1 Сегодня в маленьком храме при русском право­славном кладбище в Берлине прошло отпевание большого российского композитора Александра Кнайфеля.

Исключительно мягкий и доброжелательный, в своем творчестве он был совершен­но бескомпромиссным визионером. Со своей доброй улыбкой он мог предписать исполни­телям самые «неформатные» составы, мог включить в ансамбль существующие только в его внутреннем слухе инструменты, создать гигантское сочинение «для храма, четырех хоров и виолончели» или даже опус для 12 хоров, мог «ограничиться» лишь 35 гонгами, а мог и объединить 56 солистов-ин­стру­мен­талистов!

Работать с Шурой — всегда невероятная радость открытий, но и огромное испы­тание для музыкантов. Это вызов даже для издателей его музыки, потому что Шура относился к каждой ноте, напечатанной на бумаге, равно как и к каждой сыгранной ноте — как к важнейшей детали произведения искусства, и попробуй только сыграть pp вместо ppp или сдвинуть на пару миллиметров нужное ему единственно возможное формати­ро­вание! Не случайно в последние годы он сотрудничал не с работающими по уни­вер­саль­ным стандартам зарубежными издатель­ствами, а с «родным» издательством «Ком­по­зитор • Санкт-Петербург», где очень чутко относились к любым его пожеланиям.

Илл. 1–2. Владимир Тарнопольский и Александр Кнайфель
Fig. 1–2. Vladimir Tarnopolski and Alexander Knaifel
Фото предоставлены Владимиром Тарнопольским

Но главное испытание/наслаждение он всегда предлагал слушателю. Нет, его музыка не отталкивает колючими диссонансами или какими-либо шокирующими эффектами, совсем наоборот — многие сочинения Кнайфеля скорее постдиатоничны и возвышенно-умиротворенны. В них словно «выпарена» координата времени. Они существуют в том постэйнштейновском пространстве, где время уже остановилось, но не по причине сверхплотности материи, а наоборот — в результате ее запредельной разреженности. Музыка Кнайфеля — это своего рода звуковой образ одной гипотезы: теории Большого разрыва Вселенной, согласно которой в конце веков распадутся даже атомы и субатомные частицы, а само время исчезает. Так происходит во многих сочинениях Кнайфеля: статичные звуковые события, остаточные звучания существуют как бы вне внешней связи друг с другом, но при этом их объединяет неизвестная нам сегодня, но предугаданная композитором «светлая энергия».

Вообще Свет — пожалуй, главная эстетическая категория музыки Кнайфеля. Даже самые трагические темы его творчества окутаны в музыке загадочным мудрым светом из какого-то очень далекого внеземного блаженного будущего («Блаженства» — название одного из его сочинений).

Никогда не забуду одного замечательного события в моей жизни — когда в 1988 году Шура пригласил к себе домой Хельмута Лахенмана, Дьёрдя Куртага, музыковедов Светлану Савенко, Ирину Сниткову и меня прослушать запись его сочинения «Agnus Dei», написанного «для четырех инструменталистов a cappella» ². В этом сочинении, длящемся два часа, музыканты играют лишь одиночные тянущиеся звуки, рассредоточен­ные во времени и в пространстве, при этом читая про себя выписанные в партитуре тексты кано­нического Agnus Dei и фрагменты из дневника 11-летней девочки Тани Сави­чевой, вся семья которой умерла от голода во время блокады Ленинграда.

Это была эпоха бобинных магнитофонов, каждая из бобин вмещала максимум час музыки, а двухчасовое произведение Шуры ни в коем случае нельзя было прерывать, чтобы не утратить ощущение единого тока музыкального времени и не потерять слушательской концентрации. Чтобы насколько возможно минимизировать паузу между сменами бобин, прямо с момента включения магнитофона Шура сел рядом с ним, напряженно держа в полной готовности следую­щую бобину с продолжением сочинения (которое должно было последовать только через час!). Признаюсь, что этот несколько забавный момент, а также непривычная для меня тогда предельная замедленность развертывания звукового пространства пьесы сначала мешали мне полностью сконцентри­роваться на музыке. Но такая рассредоточенность продолжалась не более нескольких первых минут. В какой-то момент я почувствовал себя целиком поглощенным звуковой воронкой этого замечательного сочинения. Смены бобины я не заметил, а через два часа, когда пьеса закончилась, у меня возникло желание именно теперь переслушать ее с самого начала. Я украдкой посмотрел на Лахенмана, на Куртага... Мы все чувствовали себя даже как-то неловко из-за того, что Высокая месса закончилась и мы опять оказались в трехмерном пространстве небольшой комнаты, в мире вещей и слов. Пожалуй, это качество запрограммировано в самой музыке Кнайфеля — невозможность возвращения в наше «бытовое» время из его надвременны́х пространств. 

Музыка Кнайфеля — не про ноты, но про время и про нас в непостижимом пространстве Соляриса (не случайно так называется одно из его сочинений).

Это был самый светлый человек, которого я когда-либо встречал в жизни. Ни разу не видел его без улыбки на лице. Я вообще не могу себе даже представить Шуру без улыбки. Кнайфель был и останется самым загадочным композитором. Он — композитор для ангелов, не для людей. Или, может быть, только для тех людей, которые в состоянии слышать ангелов.

Мюнхен, 3 июля 2024 года