Публикация Анастасии Буцко

25 апреля 2015 года скончался Юрий Буцко. Для Марины Рахмановой это была не только смерть супруга, с которым она провела полвека (оставалось лишь несколько месяцев до их золотой свадьбы), но и уход человека, с которым ее объединяли (а порой и разделяли) воззрения на музыку, на искусство, общество, смысл бытия. Марине Рахмановой было отведено еще восемь лет, которые она посвятила прежде всего систематизации наследия Юрия Буцко, композиторского и «человеческого».

Результатом стала книга «Юрий Буцко. Свидетельства жизни», которая увидит свет в 2025 году в издательстве «Композитор». Почти 700-страничный том примерно на 90% состоит из документов — статей Буцко и о Буцко, переписки с друзьями и врагами, аннотаций, других документов. И тем не менее это очень авторское издание, в котором незримо присутствует дух автора-составителя, Марины Рахмановой. В предисловии к книге сама Рахманова отмечает: «…основной целью книги должно быть воссоздание некоего образа [композитора Юрия Буцко. — А. Б.]. Пока — лишь в эскизном, первоначальном его варианте. Приоритетом являются тексты самого композитора — настолько, насколько их удалось собрать к настоящему времени. Надо дать главное, а более точные и подробные изложения, всякого рода оценки — скорее дело будущего. Тем более при огромном объеме неисполненных и неизданных произведений…». Музыка Юрия Буцко — в этом была убеждена Марина Рахманова — еще ждет своего времени.

Книга Рахмановой «работает» прежде всего как компендиум. При подготовке этой публикации нам пришлось столкнуться с проблемой «невычленяемости» отдельного фрагмента. В результате мы остановились на предлагаемой выборке из эпистолярной части книги.

Не могу не сказать, что мне лично необыкновенно приятно увидеть первую публикацию фрагмента книги Марины Рахмановой именно на страницах «Музыкальной академии». Ведь этому главному периодическому музыкальному изданию страны Марина Павловна посвятила более двадцати лет жизни. Да и мое детство прошло в редакции «Советской музыки» с ее атмосферой вольномыслия и густой завесой сигаретного дыма…

Анастасия Буцко

Из писем Г. В. Свиридова Ю. М. Буцко

[Новогодняя открытка.
Дата по штемпелю — 26.12.1982]

Дорогой Юрий Маркович, сердечно Вас поздравляю с наступающим Новым годом и шлю самые добрые пожелания Вам и всей Вашей семье. Давно хочу с Вами повидаться капитально, но прошедшие полгода были для меня мучением, и я попал в больницу. Дай Бог в Новом году обязательно увидимся. Крепко жму Вашу руку. Г. Свиридов.

[Первомайская открытка — штемпель неясен (11. 05. 1984?)]

Дорогой Юрий Маркович, получил Вашу открыточку, но жалею, что не получил Вашего длинного и печального письма. В своем одиночестве часто Вас вспоминаю (это — правда!). Вы один из тех «штучных», нестереотипных людей, каких я встречал редко. Судьба их, как правило, непроста, да и у какого хорошего человека она проста? Я желаю Вам бодрости духа, мужества и творческого состояния. Был бы рад Вас повидать, если Вы найдете для этого время. Привет Марине Павловне. Крепко жму руку. Г. Свиридов.

[Дата по штемпелю — 31.10.1987]

Дорогой Юрий Маркович! Более двух недель назад написал Вам письмо, пространное, да так и не собрался отправить. Все хотел усовершенствовать, но совершенства не достиг. И теперь решил написать Вам заново. Во-первых, хочу сказать, что я очень польщен посвящением мне такого крупного и, как показалось по первому знакомству, — талантливого, своеобычного и мастерски исполненного сочинения, как «Господин Великий Новгород». Хороши: и замысел, и музыка (интонационно «своя», что теперь почти не встречается), и партитура. Хорошо бы как-нибудь продвинуть вещь поближе к слушателю. Об этом надо посовето­ваться, то есть повидаться. Я передавал Марине Павловне (для Вас) просьбу мою принять участие в работе Хор.[овой] секции Союза композиторов. Но, как видно, эта идея Вам не пришлась по душе. Я могу только пожалеть об этом. Если мы будем все сидеть дома, то так нас всех по одиночке и передавят, как клопов. Дело — совсем стало нешуточным, и чем ни дальше, тем серьезней. В Хор.[овой] секции собралось несколько неплохих людей, искренне любящих музыку, и кое-какое общественное дело можно было бы сделать. Но хорошее дело надо делать сообща. Одному человеку не свернуть гору. Рабская же терпимость и послушание только раззадоривают носителей зла. И сказать Вам по совести, я огорчен Вашей позицией. Но судить Вас — не берусь.

Мне надо бы повидаться с Вами. Кроме приятного возможного разговора, есть небольшое дело. Не могли бы Вы, один или с Мариной Павловной (как Вам удобней), выбраться к нам на дачу? Или, может быть, приехать к нам в Москве, в день, когда мы там сможем с Эльзой быть. Часа полтора-два надо бы поговорить. Напишите мне, что думаете по этому поводу. Напоследок еще раз хочу выразить доброе чувство на сердце от появления Вашего сочинения и поблагодарить за посвящение.

Привет Вам с Мариной — большой. Г. С.

[Новогодняя открытка.
Дата по штемпелю — 31.12.1987]

С Новым годом, дорогой Юрий Маркович. Желаю Вам здоровья и кучу всякого добра. Думаю, что Новый год может оказаться в известной степени переломным в отношении к Вам пресловутого Союза композиторов. Есть сигнал к этому! Главное: будьте здоровы и бодры духом. Г. Свиридов.

[Новогодняя открытка.
Дата по штемпелю — 02.01.1989]

Дорогой Юрий Маркович, сердечный привет и лучшие пожелания на Новый год Вам, Марине и всем Вашим близким.

Жизнь до невозможности — сутолочь и беснованье (сделать что-либо старому человеку — трудно).

Работайте! Сохрани Вас Бог. Г. Свиридов.

[Новогодняя открытка.
Москва, 28 декабря 1990 года]

Дорогой Юрий Маркович! Сердечный привет и самые добрые пожелания Вам, Марине и всей Вашей семье! Г. Свиридов

***

Отношения Ю. М. с Георгием Васильевичем Свиридовым имеют долгую историю, восходящую ко дням нашей молодости, когда мы нередко бывали гостями в доме Свиридова на Большой Грузинской. Позже встречи становились реже, но все-таки время от времени Георгий Васильевич «вызывал» к себе Ю. М., особенно когда Свиридовы уже жили за городом: поговорить. Конечно, я не могу передать содержание их долгих бесед. Но надо отметить, что, кроме упоминаемого в переписке «Господина Великого Новгорода», в творчестве Буцко есть еще одно посвящение: оратория «Песнослов» на стихи Николая Клюева посвящается памяти Свиридова. Она написана вскоре после кончины Георгия Васильевича и на стихи любимого им поэта. Для Буцко это было своего рода возвращением ко дням молодости: «Песнослов» по тематике и даже по некоторым музыкальным идеям перекликается со свиридовской «Поэмой памяти Сергея Есенина», когда-то оказавшей глубокое воздействие на начинающего музыканта. В опуб­ликованной в 2006 году статье о премьере незавершенного цикла Свиридова «Светлый гость» в редакции и инструментовке Р. С. Леденёва Ю. М. говорит четко о своем понимании «проблемы Свиридова»; статья публикуется в этой книге. Кстати, в этой статье примечательно заступничество за Юрия Семёновича Корева, в течение многих лет — главного редактора журнала «Советская музыка». Как человек, долго работавший под начальством Юрия Семёновича, могу подтвердить: Корев всегда был честен и совестлив, хотя и должен был нередко действовать по указаниям Секретариата Союза композиторов и лично Т. Н. Хренникова. Музыку же Свиридова он любил безгранично и прекрасно писал о ней. Могу подтвердить также, что Георгий Васильевич бывал иной раз чрезмерно придирчив к словам, сказанным о его музыке кем бы то ни было, требовал, чтобы ему показывали тексты заранее, а случалось — настаивал на их изменении или вовсе изъятии. Работая в журнале и служа время от времени «посыльным» к Свиридову, я это видела собственными глазами. До сих пор помню, как удивился Георгий Васильевич в самом начале знакомства, когда я, тогда совсем юный, только начинающий «писатель», опубликовала в «Музыкальной жизни» небольшой текст о его музыке к спектаклю «Царь Фёдор Иоаннович» [4], и не подумав показать его предварительно Свиридову. Текст ему в целом понравился, но и удивлен он был сильно: «Как это? Без меня?» Придя к руководству Союзом композиторов России, Георгий Васильевич был полон замечательных идей и планов. Но почти ничего не удалось осуществить по разным причинам — и время было такое, и пост руководителя был не по Свиридову, и коллеги в большинстве своем не так были настроены, как хотелось бы Георгию Васильевичу.

Из переписки с Р.  С. Леденёвым

Р. С. Леденёв — Ю. М. Буцко

[Открытка]
Москва, 24 января 1990 года

Дорогой Юрий Маркович! Сердечно благодарен Вам за письмо, массу добрых и приятных слов (с перебором) и прелестный подарок. Вы — человек неожиданный, с замечательными увлечениями, я всегда рад видеть Вас, слышать Вашу музыку, поговорить с Вами хоть кратко. Я тоже часто вспоминаю то время, когда Вы были юным студентом, а я — молодым преподавателем. Жизнь наша сильно продвинулась с тех пор. Талант Ваш упо­треблен Вами честно, в общую пользу, как должно распоряжаться Божьим даром.

Желаю Вам всего доброго. Спасибо. Ваш Р. Леденёв.

Ю. М. Буцко — Р. С. Леденёву

Москва,
12 июня 1998 года

Дорогой Роман Семёнович!

Благодарю сердечно за слова Вашей [поздравительной. — Прим. М. Р.] телеграммы.

Вам и, главное, Вашей светлой музыке в моем сознании и в сердце всегда было и есть место. Оно помещается где-то рядом с местами моего отца и родного брата, учите­ля и друга — словом, «своего», как говорят и русские[,] и французы: «C’est le mien!» ¹.

Чувствую: Вы готовите большую работу. — Не ошибаюсь?! Ведь это время — помимо прочего — очень интересное. Именно в это время, когда, по словам Гамлета, «добродетель должна просить прощенья у порока», в это шекспировское время и надо писать только шедевры, не правда ли, маэстро? Удачи Вам и по возможности здоровья и долголетия. Ваш Ю. Буцко.

Р. С. Леденёв — Ю. М. Буцко

Москва,
20 апреля 1999 года

Дорогой Юрий Маркович!

Очень сильное впечатление от Вашего концерта ². Красота, глубина, ясность.

Скрипичный концерт невероятно насыщен внутренне при скупости средств (огромное достоинство!). Ничто не отвлекает внимания. Ощущение сплошной мелодии (что может быть ценнее?). Части родственны постоянным напряжением, и у меня мелькнула мысль (или домысел), что маленькое интермеццо между частями могло бы быть, чтобы это напряжение умерить. Но это — между прочим.

Хорошо и «Приглашение [к вальсу. — Прим. М. Р.]». Очень живая, стройная музыка, вероятно, отчасти возникшая из прикладной. Слушалась с большим интересом.

Исполнение было хорошим, но грубоватым. Большее количество струнных, мне кажется, было бы желательным.

Горячо поздравляю Вас, снимаю шляпу (без иронии), преклоняю голову перед Ва­шим талантом, силой духа и огромной работой.

Простите, что не успел подойти к Вам после концерта. Как всегда, я спешил на вокзал. Ехал после концерта без привычной томительной усталости.

Обнимаю Вас.
Спасибо.
Р. Леденёв

Ю. М. Буцко — Р. С. Леденёву

Москва,
23 апреля 1999 года

Дорогой Роман Семёнович!

Благодарю Вас за письмо и слова, что в нем сказаны.

Будь я хоть чуть больше честолюбив, чем есть, я бы цитировал эти прекрасные слова и гордился бы ими больше, чем любой иной наградой. Но они не ко мне относятся, ибо сам воспринимаю себя иначе.

Я — лишь больной сын больного времени, кто взялся сам проанализировать свою болезнь и представил дневниковую запись хода болезни — как документ — на суд слуша­теля. Внимательный, анализирующий слуша­тель не сможет не догадаться, что «такая» музыка в «такое» время есть ничто иное, как знак беды, падения, даже катастрофы, о чем в письме коротко не скажешь. Личное ощущение этой «истории болезни» здесь просто совпало с этапом «общественной» болезни, может быть, даже мировой. Сможет ли будущее тысячелетие именовать себя «от Рождества Христова», я глубоко сомневаюсь.

Быть же мудрым философом от Природы, созерцающим с глубоким и сдержанным восторгом — Солнца Свет, — просто Само Бытие Божие в красоте и многоцветии его Проявления, — как Вы, дорогой мастер, это демонстрируете в Вашей Музыке, — мне, увы, просто не дано.

Желаю Вам одного, единого — долголетия, чтобы успеть совершить все то, что Вам предназначено.

Обнимаю Вас и целую нежно по-хрис­тиански.

Всегда Ваш Ю. Буцко.

***

Отношения между двумя композиторами всегда были абсолютно доверительными, теп­лыми, а со стороны Ю. М. — даже, как сам он говорит, нежными. Пожалуй, никого из своих коллег по консерватории Ю. М. не любил так, как Романа Семёновича, разве что еще Ю. А. Фор­тунатова и Т. А. Алиханова. Поскольку с Леде­нёвым он довольно часто виделся в консерватории, большая переписка между ними не велась; в отсутствие встреч происходили довольно часто длинные телефонные разговоры. Если Ю. М. в данный момент не было дома, Роман Семёнович вел столь же длинные разговоры со мной, обсуждая главным образом новые книги, особенно публикации документов русских композиторов, которые тогда выходили сплошной чередой в Музее имени Глинки. Я была обычно редактором-­составителем подобных изданий и исправно передавала их Роману Семёновичу. Читал он очень внимательно и делал интереснейшие замечания, которые я, по глупости, никак не фиксировала…

Кроме того, отношения композиторов получили отражение в двух публикациях — Буцко о Леденёве по поводу премьеры законченного Романом Семёновичем сочинения Свиридова «Светлый гость» ³ и Леденёва о Буцко к юбилейной дате [1].

Процитирую здесь фрагмент второй из них.

Юрию Марковичу Буцко исполни­лось 70 лет. Он честнейше прожил «до­юбилейное» свое время, положил все силы тонкой, ранимой, но упорной и не сдаю­щейся души на творчество. Совесть (важное его качество) не позволила ему пытаться занять место на первых скамьях музыкальной жизни грубым напором, как это делают некоторые сочинители и артисты, имея лишь рекламный «талант», а не талант истинный. Но музыка сделает свое дело, представит автора, выведет на обзор сделанное им за от­пущенный ему срок [1, 20].

Из переписки с А. Я. Эшпаем

Ю. М. Буцко — А. Я. Эшпаю

Москва,
13 апреля 2001 года

Дорогой Андрей Яковлевич, от души поздравляю Вас с 8-й симфонией. Совершенно ясно, что мы имеем дело с Шедевром Мастера. В ней все собрано лучшее, что накоплено Вами личной и русской — московской школой композиторской от Н. Я. Мясковского. Уверен, что Николай Яковлевич поставил бы Вам за этот опус пятерку с тремя плюсами и восклицательным знаком в конце.

Концентрация мысли, плотность внутрен­них перемен музыки просто потрясает. Как жаль, что Вы не преподаете в Московской консерватории, — ей сейчас [Вас. — Прим. М. Р.] очень недостает… Желаю здоровья, чтобы совершить новые партитуры.

Короче, 8-я симфония Эшпая, пожалуй, самое музыкально сильное впечатление за сезон.

Посылаю Вам кассеты, которые и обещал. Для меня всегда это экзамен, который аз грешный боюсь не сдать перед столь известным мэтром, каким являетесь Вы!

С любовью Ваш Ю. Буцко.

А. Я. Эшпай — Ю. М. Буцко

Москва, станция Руза,
деревня Устье,
30 апреля 2001 года

Дорогой Юра!

Мне прочитали Ваше чудесное письмо. Глубоко тронут Вашими искренними, теплыми словами!

Для меня было большим счастьем вни­ма­ние такого крупного музыканта, каким Вы яв­ля­етесь. Музыканта независимого и сво­бодного!

К сожалению, не был на исполнении Ва­шего выдающегося произведения ⁴ (играл БСО [Большой симфонический оркестр имени П. И. Чайковского. — Прим. ред.]), о котором слышал восторженные отзывы! Поздравляю! Простите, что пишу на нотной бумаге. Под рукой нет простой. Как говорил Тэриан: «Сто верст от железной дороги» — это когда студенты плохо играли.

Еще раз благодарю Вас и прошу прощения, что на письмо Ваше ответил телефонным звонком.

Жду встречи с письмом в Москве. Почерк Ваш партитурный знаю, с другим скоро познакомлюсь.

Желаю удачи по всем пунктам!

Ваш А. Эшпай

***

К сожалению, Марина Рахманова не успела написать об отношениях Юрия Буцко и Анд­рея Эшпая, как она сделала в других случаях. — Анастасия Буцко.

Из переписки с Г. И. Банщиковым

Г. И. Банщиков — Ю. М. Буцко

Ленинград,
23 ноября 1965 года

Юра!

Забыл ты меня совсем. Аль обиделся на что-­нибудь? Тогда извини ради бога. Не знаю, прав­да, за что. Ну, все равно.

Совсем вы мне все писать перестали, что нового в столице, кто сидит, кто вернулся.

Я слышал что-то насчет Грицая, верно ли это? Очень это меня расстроило. Здесь внешне все тихо, а копнешь поглубже — еще почище, чем в Москве.

Вернулся недавно Бродский. В богеме он опять герой дня. Но говорят, что он поумнел. Не разменивается по пустякам. Слава богу. А в общем — очень все неблагополучно.

О себе говорить особенно нечего. Живу потихоньку, занимаюсь очень мало. Сделали мне, наконец, текст для оратории, скоро засяду (за работу). Два дня назад купили у меня Лоркинскую кантату, приезжал Баласанян с Болдыревым и Макаровым, ты знаешь, наверное. Короче говоря, веду тихую семейную жизнь. Приходится много халтурить, так что времени остается не много. Ну, ничего. Вывернусь. Придется вывернуться.

Юра, ты пиши, все-таки.
И привет всем передавай.
Гена

Ленинград,
3 февраля 1977 года

Здравствуй, Юра, здравствуй, Марина!!

В который раз уже не могу вовремя ответить. Но лучше поздно чем.

Очень я жалею, что не смог приехать тогда в Москву. Если бы я хоть знал о том заранее. Ну, да ладно. Может, там запись сделали? Я, впрочем, не отчаиваюсь. 17 февраля командируюсь в ваш город для участия в вонючем молодежном пленуме. В тот же день в 13 часов по вашему же времени (в Вашингтоне — 5 часов утра) в ВДК [Всесоюзном Доме композиторов. — Прим. ред.] будет исполняться флейтовая моя Соната, которую вы разругали, и не без оснований, тем не менее, я был рад хотя бы частичной реабилитации ее, которая могла бы быть возможной, окажись вы на том концерте.

Теперь по поводу Арапова. Марина, об Ара­пове или хорошо, или ничего. Я — ничего. Хотя, конечно, это не оправдывает меня за двухнедельное опоздание с ответом.

Еще о моих новостях. Смешно, но не бес­по­лезно: оказавшись в бюро секции камер­ной музыки, обязан теперь учиться говорить более или менее внятно. Собственно[,] это началось еще тогда, когда я начал работать в консерватории. Но там много легче: все-таки достаточно знаешь и уважаешь сам предмет. Теперь же это приобретает черты чистого искусства: говорить (гладко и связно по возможности) приходится о такой чуши!..

Кроме того, вчерне закончил Вторую симфонию (для струнного оркестра). Три части. За первые две спокоен, а финал — лес проблем, и что с ним делать, пока не знаю. Но пытаюсь. Ну и ладно. Скоро свидимся, если вы в Москве будете. Тогда и говорить будем. Может, даже и об Арапове. Чем черт не шутит.

Привет при случае С. А. [Сергею Артемьевичу Баласаняну. — Прим. М. Р.].
Г.

Ю. М. Буцко — Г. И. Банщикову

Москва,
9 января 2002 года

Дорогой Геннадий!

Поздравляю с выходом 5-й [фортепианной. — Прим. М. Р.] сонаты. Это шедевр. Вещь громадная по масштабу. Не так уж это мало — 5 со­нат, 5 концертов (cello), несколько балетов, не говоря уже о прочем. Сиди спокойно, «починяй примус», продолжай работать.

Получил длинное, подробное письмо и кассеты от Валерия Арзуманова. Несмотря на тяготы его многодетной семьи — он работает как вол. Есть события, достойные всеобщего интереса, — это его последние по времени опусы: Соната для скрипки и ф-но, Трио и другие вещи. Он в прекрасной композиторской форме. Верочка [старшая дочь Арзуманова. — Прим. М. Р.] ждет третьего ребенка. Валера жалуется, что «за стол садится иногда до двенадцати членов семьи»… Так это же счастье! Словом, он живет и работает всерьез. Молодец.

Консерватория, где я служу, все больше огорчает, но не радует. Госэкзамены композиторского отделения этого года убедили меня в собственной отсталости и профнепригодности: я почти ничего не понял из музыки молодых дипломников… Понравился, пожалуй, один. Но именно он-то и получил «тройку»… Впрочем, не мне судить — я ведь никто на этой кафедре, следовательно, мое мнение заведомо ошибочное.

Посылаю тебе, вместе с партитурой [инструментовок. — Прим. М. Р.] Рахманинова, кассету VI симфонии. Написана в 1983 году. Исполнена была почти 7 лет спустя, и то с большими купюрами (около 12 минут!). Так решил Маэстро [В. И. Федосеев. — Прим. М. Р.]. Я же промолчал… (Не то — совсем бы не услышал!)

Уже лет 15–18 не издавалось моей ни одной ноты.

Вместо гонорара за Рахманинова получил лишь несколько бесплатных экземпляров партитуры. Это — все.

Был концерт памяти С. А. Баласаняна из его произведений. Прошел хорошо и имел успех. Он был честный музыкант. Царствие ему Небесное!

Не хочется вспоминать то тяжелое и труд­ное, что между нами (с Баласаняном) бы­ло. По крайней мере, он был заинтересованный человек и внимателен к другим, чего не скажешь о современных многих…

Прости ужасный, больной мой почерк. Сломалась моя пишущая машинка ⁵.

Пиши о себе! Твой Ю. Буцко.

***

Геннадий Иванович Банщиков — одна из самых давних и глубоких привязанностей Ю. М. Подружились они с первого курса Мос­ков­ской консерватории, попав в один класс — к Сергею Артемьевичу Баласаняну. Далее, по всякого рода обстоятельствам (в том числе личным), Геннадий перевелся в Ленин­градскую консерваторию, в класс Бо­риса Александровича Арапова, и затем, как и Ю. М., много лет трудился (и трудится) в консерватории, преподавая тот же предмет — инструментовку.

…В памяти встает картина: зимнее утро, Ю. М. еще спит, Гена уже встал и, не говоря ни слова, отправляется к вешалке, надевает пальто и шапку и уходит. Возвращается через полчаса довольный и разговорчивый: это он ходил к пивному ларьку около нашей ближайшей церкви Успения в Гончарной слободе и пропустил кружечку-другую, побе­седовал с тамошними завсегдатаями, в том числе с дедом-звонарем Василием Ивано­ви­чем, которого мужики всегда пропускали без очереди, — рядом расположенная школа, в которой учились мои дети, была, наверное, единственной школой в Москве, где дети шли на уроки под колокольный звон… В 1965 го­ду Геннадий только что переехал в Ленинград и поселился в комнатах, где жила его мама, работавшая в знаменитой Медико-хирургической академии. Эти комнаты в полуподвальном, сколько помнится, этаже помещались внутри корпусов Академии, так что[,] когда в конце 1966 года мы с Ю. М., приехав в Петербург, навещали Геннадия, нам выписывали специальные пропуска. Он в то время женился на Ларисе, и у них появился ребенок. Геннадий закончил кантату на слова Гарсиа Лорки (очень популярного тогда поэта среди наших молодых композиторов) и принимался за ораторию «Мастера» на стихи Кедрова.

Писем Геннадий в зрелом возрасте писать не любил (все же некоторое количество очень ранних писем у нас в архиве сохранилось), и на отправленные ему не отвечал, разве что в порядке исключения; мог иногда позвонить. Однако в молодости он нередко приезжал в Москву и тогда останавливался у нас, к общему удовольствию. На самом деле пером он владел превосходно и был замечательно остроумным рассказчиком в характерно петербургском, я бы сказала, обэриутском стиле. Именно от него, например, в те очень давние годы мы впервые услышали стихи Хармса и Введенского (которые, однако, в нашем доме не полюбили, как и пропагандируемые тогда Геной творения «дурацких Стругацких»). «Афоризмы» Геннадия, собранные им самим в брошюрку и выпущенные «самиздатом», широко ходили по обеим столицам и памятны многим до сих пор. Гораздо позже он издал свое руководство по инструментовке, немало изумившее (и восхитившее) Ю. М.

Илл. 1. Юрий Буцко и Дмитрий Шостакович
Fig. 1. Yuri Boutsko and Dmitry Shostakovich
Фото предоставлены фондом Юрия Буцко

Характерен колорит эпохи: «кто сидит, кто вернулся». Кроме всем известного Иосифа Бродского, упоминается общий знакомый по Москве и наш сосед по двору литературовед Геннадий Грицай. Не знаю, сидел ли он, но, по крайней мере, я в 1966-м застала его на свободе, живущим с женой в соседнем доме.

Во втором письме речь идет о статье к юби­лею Б. А. Арапова, которую я, работая в жур­на­ле «Советская музыка», пыталась за­ка­­зать Банщикову. А также о так назы­вае­мой выезд­ной закупочной комиссии Ми­ни­стер­ства куль­туры, которая посетила Ленинград.

Письмо А. С. Караманова Ю. М. Буцко

Симферополь,
17 апреля 1967 года

Здравствуй, Юра.
Получил твое письмо.
Приезжай.
Дарик

***

В архиве сохранилось только это лапидарное послание, да, может, и не было других.

В письме сказано «приезжай», и в начале мая мы отправились в Симферополь. Обстановка жизни там Алемдара подробно описана в замечательной книге его любящей сестры Севиль, и повторяться не хочется. Просто несколько штрихов. Это позже «паломничество к Караманову» получило некоторое распространение, а тогда — мы вроде были первыми москвичами из музыкантов, нарушившими его затворничество.

Жил тогда Алемдар с матерью и женой. Дело было на Пасху. Когда мы вошли в комнату, Алемдар разговлялся: перед ним стояло блюдо с жареной курицей, с увлечением им поедаемой. Увидев нас, он вскочил в изум­ле­нии и нечаянно сбросил со стола лежащую там же толстую книгу — Библию. Тут он закрестился, полез под стол, положил книгу с благоговением на место и уж потом обра­тился к нам — с предложением сыграть на пиа­нино по поводу праздника — Шестую симфонию Чайковского. Почему ему так захотелось — не знаю, но первую часть симфонии он сыграл наизусть великолепно — Алемдар вообще был чудесный пианист. И далее он плавно перешел к своей недавно законченной симфонии — «Совершишася». Ее он сыграл полностью, сыграл прекрасно, а в фи­нале и пел: «Славьте Господа, ибо велик, ибо вовек милость Его…».

Мне трудно назвать другое, более сильное музыкальное впечатление в моей жизни. Я сидела в полном онемении. Коллеги-композиторы принялись что-то обсуждать, но я их не слышала, да и не сочла бы себя вправе произносить какие-то слова. И это благоговение перед гением осталось со мной на всю жизнь. Впоследствии, когда Алемдар приходил к нам в Москве и мы обедали вместе, то и наливая щи, я пела про себя «Славьте Господа». Я даже взяла у него интервью, оно опубликовано [3]. Еще более развернутое и интересное интервью напечатала позже Елена Польдяева [2]. Дальше о нем много писали, но как-то это не сильно отра­зилось на судьбе загадочного карамановского творчества. Правда, бывают исключения. Не так давно я имела счастье познакомиться с великолепной записью видео именно «Совершишася» под управлением Юрия Кочнева, позвонила ему в Саратов, и мой ровесник и знакомый с юности Юрий Леонидович, очень тонкий музыкант, сказал: «Это исполнение — лучшее, что я сделал за всю жизнь…» Понимаю его.

Из писем Ю. М. Буцко и М. П. Рахмановой ⁶ к В. Г. Арзуманову

Ю. М. Буцко — В. Г. Арзуманову

Москва,
23 февраля 1979 года

Дорогой Валерий!

Словами и мысли с вами — как-то у вас?

Не писал тебе не от обид — их нет у меня, но по жуткой усталости. Ибо не уволил себя от необходимости «необходимой работы». Часто полные упадки сил. Одно спасает — Он. Часто и даже постоянно думаю о тебе. Ты взял на себя очень тяжелое — другому не сдюжить. И болезнь твоя, понимаю, была не случайна — от нее кто-то выздоровеет. Так положено судьбою, да и сам ты так положил. Не знаю, «правильно» это или нет, знаю только, что я бы — не смог.

О музыке (чужой) могу сказать — слышал премьеру «Драматории» Караманова, исполненную 23 года спустя после ее сочинения. Стихи читал Евтушенко. Впечатление ирреальности прочих сидящих в зале. Автор приехал на премьеру — толст, лыс, зверски переменился, но так же (если не больше) талантлив. Был у меня. Говорил и о тебе.

Алемдар сказал о тебе так: «Он мне играл (в Симферополе) свою музыку в своих гармониях и шел к какой-то цели. Другие не шли, а просто играли, а он шел, и я это видел…» Это о тебе.

Живу в суете, давно никого не видел (и не хочу).

Забыл. Виделся с Лютославским (по невежеству порядков пришлось быть ему добровольным денщиком и таскать чемодан на концерт и на вокзал). Думал раньше — вот сильный человек, и что же? Просящий милостыню — жалок (кусочек славы), слабый и нуждающийся в поддержке (говорил с ним). Психовал и пришлось ему объяснить и уверить, «какая прекрасная его музыка». Поверил и просиял, а мне было его жаль. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! ⁷

Обнимаю тебя сердечно.
Будьте все здоровы. Пиши.
Твой Ю. Буцко.

Илл. 2. Юрий Буцко и Марина Рахманова на балконе квартиры на Таганке. 1990-е годы
Fig. 2. Yuri Boutsko and Marina Rakhmanova at the balcony in their Apartment in Taganka district. 1990s
Фото предоставлены фондом Юрия Буцко

М. П. Рахманова — В. Г. Арзуманову

Москва,
26 февраля 1982 года

Валерий, Юра собирается тебе писать, но не знаю, когда это будет…

Жизнь наша, как и ваша, течет без особых внешних событий. Поздравляем вас с покупкой дома и от души завидуем. Для нас это — больной вопрос, но сам понимаешь, легко ли с ним сладить…

Юра работает, хотя медленнее, чем ранее, и с сильным напряжением. В его ситуации ничего не сдвинулось: кажется, где-то через год выйдут «Записки» и Трио-квинтет. Издалась пластинка Альтовой сонаты с Мишей Толпыго (играют хорошо). Играл Юра с певцом «Из писем художника» — в новом зале Дома художника. Слушали недурно. Играл мне недавно законченную Скрипичную сонату. По-моему, это очень верное сочинение. В нем нет никакой декларативности, никаких жестов, и все, что раньше выражалось все-таки с помощью экстра-средств, переведено здесь в музыкальную материю. То есть я хочу сказать, что не нужны уже ни слова, ни цитаты…

С коллегами, как водится, не видимся, хотя в последнее время с трудом отбиваемся от посещений — Юриных учеников, актеров с Таганки, художников. Что-то их всех тянет, Юра же от большинства «посетителей» — людей милых и хороших — сильно устает. Все же, я думаю, хорошо, что люди идут.

Осенью почти месяц дневал и ночевал у нас Алемдар. Вот это было прекрасно, ибо над ним совершилось чудо: пить и курить бросил насовсем и ни капли. Мозги его очистились, и весь он совершенно великолепен. Музыку пишет дивную — в стиле [симфонии. — Прим. М. Р.] «Совершишася», но утонченнее и глубже. Стал серьезным, простым, без всяких гримас <…>

Ты помянул в письме Окуджаву. Я недавно тоже помянула его добрым словом. Мы после нескольких лет отсутствия посетили Театр на Таганке, спектакль, пока не вышедший, памяти Высоцкого. Там читали себя все наши знаменитые поэты, и только в Окуджаве звучало человеческое и искреннее. Остальные — восковые статуи из паноптикума. Актеры тоже искренно отпели панихиду таганского изготовления — не столько по Высоцкому, сколько по самим себе, по молодости, по ушедшему времени. Некоторые из них потом заходили к нам, и меня поразила лихорадочность их существования. Непонятно, как такое можно выдерживать долго. Впрочем, ты там когда-то бывал и все это видал…

Ю. М. Буцко — В. Г. Арзуманову

Москва,
27 мая 1985 года

Дорогой Валерий!

Получил письмо от 7.05. Краткость моих последних писем к тебе — результат скорее боязни быть не точным, допустить ошибочную оценку, нежели признак «превосходства» и «всезнания». Я совершенно сбит с толку последнее время и, наверное, навечно утратил верную оценку окружающего меня искусства «коллег». Однако рискну объясниться пространнее, в надежде, что ты сам, своей чуткостью и прозорливостью сделаешь правильные выводы даже из моих неверных посылок.

Для меня искусство — знание, себя самого и окружающего. Следовательно, оно 1) документ и 2) выраженный в завершенной в себе пластической системе. Наконец, как русскому — мне очень важно «како веруеши», то есть локальность происходящей драмы (а любая вещь, соответствующая первым двум пунктам, есть, как следствие — «драма»). Вот почему, наверное, никогда не принимал до конца «модернизма». Искажение, принятое за норму под видом большей «экспрессии», повело, мне кажется, к утере формы «знания» — ибо ущемлен и искажен был «объект знания». Вот почему классика — русская, немецкая — имеет более живые, здоровые корни. Духовность стариков (Мусоргский, Бах, Бетховен) и наша… две большие разницы. Однако наша задача не только разводить руками, укорять других и себя, но главное — найти альтернативу.

Это задача моя и, думаю, моего поколения музыкантов. Впрочем, понимаю умом, что пути здесь могут быть и уже есть разные. Наконец, может быть фактор «случая». Например, сегодня у тебя в руках глина — ты лепишь, сегодня бумага — ты пишешь стихи, завтра у тебя появился рояль, которым ты можешь привести в вибрацию воздух окружающего тебя пространства. Смена пластической, уже избранной, системы в принципе допустима, но не желательна, — ведет к потере времени на выучку «сопротивления материала». Твое творчество меня всегда привлекало: ты никогда не терял объекта, был напряжен и честен, хотя и склонен к стилевым «броскам» вплоть до отрицания, все, впрочем, шло в рамках одной и той же пластики — пока не наступил полный разрыв с таковой ⁸. Вот почему мне трудно судить поэзию — я ее недопонимаю, честно говоря, потому и недолюб­ливаю. Однако сильные вещи чувствую.

То, что я услышал — более чем сильно, я запомнил многое почти сразу. Собственно, это даже слишком сильно и действует едва ли не гипнотизирующе. Не знаю, хорошо ли это или нет, но, несомненно — это документ, и документ яркий, незаурядный, хотя, повторяю, и не в моей пластической системе.

Здесь было бы честнее поставить точку и не делать того, как если бы мне, например, показали завещание какого-либо человека, содержащее его последнюю волю, а я бы в ответ на это начал бы подсчитывать количество допущенных в его письме грамматических ошибок и неправильно расставленных запятых. Однако я имел уже неосторожность бросить слова «что будет потом» и этим продолжить прояснение своей позиции.

Оценка — самая трудная часть письма, и пастырь добрый ведет молча стадо, а не говорит, что он делает, куда истинно его вести. Самое трудное, «больное» место твое то, что мой покойный учитель С. А. Баласанян называл любимым своим словечком «почва». Но ведь искусство, музыкальное в частности, стоит как мост даже не на одной, но на двух «почвах» через пустоту, через пропасть. Значит, одного документа мало — ибо со време­нем мы все составим то, что в археологии ученые люди называют «культурным слоем» — или гумусом, то есть напластованием «документов» таких же точно. Но вот однажды, вдруг, извлеченные из земли серьга, гемма или статуя — вызовут у всех объективное и неподдельное восхищение и прояснят эпоху больше остальных, ибо найдено — произведение искусства. Это в письмах Моцарта я нашел примерно такую мысль: на свои фортепианные концерты он пишет почти саморекламу: «эти цветы… доставят удовольствие слуху неподготовленных любителей музыки (=дилетантов), но и ученые люди (профессио­налы) найдут в них (или обретут в них) много такого, что заставит их изумляться, сами не зная почему…» (последние слова — точны, первая фраза — приблизительно, по памяти).

От сердца желаю тебе продолжения работы, удачи, непременно выхода на слу­шателя.

Привет всем помнящим нас — Кате и Брит ⁹ особенно кланяйся.

Твой всегда Юрий Буцко.

Москва,
2 декабря 1986 года

Дорогой, милый Валерий!

Так долго шло твое последнее письмо, что я уже начал мнить — ты-де не получил моего предыдущего… Однако слава Богу. Я вижу по тону послания, что ты мне не веришь. (Это у Чехова один персонаж говорит другому: «Доктор, может быть, хороший человек… но я ему, извините, не верю».)

В этом виной моя нелогичная логика и мышление при полном отсутствии закономерности мысли. Действие подсознательное, интуитивное — но — при всей иррациональности поведения, отсутствия аппарата мысли — приведшее и к неплохим результатам. (Иногда.)

Постараюсь еще раз высказаться, запу­тав себя окончательно, тем самым надеюсь прояснить тебе (для тебя) картину моего понимания (или, если хочешь, читай: недопо­нимания).

Мы — музыканты 60–70-х годов — столкнулись с ситуацией вроде бы очевидной: интеллект — бяка. (Он, интеллект, даже Фауста в г…о привел, не говоря уже о Гамлете — этот вообще нехристь…) Значит — это в минус.

Далее. Народ — его фиксированное самосознание в его фольклоре — добро. Значит — в плюс. Недавние удачи композиторов-отцов (Стравинский, Прокофьев, Барток, Яначек) подкрепляют наши выводы: искать здесь.

Однако «искания» эти более чем были несходны и по мотивам, и по этике обращения к фольклору… Ленинградская школа (Слонимский и комп.) выдвинула теорию насчет «закоулков» фольклора (термина точно не припомню, но смысл в том, чтобы брать народные песни с параллельными секундами, гетерофонической, иногда случайной, грязью, фальшивизмами и проч. — как выражение «глубин» народного мышления). К чему это привело, сам знаешь — оскорбительно… Всех методов не перечтешь — письма не хватит. И пока мы тискали друг друга и решали споры в мордобойном вопросе (ибо каждому казалось, что он, именно он побеждает оп­понента), само здание — под названием фольк­лор, то есть добро, то есть колодезь, ис­точник… само здание начало трещать и ша­таться — под нашими, повторяю, усилиями. Как тут не запаниковать?

Вот во все это время нашей потасовки жил, оказывается, уже родился и жил иной тип «фольклора». Назову его самый яркий и яростный пример — который знаю хорошо — Владимир Высоцкий. С виду — толстоватый, довольно неопрятный (я не могу отде­латься от чувства некоторой брезгливости при воспоминании о личных с ним встречах и разговорах). Пел. Хрипел. Умер. Никто тогда его за «фольклор» не принимал. И вот, спустя несколько дней после его смерти, я очутился в мастерской художника-скульптора, моего друга, знавшего Высоцкого ¹⁰.

Этот скульптор — безумный поклонник Пушкина. Дома у него целый мемориал, включая посмертную маску поэта. Мы вместе с ним когда-то делали «Пугачёва» в Театре на Таганке. Случилось же так, что он был в театре в последний день жизни Высоцкого и видел, следовательно, за несколько часов до его конца. Так вот. Этого самого скульптора театр приглашает снять маску с умершего, — что он и сделал. (Сейчас она находится в музее театра.) Когда я пришел к моему другу, он мне сказал: «дайте вашу руку», — и по­ложил в нее такую маленькую-маленькую, размером в ладонь, маску Высоцкого. «А теперь дайте вашу другую руку», — и положил в нее такую же точно, маленькую тоже, маску Александра Сергеевича Пушкина.

Я испугался. Не просто испугался, был устрашен, был уязвлен во все — в душу, в тело. Я почти закричал, чтобы опротестовать то, что я видел: «…Дорогой мой… но вы сознайтесь, ведь подделали маску Володи!!! На­рочно, чтобы ввести всех в заблуждение…»

Сожалею теперь, что я так кричал на него, ибо я жестоко его обидел этим… Он только сказал: «…Вы с ума сошли, что ли, Юрий Маркович…» И отобрал у меня обе эти маски.

Это были маски родных братьев — даже близнецов. Что-то в них было такое одинаковое, что я до сих пор не могу поверить…

Нечто похожее на то потрясение я испы­тал, когда, спустя 2-3 месяца, переиграл и пересмотрел тебя, дорогой Валерий. Ведь по моим прежним расчетам (догадкам, домыслам) твой путь — путь к пропасти… Он обязательно должен разбиться (нет, не ты лично, конечно — твой метод, твой отказ от метода, как мне казалось). Но если человек, подойдя к этой пропасти, не только не разбивается, но, бросившись, парит, даже летает, то это, поверь, заставляет содрогнуться и заду­маться, даже быстро отреагировать.

Вывод: твой опыт очень важен, очень поучителен, твое открытие неофольклора — завоевание не менее яркое, радикальное, чем песни (лучшие) Володи Высоцкого.

Я достаточно ясно запутал тебя и себя? Поздравляю тебя от души. Боюсь одного: твои музыкальные идеи не фиксированы (то есть не изданы). Это опасно в век бесцеремонный, как наш. Один пианист (Миша Ермолаев) взялся их [фортепианные пьесы Арзуманова. — Прим. М. Р.] играть и уже поставил в одну из своих программ. <…>

Москва,
10 ноября 1987 года

Дорогой Валерий! Получил четыре твоих опуса ¹¹. Проглотил их (пока глазами) с живым интересом и широко открыв глаза и затаив дыхание.

Припоминаю себя в детстве (это было войной 41–45 годов). Мать получила письмо оттуда — с фронта или от отца из госпиталя. Читала вслух. И все, что я слышал, обостряло мою фантазию и восприятие. Надо было напрячься, чтобы реставрировать картинку «как сейчас там?!!» — то есть на фронте у отца.

Я получаю всегда урок от встречи с твоей новой музыкой. Мне кажется все больше, что я живу где-то «в обозе», говоря языком военных, и что «фронт» — это у тебя, в твоем бытии и сознании. Согласен я или не согласен, близко или далеко то, что ты делаешь, — это в конце концов только подробности моей биографии. Я все больше убеждаюсь, что у тебя происходит что-то очень напряженное, очень важное для судьбы, а значит, с большими потерями и с большой степенью риска. Бог тебе в помощь.

Музыка была для меня не как «музыкаль­ная форма как процесс», но скорее наоборот: «процесс как музыкальная форма»… И этот процесс — или лучше «акция» — должен был родить не вещь даже (это у Моцарта хорошо), но метод, точнее, то, что я называл словом «метод». Метод же предполагается проявиться лишь двумя возможными способами — «принципом игры» и «принципом исповеди» и т. д. и т. п. …

Не хочу продолжать эту мою теорию, чтобы не превратить разговор в «кто прав». Ибо, как сказал один мой приятель, «прав тот — кто справа». Но и не могу не сказать, что ты для меня все бóльшая загадка, чем больше я тебя узнаю. Это — неплохо. Это — интересно. Нет, я не сказал, что я «заблуждался», и если б и так — пойду «заблуждаться» и далее. Но что-то в воздухе носится такое, что заставляет меня остановиться, и вслуши­ваться, и напрячься, как тогда — в детстве.

Это музыка твоя заставляет так реагировать. В ней почти все — новое для меня. Это — в общем — «инобытие». В нем что-то есть узнаваемое, от моего бытия — именно скорбь, сострадание, сожаление, сочувствие… словом, все мое — христианское. Многое же есть, что меня настораживает: «а чем это может обернуться?.. а что из этого может вырасти?..» Извини, но не могу сказать тебе яснее.

Это — не музыкальная критика. Пойми. В музыке твоей, при всей ее спонтанности, но очень рациональной, умно организованной, нет пустот. Все проверено и умом, и сердцем. «Так чего же тебе (то есть мне) еще?»

Не знаю. Вернее, знаю, но не могу, не хочу говорить, ибо нельзя пытаться подсказывать Судьбе. А для тебя твоя музыка — Судьба <…>

Из крупных новостей домашних — только одна: появился попугай — новый жилец. Зовут «Каррр–уз» ¹². Сидит, не слезая, у меня на плече. Очень ревнует меня к чужим. И еще — гадит прямо на письмо, которое я сейчас пишу…

Обнимаю тебя.
Твой Ю. Буцко.

Москва,
3 марта 1989 года

<…> Ситуация у нас, по моему возвращению [из Франции. — Прим. М. Р.], оказалась острее даже, чем я предполагал. Впрочем — сам слушай радио.

Музыкальный фестиваль «Московская осень» выразил тьму противоречий между нами. Не хочу, не буду говорить «голосом общественности», даже новой — ибо я не с ней. И тебе не советую. Речь — об индивидуальной ответственности, ситуации и судьбе «не благодаря», но «вопреки»… Кто был действительно силен на прошедшей «Осени» — это покойный Отар Чаргейшвили. Его Симфония — это последняя его вещь в жизни — огромной силы. Прямо «Скрябин» какой-то. Мне интересно было снова встретиться с Алемдаром (недавно он был у меня по случаю работы на «Мосфильме»). Его стихийная одаренность — загадка, думаю, что найдет своего слушателя, ибо он оригинален <…>

Москва,
4 октября 1996 года

Здравствуй, Валерий!

С огромным интересом, получив, вновь переиграл и изучил присланные тобой опусы. Поздравляю с 1-м французским изданием ¹³. Представляю, сколько перелопатить и какой длины тоннель тебе пришлось перекопать, чтобы его дождаться! Молодец — что выдержал и сдал блестяще и этот экзамен. В из­дан­ном варианте музыка и воспринимается ина­че. Как факт. «Существует — и ни в зуб но­гой…» — по словам не любимого тобой В. В. Мая­ковского. Стиль твой очень пристальный и вдумчивый, глубоко рефлектирую­щий, Метод — достаточно свой, самоорганизованный и крепкий. Многое, не скрою — далеко мне. Кое-что очень даже близко. Это «близкое» — и дорогое мне в тебе — прежде всего «Мир» ¹⁴, потом, конечно, «инвенции» ¹⁵, потрясающе «угаданы» многие из пьес для ф-но…

Словом, горький опыт научил меня ценить в других, что близко, — и лишь музы­кой отвечать, оппонировать или опровергать чу­жой опыт, — доверяя спор лишь вре­мени! <…>

Когда ты звонил в Москву, у меня был Геннадий Иванович Банщиков. Он — неподражаемо тот же, только еще талантливее и мудрее, если это только возможно!

Печальные настроения его и «мысли черные» — насторожили и испугали меня. Знаю — он не склонен к «рисовке». Потому очень за него беспокоюсь. Хождение в церковь или другие поиски «экологически» чистого пространства — для него, к сожалению, не ведомы. А посещение пивных ларьков — настроение поднимает ненадолго.

Гена меня еще удивил своей последней работой — трактатом по оркестровке! Это Гена-то — автор, который мне кричал, слушая мои советы, как ему инструментовать то или иное место в партитуре, что он тогда писал (кажется, это был его Второй виолончельный концерт):

— …Кончай, Буцко!..

— …Ты что из меня — Банщикова — Римского-Корсакова делаешь!?..

Так было. Неужели, действительно?

Лучшее, что есть в его работе (превосходной — честное слово!), это его анализы партитур классиков от Бетховена до Малера и др.

Как здорово он видит и понимает фак­туру! <…>.

***

Переписка с Валерием Грантовичем Арзумановым — единственная большая и двусто­ронняя корреспонденция, практически полностью сохранившаяся (около сотни, примерно, писем Арзуманова, несколько меньше писем Буцко) и продолжавшаяся на протяжении нескольких десятилетий. Конечно, такая переписка нуждается в отдельной публикации, и прежде всего потому, что главные темы здесь — «композиторские», темы ремесла и его норм, оценки произведений, своих и чужих. Оба корреспондента имели склонность к эстетическим дискуссиям и философскому осмыслению происходящего, оба крепко держали перо в руках.

Приведенное здесь — лишь очень малый, хотя и характерный, фрагмент.

С Валерием Арзумановым мы познакомились в конце 1966 года в Ленинграде при посредстве Геннадия Банщикова. На следую­щей «Ленинградской весне» мы услышали прекрасную музыку молодого Арзуманова — оперу «Двое», струнный квартет и Скрипичный концерт, в котором отлично солировал Соломон Волков, тогда еще не оставивший своей основной профессии. Вместе с Арзу­мановым они учились в Ленинградской ЦМШ и были в ту пору очень близкими друзьями.

Карьера Валерия в Ленинграде развивалась на редкость успешно, но на каком-то этапе сделала крутой поворот: Валерий женился на француженке Катрин Бадур, которая стажировалась в Ленинграде по специальности «русский язык и литература», и через некоторое время они оба уехали во Францию. Валерий намеревался поступить в Парижскую консерваторию, в класс Оливье Мессиана, и как бы начать все сначала, подрабатывая певчим в православном храме на Рю Дарю под управлением знаменитого регента Евгения Евеца. У молодой пары родилась дочь Вера, затем сын Сергей, и жизнь в Париже стала затруднительной. Катрин получила место учительницы в городке Ё (Eu) в Нормандии, к должности полагался небольшой дом, и семья переселилась туда (и живет там до сих пор), родились еще дочь Анна и сын Иван.

Валерию очень трудно давалась адаптация к жизни французской провинции, его попытки устроиться на работу в консерваторию в соседнем городе Руане далеко не сразу привели к каким-то результатам. После Ленинграда он чувствовал себя одиноко и отводил душу в письмах к друзьям. Но Валерий всегда много и плодотворно работал, и постепенно жизнь налаживалась, а потом русские музыканты, сначала живущие за рубежом, а потом и приезжающие из России, стали его гостями и исполнителями. Как только оказалось возможным, Валерий начал регулярно приезжать в Россию; с помощью друзей (и Ю. М. в первую очередь) его музыка стала звучать в Москве, Петербурге, в дру­гих городах. Многие письма посвящены орга­низации таких исполнений и концертам русских исполнителей во Франции.

Список источников

1. Леденёв Р. С. Композитор нашего времени // Музыкальная академия. 2008. № 3. С. 19–20.
2. Польдяева Е. Г. Апокриф или послание? (О творчестве Алемдара Караманова) // Музыкальная академия. 1996. № 2. С. 1–15.
3. Рахманова М. П. А. Караманов: «Музыка — проводник звучащего мира» // Советская музыка. 1985. № 8. С. 29–33.
4. Рахманова М. П. Высокое художественное обобщение // Музыкальная жизнь. 1973. № 23. С. 5.