Интерес российских музыковедов к личности французского композитора, романтика-реформатора Гектора Берлиоза в наши дни заметно возрос (см. [6; 14; 15; 21]). Помимо научных статей, посвященных связям Берлиоза с Россией, в 2017 году Анастасией Сырейщиковой была защищена кандидатская диссертация на тему «Русские гастроли Берлиоза в истории российско-французских музыкальных связей: музыкально-критическая рецепция». И, как кажется, после столь фундаментальной работы говорить больше не о чем, однако замечу, что и в этом исследовании встречаются не только неточности, но и досадные ошибки — в частности, относительно концертных площадок, где выступал французский мэтр.

В предлагаемой статье содержится подробное хронологическое описание последнего визита Гектора Берлиоза в Россию, происходившего в период с ноября 1867 по февраль 1868 года. Оно основано на ранее не исследованных архивных источниках, а также не переведенных на русский язык письмах композитора [24].

* * *

Гектор Берлиоз осуществил свою поездку благодаря исключительной заинтересованности и финансовой поддержке ее императорского высочества великой княгини Елены Павловны. Великая княгиня произвела неизгладимое впечатление на Берлиоза [24, 586–587]. Он был очарован ее обходительностью, вниманием и музыкальными познаниями¹. Понимая, что его путешествие целиком и полностью зависит от августейшей патронессы, Берлиоз — через пианиста великой княгини Йозефа Дерфеля² — в письмах постоянно интересовался великокняжеским мнением по тому или иному вопросу, связанному с концертными программами [3].

О своем путешествии в Россию Берлиоз практически не беспокоился: «Сама поездка тяжелой не будет; русские вагоны отапливаются, там есть кровати и все, что нужно для комфорта» [24, 586–587], — писал композитор племяннице Нанси Сюа. По пути в Петербург Берлиоз встретился в Берлине с музыкантами великой княгини — Й. Дерфелем и А. Реган³, и оттуда они вместе отбыли в Россию. По волеизъявлению Елены Павловны, в означенное время на вокзале столицы музыкантов ожидал экипаж, который должен был отвезти их в апартаменты, отведенные в великокняжеской резиденции — Михайловском дворце. Августейшая покровительница стремилась обустроить пребывание Берлиоза как можно комфортнее — вся его прислуга и лакеи говорили по-французски.

Гектор Берлиоз.
Фотомастерская Левицкого, Санкт-Петербург, 30 января (11 февраля) 1868 года.
Кабинет истории Санкт-Петербургской консерватории

Опираясь на эпистолярное наследие Берлиоза, можно с уверенностью утверждать, что маэстро приехал в столицу Российской империи несколько ранее, чем об этом оповестили газеты⁴. В письме своей племяннице Нанси Сюа он сообщал следующие подробности: «Дорогая Нанси, я приехал вчера [5 (17) ноября. — А. А.-Б.], чувствуя себя намного лучше, чем когда уезжал из Парижа. Великая княгиня несравненно добра, она распорядилась ожидать меня на железной дороге, и тотчас же меня посадили в хорошую карету и отвезли в Михайловский дворец, где для меня была приготовлена прекрасная квартира. Тут же последовало множество визитов; не принимая во внимание свой малопривлекательный облик (четыре ночи на железной дороге плохо воздействуют на человека), мне пришлось принять всех тех людей. Начиная с завтрашнего дня я должен буду заниматься приготовлениями к первому концерту, который состоится [16] 28 числа этого месяца. Мне придется совсем не просто с певцами и хористами; говорят, что только оркестр безукоризнен. <…> У меня есть слуги, говорящие по-французски; мне можно ни о чем не беспокоиться. Однако я только что узнал, что репетиции в Консерватории назначены на 9 часов утра, — вот такое несчастье для меня, ведь мне так трудно вставать [по утрам]» [24, 627].

Квартира Берлиоза, по всей вероятности, располагалась в правом фрейлинском флигеле дворца (левый был герцогским), на первом этаже, с окнами на Михайловскую площадь. Об этом косвенно свидетельствуют следующие строки из письма композитора: «Бог мой, какой снег! Я вижу [из окон гостиной] тучи воробьев и голубей, которые, не боясь заморозить лапы, ищут в снегу зерна овса, что уронили лошади. На санях проезжают люди, покрыв головы толстыми капюшонами. И эта огромная площадь, и эта ледяная тишина» [24, 627]. На следующий день, в три часа пополудни, Гектор Берлиоз удостоился аудиенции великой княгини, а вечером он принимал «множество людей в огромной гостиной [своей квартиры]» [24, 627].

Спустя несколько дней Берлиоз посетил третий симфонический концерт РМО под управлением М. А. Балакирева. В прессе сообщалось: «9-го [21] ноября был <…> концерт Русского музыкального общества, в котором появился в публике Берлиоз. Все внимание публики было, конечно, обращено на знаменитого композитора и дирижера больших оркестров в Париже. <…> Обширная зала в доме Руадзе⁵ в последний раз была уже до того переполнена, что опасаться можно, что при г. Берлиозе зала и не поместит публику» [7, 2]. Обратив внимание на последнюю фразу, можно небезосновательно предположить, что дебют Берлиоза в качестве приглашенного дирижера Русского музыкального общества состоялся именно в зале Руадзе, однако, располагая архивными документами, этот домысел легко опровергнуть: за две недели до открытия IX сезона симфонических собраний РМО Василий Алексеевич Кологривов, ведший по постановлению совета директоров переписку с Берлиозом, сообщил адресату: «Для будущего сезона Дирекция арендовала прекрасный зал Благородного собрания⁶ (на Невском проспекте, у Полицейского моста)»⁷. В пользу этого говорит и запись в дневнике Николая Фан-дер-Флита — двадцатисемилетнего меломана, служившего в Министерстве финансов и состоявшего членом Санкт-Петербургского отделения РМО: «Б[ыл] в концерте РМО, кот[орый] давали опять в зале Благор[одного] Собран[ия]»⁸. Следующая подробность пребывания Берлиоза в Петербурге известна из того же дневника: утром 10 (22) ноября Берлиоз был на концерте Генрика Венявского, проходившем в Капелле⁹.

В это время, пока репетиции и концерты еще не начались, композитор, по предложению ее императорского высочества, устроил у себя дружеский обед, на который были приглашены его давние знакомые: В. В. Стасов, А. Н. Серов, Г. Венявский и другие. Содержание пригласительных писем можно узнать из сохранившегося послания Стасову: «Милостивый государь, пожалуйста, окажите мне честь отобедать со мной и некоторыми [моими] друзьями в ближайшее воскресенье, в 5 часов вечера, в Михайловском дворце. С уважением, Гектор Берлиоз» [24, 628]. Аналогичное приглашение на обед получил и директор консерватории Н. И. Заремба (к сожалению, адресованное ему письмо было продано на аукционе Sotheby’s в 1958 году).

План зала Благородного собрания. Из частной коллекции

Званый обед состоялся 12 (24) ноября. Из статьи В. Стасова, посвященной пребыванию Ф. Листа, Р. Шумана и Г. Берлиоза в России, известно, что «Серов, враждебный и неприятный всем товарищам новой нашей музыкальной школы, просидел весь обед поневоле одинокий и молчаливый» [20, 458]. Берлиоз писал Бертольду Дамке: «Вчера у меня собрались десять или двенадцать ведущих артистов и критиков России, и меня так упрекали за то, что я совсем не привез ноты “Троянцев”, и так умоляли выписать их, что я в конце концов сдался» [5, 220]. Так началась история с партитурой «Троянцев» (см. подробнее [12]).

Репетиции к предстоящему первому концерту по высказанному ранее желанию капельмейстера проходили в двух залах. Из письма Й. Дерфеля В. Кологривову известно, что для оркестра великая княгиня предоставила помещение театра Михайловского дворца. Хоровые спевки под руководством Балакирева, скорее всего, проходили в зале Бесплатной музыкальной школы, располагавшейся на Думской улице.

После нескольких репетиций, во время которых Берлиозу «приходилось делать некоторые мелкие замечания» [27, 1014–1015], в четверг, 16 (28) ноября, в 8 вечера, в зале Благородного собрания состоялся первый берлиозовский концерт (четвертое симфоническое собрание РМО)¹⁰. По причине небольших размеров зала Благородного собрания, концерт проходил исключительно для членов абонемента: присутствовали представители императорской фамилии, а также действительные члены РМО, профессора консерватории и корреспонденты главных столичных газет. Великий князь Константин Николаевич, имевший обыкновение записывать все самое примечательное, зафиксировал в дневнике: «[Был] в концерте Русс. муз. общ. под управлением Берлиоза, которого выписала Ел[ена] П[авловна]; выслушал пасторальную симфонию, которая шла замечательно хорошо»¹¹.

Критика отнеслась к премьере по-разному, но в основном благосклонно. Если «Санкт-Петербургские ведомости» писали, что «музыкальный интерес четвертого концерта был несколько уменьшен тем, что в его программу вошли три, весьма слабые, произведения Моцарта» [10, 118], то в «Signale für die musikalische Welt» сообщалось: «Живое желание после более чем 20 лет музыкальной и литературной известности вновь увидеть Берлиоза позволило в этот раз заполнить зал до отказа, и бурные аплодисменты достались ему как при встрече, так и в продолжение всего вечера. Как хорошее дисциплинированное войско благодаря одному взгляду или внезапному появлению известного генерала-победителя воодушевляется на немыслимые подвиги, так явившийся сегодня великолепный оркестр на этом концерте под одним взглядом Берлиоза за дирижерским пультом был вдохновлен к выдающемуся, блестящему результату; речь конкретно о вечно юной увертюре к “Оберону”, которая хоть и является репертуарной и парадной пьесой для каждого оркестра, не всегда так живо и бравурно воспринимается на слух, как в этот раз, притом что она была последним номером программы. “Пасторальная” симфония в целом тоже прошла очень хорошо, исключая несколько шероховатостей у медных и контрабасов, но мы ее слышали и раньше с тем же успехом. То же самое относится к обоим хоровым номерам, хотя некоторые отчетливо заметные детали говорили о всех мыслимых усилиях, прилагаемых знаменитым гостем, и эти усилия особенно значительны были относительно оркестра. <…> Увертюра к “Бенвенуто Челлини” здесь представлена в первый раз и не относится к счастливейшим плодам вдохновения Мастера; его романс “Absence” из цикла “Летние ночи” несет в себе некоторую поэтическую прелесть и, может быть, производил бы более эффекта при фортепианном сопровождении» [27, 1014–1015]. Далее корреспондент сказал несколько слов о солистке: «В лице г-жи Реган мы познакомились с певицей, которая отнюдь не обладает голосом большого объема, но ее исполнение арии из “Свадьбы Фигаро” и романса Берлиоза показало понимание, поэтическое восприятие и теплоту ощущений без аффектации и экзальтированности чувств; ее артикуляция и произношение говорят о добротной, хорошей школе; ее интонация чиста, а голос привлекателен. <…> Публика встретила ее очень дружелюбно и вознаградила исполнение вызовами» [27, 1014–1015].

Анна Реган.
Фотомастерская Левицкого, Санкт-Петербург.
Кабинет истории Санкт-Петербургской консерватории

Сам Берлиоз так оценил исполнение «Пасторальной» симфонии: «Я глубоко восхищен этим несчастным великим человеком [Бетховеном. — А. А.-Б.], который смог создать такую удивительную поэтическую музыку. Как же мы воспели эту поэзию! Какой красивый оркестр! Они делают то, что я хочу, эти бравые артисты» [24, 633].

Публика ожидала следующего концерта, который должен был состояться через неделю, то есть в четверг, 23 ноября (5 декабря), в том же зале Благородного собрания. О его подготовке композитор писал своему дяде — Ф. Мармиону: «Меня обязали изменить мою вторую программу и включить туда, несмотря на ее бесконечную сложность, мою “Фантастическую симфонию”» [24, 632]. Из письма Б. Дамке: «Мне пришлось нарушить программу, потому что ко мне пришли и попросили включить туда мою “Фантастическую симфонию”. Мы провели три ужасные репетиции» [24, 635].

За два дня до предстоящего концерта Дирекция РМО получила тревожную ноту от Дирекции Императорских театров. Из журнала заседания совета Дирекции РМО известно, что «по случаю распоряжения Театральной дирекции о назначении впредь спектаклей русской оперной труппы по Четвергам, концерты Русского музыкального общества не могут быть даваемы по этим дням, так как оркестр Общества составлен по преимуществу из музыкантов русской оперной труппы. Ввиду этого обстоятельства Дирекция Русского музыкального общества поставлена в необходимость переменить день своих концертов. Дабы на будущее время не подвергаться подобными случайностями, решено давать концерты по Субботам, а так как зала Благородного собрания на этот день не может быть предоставлена в распоряжение Общества по случаю назначаемых в Собрании через каждые две недели обедов, то Дирекция согласилась назначить остальные свои концерты в зале Дворянского собрания, а чтобы хоть в некоторой степени покрыть значительные, по этому случаю, расходы Общества, Дирекция признала необходимым назначить плату с гостей вместо 5 рублей по 3 рубля за концерт, и допустить на хоры студентов и вообще воспитанников учебных заведений с платою по 1 рублю. О чем довести до сведения публики особым объявлением»¹². Внезапно возникшая проблема была скоро решена, и второй концерт под руководством Гектора Берлиоза (пятое симфоническое собрание РМО)¹³ проходил в субботу, 25 ноября (6 декабря), в зале Дворянского собрания, где двадцать лет назад уже звучала «Фантастическая симфония».

О некоторых нюансах концерта сообщала «Петербургская газета»: «Когда в первый раз давали эту симфонию в Париже, роль артиста принял на себя знаменитый актер Боккаж¹⁴. Русское музыкальное общество, однако, нашло более удобным напечатать эти пояснения в афише [программке. — А. А.-Б.], раздаваемой при входе в зал» [8, 3]. Великий князь Константин Николаевич, посетивший и этот концерт, зафиксировал в своем дневнике: «[Был] в концерте русского общества в дворянском собрании, где в уборной переоделся в мундир. Слышал симфонию Берлиоза, по-моему — дичь»¹⁵. Довольно интересно сравнить с этим отзывом мнение великого князя об опере Вагнера «Тангейзер», которую он слушал в Ганновере в 1858 году. Тогда в своем дневнике Константин Николаевич сделал почти такую же запись: «Давали “Tannhäuser”. По-моему, кроме двух-трех штук, ужасная дичь и шум, так что не могу назвать музыкой» [1, 141].

Сам Берлиоз в письмах друзьям и родным, в частности Б. Дамке, восторженно сообщал: «Исполнение [“Фантастической симфонии”] было ошеломляющим, после каждой части аплодисменты, требовали повторить “Шествие на казнь” и после финала (“Сон в ночь шабаша”) меня вызывали пять раз. А какие объятия! Какой шум оркестра, хоров!! <…> Смейтесь надо мной, но исполнение “Фантастической” меня тревожило два дня, я от этого плакал в постели всю ночь» [24, 635]. И в другом письме — Ф. Мармиону: «Я здесь в музыкальном вихре, о котором Вам с трудом дал бы представление. Публика, артисты, пресса, великая княгиня [Елена Павловна], [великий] князь Константин — все это умиляет, радует, поддерживает меня чарующим образом. Вчера, в большом зале Дворянского собрания <…> состоялся мой второй концерт. Мой выход, как и появление музыкантов, был встречен нескончаемыми аплодисментами; я не знал, как себя держать: я поклонился направо, налево, вперед, назад, и оркестру, и хору, мне пришлось постоять без движения и подождать окончания этой бури энтузиазма. <…> [“Фантастическая симфония”], это громадное произведение, имела ослепительный успех, аплодисменты — после каждой части, а “Шествие на казнь” исполнили на бис. Добавлю, что оркестр был превосходен <…>. Надо было видеть эту публику после симфонии! Меня вызывали больше шести раз; одни фанатичные любители обнимали меня неистово, другие — целовали мне руку, оркестр издавал ужасный шум, ударяя смычками о скрипки и контрабасы, и я, не слышавший эту симфонию уже более десяти лет, прилагал усилия, чтобы сдержаться и не поддаться желанию заплакать, которое вызвала у меня “Сцена в полях”. <…> Не знаю, сколько времени я здесь пробуду, концерты не могут проходить регулярно каждую неделю, к тому же со мной уже говорят о поездке в Москву. Но я не уступлю и после шестого концерта вернусь в Париж. Я все время болею здесь, эти чередования ужасного холода и оттепели приносят мне страшный вред. <…> Только от музыки я немного прихожу в себя» [24, 633].

Через два дня после второго концерта директор Петербургской консерватории Н. И. Заремба писал своему коллеге в Москву: «Милостивый государь, Николай Григорьевич! Я узнал из верного источника, что Берлиоз получает от великой княгини за приезд в Петербург и управление концертами нашего общества 5 т[ысяч] рублей. Куш порядочный! Но Берлиоз очень постарел, и мне даже жаль, что его потревожили: он почти постоянно не здоров; но все же, так сохранились следы энергии и могущественного характера»¹⁶. Вскоре после получения этого письма Николай Рубинштейн совместно с коллегами по Московскому отделению РМО приехал в Петербург, чтобы лично пригласить Берлиоза дать несколько концертов в Белокаменной. Бóльшую часть времени между репетициями и концертами Берлиоз, ввиду болезненного состояния, проводил уединенно. Посетителей ему приходилось встречать, по его собственному выражению, «бесцеремонно, прямо в постели» [24, 633].

Фрагмент письма Н. И. Зарембы Н. Г. Рубинштейну.
Российский национальный музей музыки имени М. И. Глинки

Великая княгиня оказывала знаменитому гостю приятные знаки внимания: «Ее императорское высочество осыпает меня любезностями; позавчера она мне отправила альбом, покрытый малахитом; я не видел тому причины, а это был мой день рождения; не знаю, как она узнала об этом» [24, 635]. За несколько дней до означенного подарка Берлиоз был приглашен к Елене Павловне на ужин, где между прочим рассказал о выходе из печати своих «Мемуаров». Вполне естественно, эта новость очень заинтересовала великую княгиню, и Берлиозу пришлось хлопотать о присылке книги, с чем связана весьма комичная история. Из-за небольшого тиража «Мемуаров» Берлиоз попросил своего друга Бертольда Дамке отказаться от собственного экземпляра, пообещав ему позже восполнить утрату: «Если я написал Ваше имя на том [экземпляре], который у вас есть, будьте так добры, заклейте надпись маленьким кусочком бумаги или сотрите ее каким-либо способом. Чтобы избежать цензуры, следует отправить книгу прямо ее высочеству. <…> Узнайте, нужно ли оплатить посылку маркой и каким образом том должен быть упакован. Я дам Вам отчет обо всем этом по возвращении» [24, 635]. Однако Дамке переадресовал просьбу Берлиоза их общему другу — венгерскому пианисту и композитору Стефану (Иштвану) Геллеру, проживавшему в Париже, который и отправил в Россию искомую книгу. Берлиоз писал: «Весьма благодарен Геллеру за любезную присылку тома мемуаров. Несмотря на наши предосторожности, книга была мне доставлена только через 12 дней, так что я смог передать ее великой княгине накануне моего отъезда в Москву» [16, 71].

Николай Иванович Заремба.
Фотоателье Штейнберга, Санкт-Петербург.
Кабинет истории Санкт-Петербургской консерватории

Из писем Берлиоза известно, что великая княгиня неоднократно приглашала французского артиста почитать «Гамлета». Стасов пишет, что Берлиоз читал великосветскому окружению «Энеиду» Вергилия и что-то из Байрона. Вполне возможно, что композитор знакомил Елену Павловну и со своими «Троянцами», как прежде Вагнер читал для нее тексты «Кольца нибелунга» и «Мейстерзингеров». Недаром, заводя с Дамке разговор о «Троянцах», Берлиоз замечает: «Возьмите в зеркальном шкафу также либретто “Троянцев”, которое должно там быть, и пошлите его мне вместе с нотами» [5, 220]. В письме Эстелле Форнье Берлиоз упоминал о своей покровительнице: «У бедной женщины 8 миллионов рублей (32 миллиона франков) ренты, и она делает много добра беднякам и артистам. Правда, я частенько тоскую в роскошной квартире, что она мне предоставила, и не всегда могу принимать адресованные ею приглашения» [24, 638].

В канун дня рождения Гектора Берлиоза, 28 ноября (10 декабря), Дирекция РМО, «желая оказать особенное внимание находящемуся в С.-Петербурге композитору Берлиозу и почтить этого замечательного музыкального артиста <…> постановила избрать Гектора Берлиоза в почетные члены Русского музыкального общества. Вместе с тем, чтобы придать этому избранию приличную торжественность, Дирекция признала уместным дать в честь Берлиоза, в день его рождения, 29 ноября [11 декабря], обед, на который пригласить Вице-президента Общества, всех профессоров консерватории, директоров и некоторых членов Общества. На этом обеде положено представить г. Берлиозу от Музыкального общества <…> адрес. <…> Расход по устройству обеда и по изготовлению диплома на звание Почетного члена для Гектора Берлиоза решено принять на счет Музыкального общества»¹⁷.

Вечером следующего дня именинника поздравляла огромная депутация от РМО. Об этом событии были напечатаны заметки в «Санкт-Петербургских ведомостях», «Биржевых ведомостях» и в «Вечерней газете» с практически одинаковым содержанием. Приведем наиболее полный вариант: «29 ноября Русское музыкальное общество давало в одной из великолепных зал ресторана “Верá” парадный обед Гектору Берлиозу по случаю [праздновавшейся] в этот день его годовщины (ему исполнилось 64 года). <…> В обеде участвовали все директоры Русского музыкального общества, директор консерватории и все профессора и преподаватели этого учреждения. Берлиоз был очень тронут всеми знаками выказанной ему симпатии и глубокого уважения к его таланту, и особенно поразительно было слышать из его собственных уст как бы невольно сорвавшееся признание, как ему важны и драгоценны эти заявления сочувствия. “Господа! — сказал он посреди небольшой речи, произнесенной им в ответ на провозглашенный в честь его тост, — я глубоко благодарен вам за все те чувства, которые вы мне высказываете. Но я не могу не признаться вам здесь, что эти доказательства вашего сочувствия тем драгоценнее для меня, что последние годы я был исключен из музыки (j’ai été exclu de la musique), и только теперь, посреди вас и петербургской музыкальной сферы, оживаю снова. То, что я теперь вижу и слышу здесь, убеждает меня, господа, как ваше Отечество подвинулось вперед в музыкальном понимании в эти 20 лет, с тех пор, как я в первый раз был в России, и не дает возможности сомневаться в том, что и в музыке, как во всем остальном, Россия идет к широкому и великому развитию”. В антракте между первыми тостами на обеде директор консерватории Н. И. Заремба вручил Берлиозу написанный на пергаменте золотом адрес» [13, 2]. Корреспондент приводит текст адреса, который не совсем совпадает с оригиналом, копия с которого находится в историческом архиве Санкт-Петербурга: «Гектору Берлиозу. Русское музыкальное общество, сознавая значение Ваше в истории музыки, как одного из влиятельнейших родоначальников и творцов новой школы, считает за особенную честь видеть Вас в числе своих Почетных членов и просит принять это звание в надежде, что связь между одним из главных двигателей современного искусства и нашею музыкальною средою будет иметь счастливое влияние на развитие музыки в нашем Отечестве»¹⁸; адрес был подписан всеми присутствовавшими на обеде.

Гектор Берлиоз был польщен и изумлен таким знаком внимания, в своих письмах друзьям он писал: «Каким-то образом (каким, мне неизвестно) узнали, что 11 декабря — день моего рождения. Мне преподнесли прелестные подарки, и вечером я должен был почтить своим присутствием обед, сервированный на 150 персон, на котором, как Вы сами понимаете, недостатка в тостах не было» (Э. Александру) [5, 221]; «В день моего рождения (11 декабря) дали в мою честь обед на сто пятьдесят персон, на который собрались все музыканты Петербурга. С ужасом подумайте о том, на сколько тостов мне надо было отвечать…» (чете Массар) [5, 222–223]; «Вечером артисты устроили для меня ужин, сервированный на 150 персон. Догадайтесь сами обо всех тостах; там было много литераторов. Все эти господа говорят по-французски. <…> Меня хотят заставить ехать в Москву. Я на это не поддамся» (Э. Форнье) [24, 638].

Если друзьям Берлиоз сообщал об истинном самочувствии и положении дел, то на публике он держал себя в руках. Репортер «Петербургского листка» писал: «[На обеде] Берлиоз был чрезвычайно в духе; он вдруг как будто помолодел двадцатью годами: на различные, обращенные к нему, речи присутствовавших за обедом, он отвечал в кратких, остроумных и исполненных теплотою чувства словах. Он, казалось, был глубоко тронут искреннею, неподдельною овациею со стороны собравшихся артистов, как большинства представителей всего петербургского музыкального мира» [17, 3].

Следующий, третий, берлиозовский концерт (шестое симфоническое собрание РМО)¹⁹ намечался на 2 (14) декабря. На репетициях Берлиозу не пришлось мучиться с разучиванием произведений, так как оркестр уже исполнял в прошлом сезоне «Римский карнавал», а Концерт для скрипки Г. Венявского — в 1862 году; симфонии Бетховена были репертуарными произведениями оркестра.

За день до предстоящего концерта Берлиоз в письме Эстелле Форнье сообщал: «Завтра у меня в программе только два сочинения — моя увертюра “Римский карнавал” и мой романс “Греза” — и каприс для скрипки. Основная часть программы занята вторым действием из “Орфея” Глюка, которое меня взволновало этим утром, на репетиции, до самого нутра. Государыня великая княгиня пожелала, чтобы у меня для этого шедевра был большущий хор, и у меня было 130 голосов» [24, 637]. Как известно, партию Орфея исполняла ученица Петербургской консерватории Елизавета Лавровская, стипендиатка великой княгини Елены Павловны. Хор РМО был усилен студентами консерватории, которые в мае 1867 года исполняли эту оперу в Михайловском дворце целиком [2].

Наконец, наступил день концерта. Николай Фан-дер-Флит, завсегдатай концертов РМО, записал в дневнике: «До 9¼ ч[аса] б[ыл] в концерте РМО, кот[орый] давали опять в зале Благор[одного] Собран[ия]²⁰, где б[ыло] невыносимо жарко и тесно, да к тому же выгодно для О[бщест] ва, т. к. не допускались гости. Говорят, ч[то] это фантазия Елены Павловны; она же заставила себя ждать»²¹.

Среди публики был и граф А. А. Кейзерлинг, который в письме дочери оставил следующее впечатление: «Прошлым вечером великая княгиня пригласила меня на концерт Берлиоза. Венцом исполнения стала c-moll’ная симфония Бетховена. Публика была блестящая, великий князь Константин и прекрасные девицы Озеровы. Дядя Ламберт тоже присутствовал. Старик Берлиоз похож на призрак. Фрак на нем болтается, а длинные пряди волос — как заросли мха на голове. Ему наскучил этот мир, и он слишком умен для музыканта» [25, 528]. Небезынтересное и совершенно противоположное описание облика Берлиоза привел в одной из предшествовавших приезду композитора в Россию статей Цезарь Кюи: «Он нервен и впечатлителен до последней степени. Фантазия жива до болезненности. Говорит он прелестно. <…> Наружность Берлиоза красива и эффектна: лицо худое, лоб высокий, огромные, густые, совершенно белые и от природы вьющиеся волоса; глаза глубокие, проницательные и исполненные ума; большой, тонкий, горбатый нос; тонкие губы; несколько резких характерных морщин на лбу и у оконечностей губ; изящество во всей фигуре и во всех движениях» [10, 110].

По завершении третьего концерта Берлиоз писал друзьям: «Вчера мы должны были исполнить II акт “Орфея”, до-минорную Симфонию и мою увертюру “Римский карнавал”. Все это было преподнесено чудесно. Юная особа, которая пела партию Орфея (по-русски), обладает несравненным голосом и очень хорошо справилась со своей ролью. Хор состоял из 130 человек. Все части имели чудесный успех. А между тем все эти русские были знакомы с Глюком лишь по произведениям, искалеченным разными купюрами, что были сделаны бездарными людьми!!! Ах, какой огромной радостью явилась для меня возможность дать подлинное представление о шедеврах этого великого человека! Аплодисменты вчера были нескончаемыми. <…> Здесь любят все прекрасное, здесь живут событиями музыкальной и литературной жизни; здесь в сердцах огонь, заставляющий забыть про снег и изморозь. Почему я так стар и так измучен» (Э. Александру) [5, 221]; «Наши концерты проходят чудесно. Оркестр блистателен и делает все, что я хочу» (чете Массар) [5, 222].

После третьего концерта Берлиоз получил нечто вроде небольшого отпуска: следующее симфоническое собрание под руководством французского мэтра должно было состояться через две недели. На смену приглашенному дирижеру вышел Балакирев. 9 (21) декабря был дан очередной концерт РМО (седьмое симфоническое собрание). Милий Алексеевич дирижировал в зале Дворянского собрания на Михайловской пощади. В этот вечер состоялась премьера симфонической картины «Садко» лейтенанта Военно-морского флота Николая Андреевича Римского-Корсакова, однако каких-либо критических свидетельств Берлиоза об этом концерте обнаружить не удалось. Впоследствии Римский-Корсаков с плохо скрываемой обидой отмечал в своей «Летописи», что Берлиоз «явился [в Петербург] уже стариком, хотя и бодрым во время дирижирования, но угнетаемым болезнью, а потому совершенно безразлично относившимся к русской музыке и русским музыкантам» [18, 99].

Из эпистолярного наследия Гектора Берлиоза известно, что хотя он и чувствовал себя крайне тяжело, однако не только принимал у себя «поклонников», но и сам навещал старых друзей (как, например, директора Императорской певческой капеллы генерала А. Ф. Львова или свояченицу Бертольда Дамке — мадемуазель Фейгин), отвечал на многочисленную корреспонденцию, а также временами соглашался провести вечер за чтением у великой княгини. Так, общаясь с фрейлинами в присутствии Елены Павловны, Берлиоз рассказал о книге Поля де Сен-Виктора «Люди и боги», после чего, по наблюдению композитора, «ее высочество и все ее придворные раскупают книгу нарасхват и восхищаются ею» [5, 221].

В письме Массарам Берлиоз сообщал о своих планах: «В будущую субботу мы покажем “Героическую”, II акт из “Альцесты” и Офферторий из моего Реквиема (с хором, повторяющим две ноты). На другом концерте (пятом) продирижирую тремя инструментальными частями бетховенской Симфонии с хорами. Взяться за вокальную часть не рискую; певцы, находящиеся в моем распоряжении, не вызывают у меня особого доверия… За мной приезжали из Москвы, и я туда поеду после пятого концерта, поскольку великая княгиня дала мне свое разрешение» [5, 222]. В момент написания этого письма к утомленному гастролеру постучал лакей с известием об очередном великокняжеском приглашении: «Сейчас меня прервали в моей гостиной, где я, сидя в одиночестве, пишу Вам. Великая княгиня устраивает нынче музыкальный вечер и желает, чтобы на нем исполнили по-французски мой дуэт из “Беатриче и Бенедикта”, хорошо известный аккомпаниатору и двум вокалисткам» [5, 222]. Пели А. Реган и Е. Лавровская, а пианистом был Й. Дерфель, который разучивал это произведение с Реган, находясь в Рагаце.

Наконец, 16 (28) декабря в письме племяннице Жозефине Шапо Берлиоз писал: «Этим вечером здесь состоится мой 4-й концерт, дирижировать 5-м и 6-м я буду только по возвращении [из Москвы. — А. А.-Б.]. Вчера утром состоялась моя последняя репетиция, и мало есть примеров впечатления, сравнимого с тем, что произвел Офферторий из моего Реквиема. <…> Через несколько часов мне предстоит дирижировать также сценой Храма из “Альцесты”, которую я с трудом довел до ума, но с которой сейчас всё в порядке. Какое удовольствие приобщать народ к таким красотам! Русские не знают Глюка! Они знают Верди и столько других… <…> Вчера, после [репетиции] Оффертория из моего Реквиема, один любитель меня спросил: “Что сказали парижане после такого произведения?” — “Они на него не обратили внимания”. — “Они на него не обратили внимания?” — и любитель, отвернувшись, принялся вытирать слезы» [24, 642–644]. Четвертый концерт под управлением Берлиоза (восьмое симфоническое собрание)²² проходил в переполненной зале Дворянского собрания.

Две недели во время рождественских каникул, с 20 декабря (1 января) по 1 (13) января, французский композитор по приглашению Дирекции Московского отделения РМО провел в Первопрестольной, откуда вернулся настоящим триумфатором.

По возвращении из Москвы в Петербург Берлиоза ожидал не совсем приятный сюрприз: в связи с приездом ко двору великой княгини Елены Павловны очередного зарубежного артиста-исполнителя — молодого скрипача-виртуоза Августа Вильгельми²³ — Дирекция РМО не без великокняжеского вмешательства кардинально изменила программу пятого концерта. Вместо Девятой симфонии Бетховена и дуэта из «Беатриче» появились пять новых номеров: Первый скрипичный концерт Паганини, Ария для скрипки соло Баха, Фортепианный концерт Бетховена (в исполнении Й. Дерфеля) и две арии для сопрано Моцарта и Гайдна (солировала А. Реган). От первоначальной программы осталась лишь увертюра «Фрейшютц» Вебера. В письме Аглае Массар Берлиоз не без сарказма отмечал: «Программа моего субботнего концерта утверждена. Я там, к счастью, ни при чем, так как на следующем и последнем я буду везде. Ох! С какой радостью я отобью последний такт финала “Гарольда”! И смогу сказать себе: “Я уезжаю в Париж через три дня, то есть в начале февраля”. Не могу переносить этот климат. Я меньше страдал в Москве» [24, 661].

На подготовку концерта у Берлиоза было две недели. Пятое (девятое) симфоническое собрание²⁴ состоялось в субботу, 13 (25) января, и вновь в зале Дворянского собрания. Пресса, вероятно, пресытившись воспеванием композиторских и дирижерских талантов Берлиоза, восторгалась теперь мастерством Августа Вильгельми.

Август Вильгельми.
Фотомастерская Левицкого, Санкт-Петербург.
Кабинет истории Санкт-Петербургской консерватории

В «Петербургской газете» по этому поводу писали: «Г-ну Вильгельми не более двадцати двух-трех лет, но он уже смело может занять видное место в ряде первоклассных скрипачей. Прибыв на днях в Петербург, он в первый раз дебютировал в субботу, 13-го января, в зале дворянского собрания в 9-м концерте Русс[кого] Муз[ыкального] Общества. Сейчас же после очаровательной увертюры “Фрейшютц” Вебера, г. Вильгельми сыграл 1-й концерт для скрипки Паганини. Про него рассказывают, что г. Лист, представляя его Лейпцигской консерватории, назвал его будущим Паганини. Кто не слышал Паганини, тому трудно сказать, верно ли было пророчество г. Листа, но, тем не менее, тот, кто слышал г. Вильгельми, смело может утверждать, что игра его во многом превышает игру г. Венявского и ни в чем не уступает игре г. Лауба. Необычайно сильный и звучный тон, верность, чистота и беглость — вот выдающиеся качества игры г. Вильгельми. Несмотря на то, что “пассажи” Паганини славятся своею трудностью и сложностью (большею частью в терциях и децимах), дебютант исполнил их без всяких затруднений и с необыкновенной чистотой. Что касается частностей его игры, то надо заметить, что выработка флажолетов и триллеров (sic) у него достойна всякого удивления и что стаккато его не уступает пресловутому стаккато г. Венявского. Но более всего замечателен его сильный тон, особенно на нижних струнах. Впрочем, г. Вильгельми обязан им отчасти своей бесподобной скрипке. В том же концерте он играл еще “Арию” для скрипки с аккомпанементом струнного квартета соч[инения] Баха²⁵. Эта пьеса состоит из коротенькой мелодии, повторяющейся несколько раз на одной и той же струне, так что в ней г. Вильгельми имел полную возможность показать, что музыкальное чувство и музыкальный вкус развиты в нем в не менее сильной степени, чем беглость и техника, в которых публика могла убедиться, прослушав концерт Паганини. “Ария” Баха, по требованию публики, была сыграна два раза. В заключении надо еще заметить, что во время игры г. Вильгельми обладает (что много значит) чрезвычайным спокойствием, хладнокровием, чем, конечно, не может похвастаться г. Венявский. Г. Вильгельми состоит солистом при дворе ее и[мператорского] в[ысочества] в[еликой] к[нягини] Елены Павловны, и говорят, что его хотят пригласить профессором в нашу консерваторию²⁶ на место г. Венявского, уезжающего за границу. Искренно желаем, чтоб это осуществилось» [22, 3]. Однако скрипач, приняв участие в ряде симфонических и камерных концертов, вернулся в Германию.

Спустя неделю, после пятого концерта, Гектор Берлиоз, измученный и уставший, раздраженный внезапной популярностью молодого виртуоза, сообщал своему знакомому, английскому композитору Альфреду Холмсу²⁷, о концертах — прошедшем и грядущем: «Последний из порученных мне здесь [концертов] я проведу в течение ближайших дней. <…> Я очень болен. Совсем нет сил. Я стремлюсь к своей кровати, к своему камину, к полному отдыху; репетиции меня убивают… Здесь Вы бы потратили в три раза больше денег, чем в Берлине, к тому же есть один молодой скрипач, Вильгельми, приглашенный великой княгиней, который, сыграв однажды на концерте, имеет бешеный успех. Говорят только о нем. Несмотря на все предложения, которые мне делают с целью удержать меня, я хочу снова отправиться в путь; холод, снег меня гонят, — я не в состоянии с моим здоровьем вынести такую температуру. У меня этим вечером репетиция, и я от нее трясусь заранее. <…> У меня нет сил, чтобы собрать воедино свои мысли. Поездка в Москву меня доконала. <…> В настоящий момент мне надо здесь осуществить страшную программу, одобренную великой княгиней для заключения. <…> Внимание ко мне света, артистов, публики, обеды и подарки — все для меня сейчас ничто. Я жажду солнца, я хочу уехать в Ниццу, в Монако» [24, 667–668].

Перед тем как дать заключительный концерт, Берлиоз побывал в Мариинском театре, «на представлении “Жизни за Царя”²⁸, в ложе Кологривова²⁹, вместе с Балакиревым » [20, 457] и В. Стасовым. По этому поводу Владимир Васильевич вспоминал: «Просидеть в театре целый вечер было ему [Берлиозу] уже слишком в тягость <…>. Впрочем, вообще говоря, Берлиоз хвалил оперу Глинки, а про инструментовку сделал одно единственное замечание, что “как приятно встречать такую умеренную, прекрасную, благоразумную инструментовку — после всех излишеств современных оркестров!”» [20, 457]. В письме Жюлю-Антуану Демёру³⁰ Берлиоз рассказывал: «Ходил в русскую оперу, на “Жизнь за Царя” Глинки; певцы³¹ жалкие, хор ужасен, оркестр очень хорош, а произведение Глинки очень оригинально; дирижер³², по мнению многих, глупец» [24, 670]. Берлиоз из-за принятого им распорядка — ложиться не позже 9 часов вечера — «не высидел и двух действий» [18, 99] и покинул театр. IX симфонический сезон РМО заканчивался 27 января (8 февраля) концертом, состоявшим исключительно из произведений французского мэтра³³. Накануне своего «заключительного аккорда» в письме Жюлю Демёру Берлиоз делился мыслями: «Сейчас шесть часов [вечера], и я только что встал. Этим утром мы провели последнюю изнурительную репетицию к заключительному концерту. Адажио из “Ромео и Джульетты” меня страшно взволновало, я готов был выплакать из себя все слезы; скерцо “Феи Маб” прошло без единой ошибки, и сцена “Фауста”, и “Гарольд”, и прочее, но в конце я был уже без сил, хотя было радостно видеть этот оркестр, такой гордый самим собой. Я попрощался со всеми, хористами и инструменталистами; завтра вечером концерт; у нас будет масса народу. В Париже я расскажу Вам и о моем московском путешествии, и о доброте артистов ко мне, и о расположении великой княгини. Но я страдаю так, что все мне почти безразлично. К тому же холод и снег меня деморализуют; мне нужно солнце. <…> Я не видел Вашего друга флейтиста, он не в моем оркестре, тем не менее у меня есть другой флейтист, исключительного таланта [Цезарь Чиарди. — А. А.-Б.]. На репетиции приходит множество народу, я не могу этому помешать. Какие скрипки! Какие духовые инструменты! Как быстро они понимают!» [24, 669–670]. На память о проведенных концертах Берлиоз подарил оркестру РМО тарелочки cymbales antiques [20, 459], сделанные по его заказу в Париже для исполнения в России скерцо «Фея Маб».

Чтобы заполнить зал Дворянского собрания, Дирекция РМО снизила цены на билеты, а также сделала существенную скидку для учащейся молодежи. Так, на последнем берлиозовском концерте среди прочих присутствовал шестнадцатилетний лицеист, а в будущем дирижер с мировым именем и директор Московской консерватории Василий Ильич Сафонов, который спустя 40 лет вспоминал об этом событии: «Я помню отчетливо, как глубоко я был тронут, когда еще мальчиком в Петербурге впервые слушал большой оркестр — Берлиоз дирижировал своим “Скерцо феи Маб”. Эффект тремоло скрипок, спадающего от фортиссимо до внезапного пианиссимо, незабываем до сих пор» [11, 46]. Биографы Сафонова уверены, что Василий Ильич решил посвятить себя дирижерскому искусству под воздействием впечатлений, полученных именно на этом концерте. Таким образом, слова, высказанные в дипломе на звание почетного члена РМО, уже тогда начали претворяться в действительность.

О заключительном концерте Гектора Берлиоза написал Цезарь Кюи: «Последний концерт Русского музыкального общества и в то же время последний концерт Берлиоза весь был составлен из его произведений и принадлежал к числу замечательнейших. В нем исполнялись отрывки из “Ромео и Джульетты”, “Фауста” и вторая его симфония “Гарольд в Италии” целиком. У Берлиоза самая чуткая артистическая натура, горячо откликающаяся на все великое в искусстве: вот почему произведения Шекспира, Гёте, Байрона, Вергилия производили на него сильнейшее впечатление, и он старался замечательнейшие их образы облечь в музыкальную форму» [10, 133]. Далее, как всегда, Кюи провел анализ услышанного и в конце статьи сообщил следующие подробности: «После концерта Берлиоз ужинал с некоторыми из более близких его знакомых, а 31 января, накануне своего отъезда, обедал и провел вечер с ними же у Д. В. С[тасова]. Оба раза было много говорено, и Берлиоз сообщил немало разных музыкальных случаев. <…> 29 января Берлиоз снимался у Левицкого. Карточки вышли хорошие, а портрет бесподобен. Это лучший, особенно по выражению, из всех его портретов, видимых мной в Париже. 1 февраля его проводили на железную дорогу» [10, 133].

Таким образом, благодаря статье Ц. Кюи известны события последних дней пребывания Берлиоза в Петербурге: 29 января Берлиоз фотографировался в ателье Левицкого на Мойке, дом 30; на следующий день, 30 января, встречался с Милием Балакиревым — именно тогда французский мэтр преподнес в дар русскому капельмейстеру свою дирижерскую палочку. На дирижерском жезле, в области рукояти по обеим сторонам, сохранились две надписи поранцузски: «Господину Балакиреву / Гектор Берлиоз. 30 января 1868» [9, 248].

31 января Берлиоз «с некоторыми из более близких его знакомых» отобедал и провел вечер у Дмитрия Стасова, на Литейном проспекте, 34. Можно предположить, что среди приглашенных были Цезарь Кюи, Владимир Стасов, Милий Балакирев, Василий Кологривов и другие, к примеру, директор Петербургской консерватории Николай Иванович Заремба (косвенным доказательством его присутствия на вечере у Стасова может послужить хранящаяся в его личном фотоальбоме³⁴ фотография-визитка Гектора Берлиоза, сделанная накануне у Левицкого), а также инспектор консерватории, музыкант-любитель и коллекционер Григорий Александрович Демидов (именно в этот вечер Берлиоз оставил свой автограф в его альбоме³⁵, вписав фрагмент из драматической легенды «Осуждение Фауста») и председатель Дирекции СПбО РМО Александр Сергеевич Даргомыжский, в альбоме которого Берлиоз записал тему кларнета из скерцо «Феи Маб»³⁶.

В заключение хотелось бы привести слова Цезаря Кюи, метко и емко охарактеризовавшего итоги последнего визита Гектора Берлиоза в Россию: «Пребывание Берлиоза в Петербурге имело огромное значение как для нас, так и для него самого. Во-первых, пребывание, хотя и временное, такого необычного капельмейстера, как Берлиоз, для нас очень важно: оно оживляет, оно дает сильный толчок нашим исполнительским силам, оно дает публике понятие о том, чего мы от них вправе требовать. Наш оркестр бесспорно прекрасен, но он скоро опускается, небрежничает, и хорошо, если по временам знаменитый приезжий капельмейстер выведет его из летаргии: “знаменитый и приезжий”, потому что наш оркестр боится авторитетов, а со своими капельмейстерами, пожалуй, можно и не церемониться, особенно вне служебных обязанностей. Во-вторых, Берлиоз утвердил нас в простом, здравом понимании Бетховена без всяких вычур, сентиментальничанья, манерности; он нас познакомил с духом сочинений Глюка и своих. И любовь его к Глюку, и свежесть традиций, и, наконец, достигнутый эффект ручаются нам, что это был настоящий Глюк, какого, быть может, мы более не увидим. Исполнением же своих произведений и беседами о них он указал нам многие тонкие черты, до сих пор незамеченные. В-третьих, те, которые имели случай сблизиться с Берлиозом, увидели в нем великого борца за свои идеи, который в самых тяжелых, самых неблагоприятных обстоятельствах не сделал ни одной малейшей уступки, ни на волос не подался от своих артистических убеждений; увидели гениального художника, основателя новейшей школы, имевшего громадное влияние на движение искусства вперед, и вместе с тем обходительного, скорого до того, что он не сознает своего значения в истории искусства, совершенно чуждого аррогантности, столь любезной псевдоталантам. <…> Для самого Берлиоза его теперешнее пребывание в России тоже было не без значения: на склоне лет своих он ожил; на эстраде, имея в руках своих превосходный оркестр, он забывал свои страдания; горячо приветствуемый здесь и восторженно в Москве, он уверовал в будущность своих сочинений; найдя, сверх своего ожидания, целый круг почитателей, непритворно любящих его и знающих его, он охотно забывал свое парижское одиночество и отчужденное положение. <…> Накануне своего отъезда он говорил: “Каждого тянет домой; но я с ужасом думаю о том, что в Париже я опять останусь совершенно одинок, что не с кем будет поговорить об искусстве, о музыке, о литературе, которые составляют всю мою жизнь…”. Всякому понятно, что Петербург на удрученного горем и летами старика оказал действие, подобное последнему теплому, светлому, осеннему дню» [10, 140–141].

Список сокращений

ГА РФ — Государственный архив Российской Федерации
ИРЛИ РАН — Институт русской литературы и искусств Российской академии наук
РИИИ — Российский институт истории искусств
РГИА — Российский государственный исторический архив
РНБ — Российская национальная библиотека
РНММ — Российский национальный музей музыки
СПбГК — Санкт-Петербургская государственная консерватория
ЦГИА СПб — Центральный государственный исторический архив Санкт-Петербурга

Литература

1. 1857–1861. Переписка Императора Александра II с Великим Князем Константином Николаевичем. Дневник Великого Князя Константина Николаевича / сост. Л. Г. Захарова, Л. И. Тютюнник. М.: ТЕРРА, 1994. 384 с.
2. Алексеев-Борецкий А. А. К истории постановки оперы К. В. Глюка «Орфей» в Петербургской консерватории под управлением А. Г. Рубинштейна // Антон Григорьевич Рубинштейн: сб. ст. / С.-Петерб. гос. консерватория им. Н. А. Римского-Корсакова; Науч. муз. б-ка; науч.-исслед. отдел рукописей; отв. ред. Т. З. Сквирская. СПб.: Композитор, 2016. С. 14–24 (Петербургский музыкальный архив. Вып. 13).
3. Алексеев-Борецкий А. А. К истории приглашения Г. Берлиоза в Россию зимой 1867/1868: 150-летие знаменитых гастролей // Музыкальная академия. 2017. № 1. С. 80–88.
4. Берлиоз в Петербурге // Весть. 1867. 13 ноября. № 130.
5. Берлиоз Г. Избранные письма 1853–1868 / сост., пер с фр. и коммент. В. Н. Александровой, Е. Ф. Бронфин. Л.: Музыка, 1982. 272 с.
6. Данько Л. Г. Гектор Берлиоз. Творческие контакты с Россией // Л. Г. Данько. Константы музыки: очерки, статьи / [ред.-сост. Н. Ю. Катонова]. СПб.: Нестор-История, 2011. С. 179–193.
7. Домашняя хроника. Прибытие Берлиоза // Петербургская газета. 1867. 12 ноября. № 169.
8. Домашняя хроника // Петербургская газета. 1867. 30 ноября. № 179.
9. Зайцева Т. А. Творческие уроки М. А. Балакирева. Пианизм, дирижирование, педагогика. СПб.: Композитор, 2012. 493 с.
10. Кюи Ц. А. Избранные статьи / сост., авт. вступ. ст. и прим. И. Л. Гусин. Л.: ГМИ, 1952. 691 с.
11. Летопись жизни и творчества В. И. Сафонова / сост. Л. Л. Тумаринсон, Б. М. Розенфельд. М.: Белый берег, 2009. 767 с.
12. Миллер Л. А. Н. А. Римский-Корсаков и опера «Троянцы в Карфагене» Г. Берлиоза (к истории одной рукописи Петербургской консерватории) // Н. А. Римский-Корсаков. Исследования и материалы / [ред.-сост. З. М. Гусейнова, Г. А. Некрасова]. СПб.: С.-Петербургская гос. консерватория им. Н. А. Римского-Корсакова, 2009. С. 8–21.
13. Обед Берлиозу // Вечерняя газета. 1867. 3 декабря. № 268.
14. Петрова Г. В. Неизвестное письмо Берлиоза // Старинная музыка. 2015. № 3 (69). С. 25–27.
15. Петрова Г. В. Первый приезд Гектора Берлиоза в Санкт-Петербург (1847): новые источники и документы // Музыковедение: приложение к журналу «Музыка и время». 2016. Июль. № 7. С. 33–41.
16. Петухов М. О. Гектор Берлиоз в России. СПб., 1881. 82 с.
17. Разные известия // Петербургский листок. 1867. 5 декабря. № 182.
18. Римский-Корсаков Н. А. Летопись моей музыкальной жизни. М.: Гос. муз. изд-во, 1926. 479 с.
19. Сапонов М. А. Русские дневники и мемуары Р. Вагнера, Л. Шпора, Р. Шумана. М.: Дека–ВС, 2004. 340 с.
20. Стасов В. В. Лист, Шуман и Берлиоз в России / В. В. Стасов. Избранные сочинения: в 3 т. Т. III: [1884–1906]. М., 1952. 888 с.
21. Сырейщикова А. А. К истории первых гастролей Берлиоза в России: неизвестное письмо А. Н. Верстовскому // Старинная музыка. 2016. № 1 (71). С. 25–31.
22. Сырейщикова А. А. О русском ангажементе Берлиоза: из архивов Русского музыкального общества // Старинная музыка. 2016. № 4 (74). С. 29–39.
23. Хроника. Первый дебют вновь прибывшего скрипача г. Вильгельми // Петербургская газета. 1868. 16 января. № 7.
24. Berlioz H. Correspondance générale. Vol. VII: (1864– 1869). Paris: Flammarion, 2001. 767 p.
25. Keyserling A., graf. Ein Lebensbild aus seinen Briefen und Tagebüchern. Bd. I.—V. Berlin: H. von Taube von der Issen, 1902. 655 S.
26. Schumann С., Brahms J. Briefe aus den Jahren 1853–1896. Bd. I: 1853–1871. Leipzig: Breitkopf & Härtel, 1927. 648 S.
27. Signale für die musikalische Welt, 25. 1867. 6. Dezember. № 51.