Летом 1977 года мне, счастливому облада­телю новенького «красного» диплома Ленин­градского музыкального училища имени Римского-Корсакова, и в голову не могло прийти, что я окажусь последним выпускником класса Галины Ивановны Уствольской: через несколько месяцев, в середине следующего учебного года, она рассталась с училищем, где проработала тридцать лет.

 

Относились к ней там с большим пие­тетом. Да и в замкнутом, но тогда еще весьма активном мирке Ленинградского отделения Союза композиторов авторитет Уствольской был чрезвычайно высок. Отчасти — благодаря ореолу любимой ученицы Шостаковича, но, конечно же, не только поэтому.

 

В наши дни часто приходится читать, что музыка Уствольской замалчивалась на родине чуть ли не до середины 1990-х. Это неправда. С учетом того, что писала Уствольская мало, в основном для фортепиано или для небольших и весьма специ­фических инструментальных составов, можно сказать, что ее сочинения исполнялись не чаще, но и не реже, чем произведения большинства членов Союза композиторов. Ситуация, при которой написанная вещь может прождать своего часа десять, а то и двадцать лет, являлась тогда столь же рядовой, сколь и сегодня. Конечно, положение привилегированных композиторов — руководителей Ленинградского отделения СК, членов правления — было иным: их имена появлялись на филармонических афишах с завидной регулярностью, премьеры их произведений записывались и транслировались по радио, а ноты выставлялись в витринах специализированных магазинов. Но остальным обычно приходилось довольствоваться концертами-пока­зами современной музыки в Доме композиторов и на фестивале «Ленинградская весна» (раз в два-три года, иногда реже, в зависимости от плодовитости автора и его отношений с руководством). Ноты затем приобретались министерской закупочной комиссией, и на этом, как правило, все заканчивалось.

 

Так или иначе, почти все сочинения Уствольской, предназначенные ею для исполнения, звучали в концертах еще в советское время. Некоторые были изданы — например, Композиция № 1 для флейты-пикколо, тубы и фортепиано, Композиция № 2 для восьми контрабасов, Композиция № 3 для четырех флейт, четырех фаготов и фортепиано, 12 прелюдий для фортепиано, не говоря уже о «Спортивной сюите» и поэме «Сон Степана Разина». «Ме­­лодия» выпустила в 1975 году пластинку с ее произведениями: Октетом для двух гобоев, четырех скрипок, литавр и фортепиано и Сонатой для фортепиано № 3.

В 1970-х многие ленинградские композиторы, в прошлом ученики Уствольской, сами уже давно преподавали, а такие, как Борис Тищенко и Сергей Баневич, стали заметными фигурами музыкальной жизни города. Тищенко превозносил Уствольскую и прямо, без экивоков называл гением. Замечу, что у него к этому времени сформировался собственный «фан-клуб», в котором его тоже считали гением. Уствольская к этому клубу не принадлежала.

Одна из ее учениц, Жанна Металлиди, вела класс композиции в Василеостровской музыкальной школе. Она и привела меня к Галине Ивановне. Точнее, нас: кроме меня ту же школу оканчивали еще двое, и оба в том же году поступили к Уствольской. Но близкого контакта с ней у них не возникло, а вот меня и баяниста Васю Корунченко, который вскоре к нам присоединился, она к себе приблизила.

Начиная со второго года Уствольская стала приглашать нас к себе домой, но непременно порознь. Вместе мы к ней не приходили, и, хотя с Корунченко у меня сложились приятельские отношения, мы с ним никогда не делились подробностями нашего с ней неформального общения, инстинктивно избегая обсуждения Уствольской и ее частной жизни. Через два года Корунченко покончил с собой, и из того студенческого «призыва» остался я один.

Довольно быстро Галина Ивановна пред­ложила мне перейти на «ты» и обращаться к ней по имени. В ту пору мне казалось, что между нами возникла удивительная душевная близость, полностью снимающая возрастные и статусные барьеры. Я знал, что Уствольскую продолжают навещать некоторые из прежних учеников, но у нее дома мы пересекались редко. Однако в разговорах она их упоминала, и не только бывших учеников, но и своих коллег по музучилищу или Союзу композиторов. Язычок у нее был острый, язвительности хоть отбавляй. Сейчас я вполне допускаю, что и обо мне она могла отзываться точно так же, хотя тогда ни за что бы в это не поверил. И ни разу в те годы мне не пришло в голову спросить себя (ее — тем более): что такого интересного может находить взрослая, немолодая женщина, к тому же выдающийся композитор в общении с незрелым юнцом?

Приезжал я к ней всегда после предварительного звонка по телефону и часто засиживался до глубокой ночи. Она отправляла меня в магазин — купить картошки, квашеной капусты и бутылку водки. Пить я был не приучен, но постепенно втянулся. Уствольская к водке не прикасалась, предпочитала валериановые капли или настойку пустырника. И была всегда спокойной и сдержанной, иронично-доброжелательной, ни в коем случае не «богемной».

С Галей, как я ее тогда называл, можно было без малейшего напряжения разговаривать или молчать, читать вслух стихи или слушать музыку. Музыка всегда была одинаковая, на проигрыватель ставились одни и те же любимые пластинки Уствольской: песни Мирей Матье, Второй концерт Рахманинова (только медленная часть) и финал «Песни о Земле» Малера.

Разумеется, так мы проводили время только у нее дома. На занятиях все оставалось в рамках вполне официальных. Надо ли говорить, насколько завораживали меня, тогда 17‒19-летнего юношу, эти необычные отношения!

Впрочем, привычного формата общения, какое обыкновенно бывает между педагогом и учеником, я не наблюдал и в классе. Там царил культ одного человека, одной личности. Но мы, «служители» этого культа, не были равными. Уствольская или принимала студента — и тогда он явственно ощущал себя избранным, отмеченным ее особой благосклонностью, — или не принимала и не старалась скрыть своего равнодушия. Возможно, раньше, в начале 1970-х и в 1960-е годы, атмосфера в ее классе была иной, но я застал именно такую ситуацию.

Слово «любимчики» я бы не употреб­лял — у Уствольской это выглядело как-то иначе. По-видимому, основным критерием «годности» для нее являлась способность молодого человека подпасть под ее влияние и безоговорочно подчиниться. Избранный ею (мне кажется, все или почти все такие ученики были мужского пола) не удивлялся, почему именно его она выделила среди других, а просто психологически настраивался на ее волну и старался вести себя так, чтобы ни в коем случае не разочаровать Галину Ивановну, которой отныне он доверял беспредельно.

Павловск

Точно так же, без каких-либо объясне­ний с ее стороны становилось понятно, что из написанного нами, студентами, она приемлет, а что — нет. Никакого профессио­нального разбора наших работ она не делала, никаких аргументов за или против не приводила, отделывалась, можно сказать, междометиями. Но почему-то казалось, что объяснения тут и не требуются, все понятно без слов.

При общении с ней странным образом возникала иллюзия соприкосновения с неким «высшим знанием», ощущение, что наш педагог видит и понимает нечто более важное, чем секреты построения формы или особенности звукоизвлечения на том или ином инструменте. И наша задача — не законы композиции постигать и не овладевать практическими навыками, а ловить это нечто. Она зрела суть — ее любимое слово. «Сути» ведь научиться нельзя, ею можно только проникнуться в момент озарения. Рядом с этим — что такое профессиональное мастерство? В конце концов, основам мастерства можно научиться как-то по-другому, даже самостоятельно. Некоторые в итоге научились и стали профессиональными композиторами. Остальные были обречены на бесплодные блуждания в поисках неуловимой «сути».