— А какое у вас хобби?

— Музыку люблю, — ответил профессор. — Симфонии многие знаю, могу напеть.

Привожу слова профессора на нашем круглом столе, поскольку они в точности объясняют, что такое мелодия: то, что можно запомнить и воспроизвести. Профессор держит в голове целую симфонию, потому что она от начала до конца объединена мелодией. Свойство мелодичности не лежит в основе архитектоники симфонии. Но благодаря ему наше сознание эту архитектонику осваивает.

Представим, что профессор споет нам Четвертую симфонию Иоганнеса Брамса. «Та-там, та-там», — начнет профессор. Для начала этого достаточно: просто пропеть главную тему. Но вот тема идет на повтор, ее начинают окружать контрапункты, и профессор уже старается в паузах пропевать фрагменты контрапунктов. Главное — добраться до начала переходного раздела, где материал меняется, и можно с удовольствием просмаковать голосом энергичный триольно-пунктирный мотив. Дальше петь еще приятнее: побочная партия сама ложится на голос. Другое дело разработка — здесь профессору приходится как рулевому в шторм. Его голос прыгает сверху вниз и обратно, он блеет фальцетом и давится в низах, но все равно старается доставить посильную часть мелодического груза к месту назначения, неизбежно выронив остальную за борт.

В Andante профессору раздолье. Он знает, что вступительный мотив должен прозвучать в ином характере, чем следующая за ним тема. А мы знаем, что в понятие мелодии входят высота и ритм, а входит ли в него тембр? Профессор сначала изображает голосом суровый унисон валторн, потом — таинственные кларнеты. Удалое скерцо профессор проводит без малейших мелодических потерь. Финал — тревожный отрезок благодаря его форме, но вариации следуют друг за другом в таком логичном порядке, что обладателю хорошей памяти волноваться не о чем. «Пам! Паааам!» — пропевает профессор последние два такта и улыбается.

Конечно, Четвертая Брамса — одна из самых мелодичных симфоний в истории музыки. И мы не знаем, насколько успешно справился бы профессор с какой-нибудь симфонией Малера или Скрябина. Мой дед по линии отца, например — тоже профессор, только не юрист, а литературовед, — был скрябинианцем, но все-таки из «Поэмы экстаза» он напевал, помню, только тему трубы.

Считается, что новая эпоха в истории музыки началась с «Весны священной» Стравинского. Ее трудно назвать мелодичным произведением. Однако мне приходилось слышать воспоминания Юрия Холопова о том, как они шли с композитором Андреем Волконским от консерватории до общежития, и за это время Волконский успешно пропевал Холопову всю «Весну» наизусть.

Мне это не кажется чем-то невероятным. Более того, я вполне представляю себе кого-то, кто успешно споет Вариации op. 27 Веберна, «Структуры» Булеза или Шестой квартет Фёрнихоу. В конце концов, не обязательно же петь вслух. Это можно делать про себя, разве что немного мыча, если это не мешает окружающим. Тогда мы не потеряем ничего из многоголосия, охватив его внутренним слухом. Если мы двинемся от Брамса не вперед, а, наоборот, вспять, то мы промычим любую фугу Баха, мотет Бёрда или мессу Жоскена как совокупность мелодий.

Конечно, мы ценим у композитора мелодический дар — такой, как у Моцарта, Беллини, Дунаевского или Маккартни. Мы понимаем, что Шуберт — мелодист лучший, нежели Бетховен, а Прокофьев — чем Шостакович. Но мы не можем сказать, где объективно находится грань, перейдя которую музыка теряет качество мелодичности. Она находится где-то в каждом из нас. Если в произведении есть запоминаемая связность, то оно мелодично. Если ее нет, то стоит послушать еще раз: на третьем, пятом или тридцать пятом прослушивании мы обязательно услышим мелодию, запомним ее и захотим кому-нибудь напеть.