого дежурного). Все пишущие машинки консерватории по давнему указу сносились в партбюро — помещение опечатывалось, дабы никто ненароком не размножил листовки. И куда было деться бедному трудоголику, трудившемуся в лаборатории и по воскресеньям, наслаждаясь своей работой в одиночестве? В государственные праздники он шел в кино. На все сеансы подряд. Напитавшись на весь год впечатлениями, рассказывал нам затем о немыслимой деградации тогдашнего кинематографа. Для понимания юмора ситуации нужно пояснить тем, кто не жил в ту прекрасную пору: в праздничные дни в кинотеатрах шли только «правильные» — трескучие и скучные — фильмы.
Саму социалистическую идею Термен принимал, за шарашки был благодарен советской власти; в целом же политическое устроение мира было далеко от того главного, чем он жил. Но когда коммунисты бросились массово сдавать свои партбилеты или выкидывали их, Лев Сергеевич вступил в партию — поскольку когда-то дал такое обещание Ленину.
Евгений Владимирович Назайкинский
Е. В. Назайкинский и Ю. Н. Рагс — это новое поколение. Рагс ушел из лаборатории в 1963 году (на его место был принят я), но заходил в лабораторию, как к себе домой. Продолжал жить в лаборатории и Назайкинский, еще раньше и полностью перешедший на педагогическое поприще в консерватории. Оба — ученики С. С. Скребкова и представители поколения «шестидесятников». Творили в дружеском общении с родоначальниками (Термен, Рудаков, Чижевский).
Не может быть, чтобы из содружества родоначальников творчества не возникло новых родоначальников! Гениальность заразительна, как и скудоумие с формализмом. Ничего удивительного в том нет. Имя этого закона — соборная природа людей. Мы все — воспитатели друг друга или растлители. Я это называю фундаментальной педагогикой. Она существует внутри и поверх институциональной педагогики в детских садах, школах, вузах. И проявляется в духе власти, в духе армии, хозяйствования, в СМИ, во всех сферах жизни.
Е. В. Назайкинский и Ю. Н. Рагс стали ожидаемыми родоначальниками — открывателями новой методологии в музыкознании. Говорить о них — значит говорить о величии русского «шестидесятничества» вообще. Но эта тема огромна. Ее уместнее будет поднять в связи с семинаром «Акустические среды».
Назайкинский вошел в музыковедение с четкой программой экстернализма (стремления к междисциплинарным взаимосвязям),противоставшей духу интернализма — стремлению наук копать обособленные колодцы познания. Последняя цель экстерналистской программы, в русле которой двигалась творческая мысль Евгения Владимировича, есть восхождение к вершинам онтологического ви́дения сущего. Бог не творил раздельностей. К цельности познания должны стремиться и мы. Изучая музыку в параллелях и взаимосвязях, мы лучше начинаем видеть и ее специфический предмет.
Как я писал в одной из статей о выдающемся музыковеде наших дней, «в 1960-е годы Назайкинский, вдохновленный атмосферой экстернализма, царившей тогда в большой науке, открыл, возглавил и практически единолично исчерпал направление обновления методологической базы музыковедения. Никто не мог конкурировать с ним в системности предпринятого начинания, и потому практически на 99% все пространство нового направления было охвачено его собственными изысканиями» [2,25–31].
Но сейчас хотелось бы взглянуть на Евгения Владимировича с более близкого расстояния. Он старше меня на 13 лет. По странному стечению обстоятельств жили мы с ним в одном доме на Якиманке, но о том не подозревали, хотя видели друг друга ежедневно. Я обычно опаздывал в ЦМШ при консерватории, где мы начинали учиться в 10 часов. При выходе из квартиры меня обгоняла долговязая фигура, скакавшая, как жираф, по лестнице через три ступеньки. Это был Евгений Владимирович, тоже торопившийся в консерваторию, оживавшую в те же 10 часов утра. В лаборатории музыкальной акустики мы сдружились, вместе там жили, вместе ходили в Библиотеку имени Ленина. Я сразу кидался в зал новых поступлений,пролистывал новые книги по всем мыслимым разделам, в подсобной библиотеке тоже смотрел все подряд. Насытив любопытство, шел в научный зал, усаживаясь за один стол со старшим другом и читал свою заказанную литературу. Евгений Владимирович работал направленно, ритмично, систематично. Я, человек спонтанный, пытался подражать ему. Наши интересы были сходны, но никогда не пересекались: поле возможностей в новой парадигме мышления было не просто огромно — безгранично.
Евгений Владимирович часто предлагал правки в моих статьях, деликатно и глубоко аргументируя их. Я благодарно впитывал в себя его замечания, но постепенно все больше ощущал потребность писать не только строго, но и как бы полетно — чтобы во фразах легко дышалось и веяло простором. Это трудно, удается только великим мастерам слога. Я сознаю вязкость своего письма, но идеал все-таки важен...
Наши разговоры касались всего. Однажды я поделился с ним курьезной фразой из дипломного реферата моей студентки-хоровички: «Что же касается до фактуры, то со всей определенностью необходимо подчеркнуть, что фактура здесь простая». Евгений Владимирович повеселился от души и, оттолкнувшись от этой фразы, написал юмореску в той же комически напыщенной и неуклюжей манере. Однажды С.С. Скребков выступил на совете консерватории с докладом «Об использовании неиспользованных возможностей Акустической лаборатории». Евгений Владимирович откликнулся шуткой, блистательным парафразом: «О бесполезности использования с пользой неиспользованных возможностей». Это — название. Дальше следовал текст доклада. «В нашей работе по разработке неразработанных ранее...» К сожалению, всего изысканно-косноязычного текста память не сохранила.
Наша дружба охладела, когда я встал на путь веры. Но впереди нас ждала новая встреча. Евгений Владимирович будет тогда безмерно увлечен идеей триад. А меня в то время восхитит книга святого Николая Сербского «Стеклянные глаза Индии», написанная в яркой художественной форме. Речь в ней тоже о триадах, пропитавших философию Индии. Но там Брама, Вишну и Шива — это три чуждых друг другу компаньона, «причем и как компаньоны-то они не в согласии. Ведь что бы ни говорил Вишну, Брама это подвергает сомнению, а Шива отрицает. И все, что Вишну строит, Брама не одобряет, а Шива разрушает» [4]. А от перехода святителя к логике любви Святой Троицы у меня буквально перехватило дух. Я подарил книгу Евгению Владимировичу с пояснением (чтобы скрыть религиозный подтекст подарка): «В ней рассматривается огромное число триад. Мне кажется, Вам будет интересно, ибо все прямо по Вашей теме». Через некоторое время я получаю от него в подарок книгу с дарственной надписью «От раба Божия Евгения В. Назайкинского». Вот это да! Вот это мощь святого слова! Но, конечно же, сказалась общая логика жизни поколения «шестидесятничества». Искавшие правды, добра, нежности, глубины, честности и чести — получили по обетованию: обрящете! Евгений Владимирович уходил из жизни как настоящий христианин, благодатно. Он часто приходит ко мне во сне...
Юрий Николаевич Рагс
Юрия Николаевича я знал меньше. Мы сблизились друг с другом позже, когда он стал работать на кафедре теории музыки Московской консерватории, заражая многих, меня в том числе, энтузиастическим отношением к необходимым музыковеду новинкам техники. Он — тоже из родоначальников. Его диссертация «О художественной норме чистой интонации» — уникальное явление. Язык интонационных оттенков открыл себя как море свободы (к примеру, седьмая ступень лада могла интонироваться по-разному: то высоко, то низко), что подтвердило теорию «зонного интонирования» Н.А. Гарбузова. Но в этом море безграничных возможностей микроинтонирования исследование Юрия Николаевича обнаружило строгую динамичную систему художественного мышления: подсистема внутризонных оттенков проявила себя как органичная часть всей целостной системы музыкального мышления. Художественная норма оказалась подвижной — зависящей от положения звука в контексте гармонии, мелодических связей, синтаксиса, формы. Значит, чтобы правильно интонировать, нужно быть прекрасным музыкантом и знать цельную логику музыкального мышления!
Позже я подтвердил выводы Рагса во встречном эксперименте: испытуемых просили настроить на звуковом генераторе последний звук прозвучавшего отрывка из записи гениев фортепианного искусства. Вопреки установке на точность, слух испытуемых подчинялся магии исполнителя и собственного со-интонирования. Седьмую ступень, к примеру, они настраивали высоко в ситуации оборванного восходящего движения и низко — при окончании фразы. Тождественность результатов понятна: объективная картина интонирования и идеальный слух музыкантов — единая система. Исследуя одну из сторон, получаем знание и о другой.
Денис Владимирович Яровой
Знаменитый мастер струнных инструментов Денис Владимирович Яровой, родившийся в Италии в 1921 году, некоторое время работал в Акустической лаборатории. Разговоры с ним не остались в моей памяти, кроме, пожалуй, того, как воспитанная с детства привычка есть лягушек не дала ему умереть от голодной смерти во время войны. Главный разговор у нас состоялся уже после того, как я полностью перешел на преподавательскую работу.
Звонит знакомый физик и говорит: мы с Денисом Владимировичем хотим сейчас приехать к тебе домой. Нам нужна справка от тебя, что в его изобретении, которое он хочет представить на Всесоюзной акустической конференции, не содержится государственной тайны. Приехали. Денис Владимирович излагает предание, которое из уст в уста шло по линии ученического преемства от великих кремонских мастеров. По легенде, после грубой настройки нижней деки мастер вырезал на ней с внутренней стороны, как бы барельефом, фигуру Богородицы с Младенцем, одновременно слушая отклик деки. И когда он вдруг слышал пение ангельского хора, то с несомненностью знал: скрипка уже родилась. Ее еще нет — но она есть, с неповторимым и прекраснейшим голосом.
Рассказ поразил меня нездешней правдой. Человечество до сих пор упрямо ищет секрет Антонио Страдивари то в лаке, то в старении древесины, то в иной какой материальной причине. Но дело не в материальном: секрет — в Духе. Микроструктура древесины уникальна, и именно из нее, неповторимой, нужно «сочинить» скрипку, подобно тому как гениальный композитор сочиняет музыку, согласуя замысел с характером музыкальной темы. Даже не сам композитор это делает, а дух святой красоты, действующий в откровении.
Денис Владимирович прокомментировал свой рассказ в сугубо материалистическом ключе: «Я подумал: ну при чем тут Богородица! Все дело в том, чтобы сделать утолщение в виде буквы Z». В том и состояла суть его предполагавшегося доклада. Я говорю: «Денис Владимирович! А, может быть, Богородица лучше буквы Z? Не опубликовать ли и само это предание?» Тут знакомый физик крутит у виска пальцем: «Ты что?! Подумают, мы сумасшедшие». В те годы точно бы подумали.
Неисчислимы тайны музыки. Я говорю студентам-исполнителям: «Не задавайтесь вопросом — физика перед вами или метафизика. Все, что вы услышите, небесную красоту, — обязательно услышат и слушатели». В этом секрет гениальности. Уверен, что Страдивари слышал ангельский хор, подтверждавший красоту звучания будущей скрипки.
Георгий Константинович Богино
Упомяну еще одного сотрудника Лаборатории — легендарного настройщика Г. К. Богино, которого Эмиль Гилельс всегда брал с собой на все гастрольные поездки. Богино консультировал фирму Стейнвей, а когда с ним случился инсульт, Стейнвей прислал в консерваторию телеграмму: это потеря для всего мирового искусства.
Музыканты-педагоги убеждены: при отсутствии метрического чувства обучение ребенка музыке невозможно. Это так. Но Богино нашел блистательное решение нерешаемой проблемы, написав и соответствующий практический учебник. Орган восприятия метра — вестибулярный аппарат, реагирующий на малейшее смещения тела относительно гравитации. Этот-то орган и научился включать Богино у тех, кого мама в свое время не научила метру, укачивая в такт своей нежной колыбельной песенке.
Георгий Константинович был крайне изобретательным и в исполнительстве. Я благодарен ему, что он делился со мной своими художественными и техническими открытиями. Он готовился тогда к концерту в Малом зале консерватории с виртуозной программой. «Ну как Вам этот пассаж (в девятом из “Симфонических этюдов” Шумана)? А что я делаю — можете догадаться?» Я не догадываюсь. Тогда он играет медленно и объясняет: «Обычно пианисты просто делают crescendo — получается надсадно, вязко, вяло, нудно, — вот так (показывает). А у меня — послушайте — прозрачность, легкость, блеск, искрометность. А какая техника высекания искр? Вот, смотрите, в медленном темпе, как неожиданно перебиваются акценты. В быстром темпе детали неразличимы, остается одно лишь сверкание». Поистине, изобретательный в одном, изобретателен и во всем. О, как бы и мне стать таким же изобретательным!
Дмитрий Дмитриевич Юрченко
Непосредственным начальником, заведующим лабораторией, был Дмитрий Дмитриевич Юрченко, сдержанно-строгий с виду, но добрейшей души человек с демократическим стилем управления. Главной его заботой была творческая жизнь коллектива. А если люди творчески инициативны, ориентированы на смысл и внутренне сорганизованы — чего еще и желать? Разумеется, разнобоя не было, планы научных работ были включены в общий план консерватории. В конце года готовился сводный отчет на бумаге формата А3 — «простыни», как мы их называли. Формы отчета были тогда крайне простые, не перетягивали на себя внимание, не отвлекали от смысловых задач, тем паче не подменяли их.
К хозяйственной деятельности я отношения не имел, но помню разговоры, связанные c трудностями финансирования приборов. В отношении технической обеспеченности лаборатории мы находились на задворках мировой науки, а проректор консерватории по хозяйственной работе К.Н. Нужин был скуп на просьбы лаборатории. Тем не менее у нас выполнялись такие работы, о которых Запад и помыслить не мог.
Для упомянутого выше исследования Ю.Н. Рагса был придуман прибор «Тонгрейфер», выхватывающий из записей отдельные звуки и непрестанно их прокручивающий для производства замеров. Представлял он собой кустарную приставку к большому студийному магнитофону. В нем — на специальных упругих держателях — крутилась закольцованная магнитная лента. Сколько же тысяч звуков с точностью до нуля центов (сотая часть полутона) с помощью стробоскопа пришлось на ней измерить Юрию Николаевичу!
Были и теоретические трудности. Как определить высоту звука с вибрацией? Для выяснения этого вопроса Ю.Н. Рагсом и Е. В. Назайкинским был проведен специальный эксперимент. Оказалось, что средний уровень высоты зависит от формы вибрато. Какой западный ученый мог бы получить столь точные выводы на такой примитивной аппаратуре? Я далек от апологии технической скудости, но свежесть, новизна, оригинальность и ценность выводов определяются все же в первую очередь высотой теоретических представлений о музыке. То же можно сказать и об экспериментальном исследовании музыкального темпа Е. В. Назайкинского.
Хочется вспомнить милую слабость Дмитрия Дмитриевича: он очень любил перестановки мебели и приборов. Не знаю почему, но это было очень весело. Научные работники преображались в тот момент. Пара часов очень слаженной работы — и лаборатория принимала празднично-освеженный вид. Особенно важно это было для самой большой комнаты, как бы гостиной, где было множество приборов, стоял рояль и должны были удобно разместиться слушатели семинара «Акустические среды» — творческой встречи музыкантов и представителей всех наук. Из этих встреч вырастало новое поколение ученых, преображался облик музыкальной науки.
Об «Акустических средах» — важнейшей стороне социально-педагогической деятельности Лаборатории (той самой фундаментальной педагогике, о которой речь шла выше), видимо, стоит говорить отдельно.
Литература
- Грачёв В., Медушевский В. О роли Акустической лаборатории МГК в 1960-е годы // Музыкальная академия. 2018. No 3. С. 119–123.
- Медушевский В. Эссе о триадичности в музыке: в память Е.В. Назайкинского // Musiqi dunyasi. 2008. No 3–4/37. С. 25–31.
- Медушевский В. Духовный анализ музыки. Учебное пособие в двух частях. М.: Композитор, 2014. 632 с.
- Святитель Николай Сербский. Стеклянные глаза Индии. URL: https://azbyka.ru/otechnik/Nikolaj_ Serbskij/stekljannye-glaza-indii/ (дата обращения: 12.02.2019).
Комментировать