Неустаревающие документы

Рецензия на книгу: Б. В. Асафьев — Н. Я. Мясковский. Переписка. 1906–1945 годы / публикация, текстологическая подготовка и научное комментирование Е. С. Власовой. М. : Композитор, 2020. 560 с.

Только что вышедшая в свет переписка Б. В. Аса­фьева и Н. Я. Мясковского — безус­ловно, крупнейшее событие — не в масш­табах текущего дня, а, если можно так выра­зиться, в масштабах вечности. Подобные документы не устаревают: могут поблекнуть или совсем безвозвратно уйти в прошлое некоторые реалии и фигуры, но мысли и чувства останутся живыми, остро будоражащими сознание читателя. Нечего и говорить, сколь интересна может быть эта книга для историков музыки: в переписке, охватывающей четыре десятилетия, портрет эпохи (нескольких эпох) воссоздается талантливейшими и умнейшими ее деятелями во многих аспектах и деталях, в среде композиторской и среде музыковедческой, в Петербурге/Ленинграде и в Москве, от имен великих до имен совсем малых. Здесь найдут себе обильную поживу все занимающиеся историей советской музыкальной науки и нотоиздательского дела, все интересующиеся музыкальной жизнью столиц советского довоенного периода (собственно, много есть и по дореволюционным годам, но это более известно). Простор для поисков открывается перед «мусоргсковедами»: ведь это именно Мясковский положил начало работе над «подлинным Борисом», познакомив Асафьева и Ламма, а потом орга­низовал редактирование «Хованщины» тем же тандемом. (Кстати, вот очень любопытно, почему же мы до сих пор ни разу не слышали асафьевской партитуры «Хованщины» — лежит она себе в РГАЛИ неподвижно, оттесненная партитурой Шостаковича; а ведь асафьевскую работу Николай Яковлевич очень одобрял.) В переписке есть много материала для специалистов по Прокофьеву, в частности следовало бы прочесть ее всем, кто интересуется старым и, однако, не для всех решенным вопросом: почему Прокофьев вернулся в СССР (таким читателям стоит обратить внимание также на соответствующий раздел вступительной статьи, где Е. С. Власова указывает на активную и длительную дея­тельность Мясковского и Асафьева по подготовке исполнений сочинений Прокофьева на родине, вообще по его «водворению» на родную почву). И так далее.

Но все же главное в этой книге — не обилие редких сведений и блистательно формулируемых обоими корреспондентами оценок массы явлений, массы произведений всего «композиторского спектра», российского и не только. Главное — экзистенциальный и моральный смысл опубликованных документов.

Поражает откровенность, точнее — обнаженность этой переписки. Ведь Мясковский и Асафьев, столь долго бывшие предельно близкими (каждый из них называл своего корреспондента «единственным другом»), — люди очень разные: сдержанный, суровый, «интровертный» Мясковский и пылкий, обид­чивый, «экстравертный», но парадоксально считающий себя «закрытым» и «одиноким» Асафьев, — хотя по-настоящему «одиноким» был как раз Николай Яковлевич. Думаю, Мяс­ковский имеет перевес в этом великолепном дуэте: хотя письма Асафьева занимают, говоря навскидку, несколько больший объем, в письмах Мясковского мы находим самые острые, задевающие сознание высказывания.

Понятно, сколько труда потребовала под­готовка подобного издания от составителя и комментатора Екатерины Власовой. Результаты многолетних усилий очень хороши: помимо всего прочего, книга красиво и логично оформлена (в частности, удачна разбивка пространного текста на хронологические разделы), отлично иллюстрирована, прилично напечатана — словом, этот том приятно взять в руки. Обобщающие результаты своих размышлений над текстами писем Екатерина Сергеевна изложила в достаточно пространной и тоже хорошо организованной и написанной вступительной статье. Думаю, что, вложив столько сил в работу над этой корреспонденцией, Власова имела полное право изложить свою точку зрения на некоторые проблемы, а дело читателя — соглашаться с ней или не соглашаться.

Я, например, вряд ли могу принять очень важную для автора мысль: по мнению Вла­со­вой, неприятная «идеологическая моду­ля­ция» Асафьева во второй половине 1940-х го­дов, вплоть до его доклада, зачитанного Хренниковым на съезде композиторов в 1948 году, — была не вынужденной, а добровольной, не «страха ради иудейска», а логично вытекающей из его более ранних музыковедческих работ, из его личной композиторской деятельности (и ее непризнания большинством «профессиональных» композиторов, начиная с Сергея Прокофьева, который высказался в том смысле, что беда с хорошими музыкантами, если им вдруг приходит в голову сочинять музыку). В подкрепление приводится ряд вроде бы убедительных цитат из высказываний Асафьева разных лет.

Но вот не знаю, не знаю. Конечно, Борис Владимирович, и в двадцатые и тридцатые живший в постоянных подозрениях насчет движущихся на него «репрессий» (в первую очередь даже не со стороны государства, а со стороны коллег), прошедший через страшные месяцы блокады, — боялся за себя и верную спутницу всей жизни жену, силы его к середине 1940-х были исчерпаны, сопротивляться натиску «властей» он уже не мог. И все же: достаточно посмотреть на фото Прокофьева, слушающего на съезде чтение Хренниковым текста Асафьева, — на лице Сергея Сергеевича изумление и даже ужас. Видно, и Мясковский, так стойко поддерживавший безудержное композиторство Асафьева, прорвавшее плотину во второй половине 1930-х, не раз технически помогавший ему в издании некоторых опусов, — даже и Мясковский не считал «логичным» финал 1948 года. А то почему бы ему не прийти на гражданскую панихиду Асафьева: ирони­зировавший Прокофьев все-таки пришел, а всепонимающий Мясковский — нет. Возможно, именно в силу своей редкой откровенности с Асафьевым в течение многих лет — не смог простить.

И еще одно соображение в связи со вступительной статьей. Е. С. Власова пишет, что в корреспонденции Асафьева и Мясковского мало реалий эпохи, не отно­сящихся к искусству, а также литературе и философии (оба они — страстные читатели, в том числе художественной литературы): «Будто не читают газет, не ходят по улицам. Будто за пределами мира интеллектуального — пустота <…>. Жизнь общественная купирована в этой переписке <…>» (с. 11).

Но это не совсем так, а временами и совсем не так. Да, реалий «жизни» не много, «политики» — еще меньше, за исключением Первой мировой войны, в письмах Мясковского с фронта. Но зато какие это «реалии» и какие «мысли»!

Например, Мясковский в апреле 1917 го­да, уже не на фронте, но еще в армии:

«Как жалка наша интеллигентская жизнь, как все бегают друг у друга на помочах в каком-то заколдованном кругу лиц, мыслей. Я предпочитаю “Ленинство” во всех областях жизни. Довольно с меня этих социал-демократов <…>» (с. 194).

И он же в декабре 1933 года, по поводу отзыва Асафьева о его Тринадцатой симфонии, о выраженной в ней «ужасной боли»:

«Ведь это же трагично, когда в нашу эпоху, в своей идее такую светлую и увле­кательную, могут появиться сочинения, противоречащие всей целе­устремленности их автора <…>. Что это — вскрытие невольное истинной сущности или только изжитие — самоосвобождение от всей прошлой накипи?.. А вдруг вся наша светлость и увлекательность есть только опьянение достиганиями, а по “достижении”, когда мы заживем “зажиточно” и, вероятно, беззаботно, перед нами опять встанет эта “идеалистическая” пустота и то, что сейчас кажется мне отрыжкой, изживанием, обнаружится в каком-то более значительном смысле?!» (с. 479).

Трудно остановиться в цитировании подобных документов…

Думаю, эту переписку очень важно прочесть композиторам. С одной стороны, чтобы восхититься раскиданными по письмам краткими и не очень краткими аналитическими этюдами — примерами того, как нужно слушать и оценивать музыку коллег. А с другой — прочесть поразительные строки Мясковского о том, что такое «композиторство» и почему он, Николай Яковлевич, в самом глубинном смысле — «не-композитор» (как Моцарт или Прокофьев, с их бьющим фонтаном творчеством) и даже «не-музыкант»: 

«Сочинение музыки — самая неудержимая и неистребимая потребность — это только мой жизненный крест <…>». Этот текст я затрудняюсь цитировать далее — потому что его надо цитировать большим куском и в контексте других мыслей.

По отношению к таким документам ост­ро встает вопрос комментирования: какие именно нужны комментарии, сколько их должно быть? Да, наш век называют веком комментариев, но важно ведь и не утопить в них основные документы (о такой опасности между прочим идет речь в письме Асафьева по поводу издания писем Мусоргского с комментариями А. Н. Римского-Корсакова — действительно, там с текстами составителя большой перебор, хотя теперь для нас они скорее представляют значительную ценность как отражение взглядов на Мусоргского в ту эпоху). Много или мало комментариев в «Переписке»? На мой взгляд, все же мало. Комментируются главным образом даты создания, исполнения и публикации произ­ведений корреспондентов (музыкальных и литературных) и других упоминаемых лиц, названия и даты выхода в свет книг и статей, прочтенных ими. И редко комментируются те или иные волнующие Мясковского и Асафьева «коллизии». Примеров тому много.

Так, подробно освещается в письмах принципиальная, идеологическая ссора Асафьева и примкнувшего к нему Сувчинского с редакцией нового журнала «Музыкальный современник», возглавляемой А. Н. Римским-Кор­саковым — André, как насмешливо именуется он в письмах. Сообщается также, что Асафьев и Сувчинский решили издавать свой журнал — «Мелос». Все же надо было бы обстоятельно (а не со ссылкой на другие пуб­ликации) прокомментировать, что́ именно произошло и какова была судьба обоих жур­налов, а также дальнейших отношений Асафьева с покинувшим страну Сувчинским. Да заодно и «реабилитировать» André, который, при всей корсаковской клановости, не был злым гением передового русского искусства.

Комментариев требовало, конечно, со­об­щение об «изъятии», то есть аресте, П. А. Лам­ма (тем более что для этого имеются давно опубликованные документы), а также и о событиях, происходивших далее в Госмузиздате, об «идейной эволюции» этого учреждения и его руководителей.

Рассерженный и огорченный Асафьев часто выдвигает тяжелые обвинения против многих своих коллег по Ленинградской консерватории, по Мариинскому театру, по Институту истории искусств — ну, хоть полслова о том, сколь справедливы такие обвинения, хотя бы в самых вопиющих случаях. Перечень «коллизий» могу продолжить, но вряд ли стоит это делать: подобных случаев, с моей точки зрения, много.

Опять-таки, не хочется по отношению к публикации таких документов углуб­ляться в проблему опечаток, но что поделаешь, если таковые есть. Ну ладно опечатки: встретив два раза «Н. В. Голованова», а так­же и «С. Н. Ку­­се­вицкого», начинаешь беспо­коиться — и неда­ром: в текстах, помимо прочего, много неправильных написаний иностранных слов на раз­ных языках (притом что переведены они обычно правильно), а иногда встречаются и шокирующие вещи: так, вместо «Болящий дух врачует песнопенье…» (романс Мясковского на стихи Боратынского) — «Блестящий дух врачует песнопенье…». Просто больно становится, когда такие ошибки обнаруживаются в комментариях к текстам высочайшего интеллектуального уровня… Но, конечно же, это — не самое главное и при повторных пуб­ликациях легко поддается исправлению.

Поздравляя составителя и издательство с поистине уникальным изданием, усердно рекомендую всем, а особенно, конечно, музыкантам, не пропустить эту книгу в несущем нас мутном потоке всяческой, нужной и ненужной, информации.